Фотография из Люцерна

Ева спрашивает о моей сценической деятельности, и я описываю «Монолог», «Черные зеркала», постановку о Веймарской республике. Кажется, особое впечатление на нее производит моя роль роковой красотки в «Головокружении» у Рекса.

– Вам ведь понравилось? – спрашивает она. – Вероятно, гораздо больше, чем вы готовы признать.

Я удивлена такой проницательностью. Спрашиваю, чем себя выдала.

– Ничем. Я слышала это в вашем голосе, видела в глазах.

Мы встречаемся взглядами. Я понимаю, что, как и доктор Мод, Ева не станет осуждать или порицать меня, в чем бы я ни призналась.

Она предлагает пообедать в ресторане неподалеку. А затем останавливается и снова на меня смотрит.

– Хотя мы это не обсуждали… думаю, теперь я понимаю, почему вы так заинтересовались Шанталь. У вас с ней много общего: красота, ум, любовь к перевоплощению, завороженность идеями порока и упадка. Однако в вас, Тесс, совсем нет напряженности и испуга. И за вами я бы не стала приударять. – Она хмыкает. – Если не… впрочем, это уже на ваше усмотрение. Лично я предпочитаю ухаживать, нежели принимать ухаживания. Но если вы вдруг настроены, я готова сделать исключение.

Позабавленная, я качаю головой. И решаю, что, пожалуй, не стану делиться своими эротическими снами про Шанталь.

Мы закрываем тему и поворачиваем на восток, на Шестьдесят вторую улицу.

По дороге в ресторан я спрашиваю, сделала ли она такое исключение для Шанталь.

Ева улыбается.

– В том случае соблазнительницей совершенно точно была я. Шанталь была полна желания и энтузиазма, но также была стеснительна и неопытна. Мне потребовалась неделя, чтобы уложить ее в постель. А потом уже обратного пути не было. Как говорят у нас в Вене: Wunderbar, чудесно! Чудесное было время! Шанталь – любовь всей моей жизни. Даже после нашего расставания она осталась в моем сердце.

Такое признание из уст такой сильной женщины… Как же близки они были!

Мы стоим на светофоре. Я решаюсь:

– А можно личный вопрос?

– Вы хотите знать, что привело к разрыву? Не было ни ссоры, ни скандала. Мы просто медленно отдалялись друг от друга. Конечно, немаловажную роль сыграла разница в возрасте. И накал нашего романа; и то, что мы обе практиковали доминирование. Такая яркая страсть, как наша, не могла пылать вечно. В конце концов, мы просто устали друг от друга. И обе с грустью поняли, что пришло время расставаться.

Ева показывает маленький итальянский ресторан: здесь вкусно кормят, и хозяин не гонит гостей, как только опустеют тарелки.

После обеда объясняет причины своего интереса к Гитлеру:

– Вы говорили о проблемах, связанных с отцом. У меня тоже имелись… проблемы. Мой отец был очень необычным человеком. Далеко не в позитивном смысле. Мне пришлось учиться жить с мыслью о том, кем он был и что делал. Меня это не отпускает и по сей день.

Когда Ева родилась, отцу было шестьдесят. У него была потрясающая биография, вернее, две – хотя о первой она узнала только после смерти матери. Еве достались по наследству три предмета: книга, рисунок и рукопись. Книга – первое издание «Толкования сновидений» с посвящением «дорогой Лу Саломе». Ева недавно выставила ее на аукцион в Вене и получила больше ста тысяч евро. Она перечислила всю сумму Венскому психоаналитическому обществу.

Я перебиваю ее. Но как, как ее отец стал владельцем такого сокровища? Ева вежливо просит, чтобы я оставила все вопросы до конца истории.

Второй предмет – эротический рисунок. Предположительно, он выполнен перед Первой мировой войной Адольфом Гитлером, когда тот жил в Вене и пытался заработать на жизнь рисованием. Вероятно, будущий фюрер подарил его Лу Саломе при не вполне ясных обстоятельствах. Рисунок воспроизводит знаменитую фотографию из Люцерна – ту самую, с двадцатилетней Лу, Фридрихом Ницше и Паулем Рэ.

Ева показывает мне с телефона рисунок. Я смотрю на нее в замешательстве.

– Ни один исследователь Гитлера не признал рисунок аутентичным, – говорит она. – Хотя на обороте стоят инициалы Гитлера и посвящение Лу. И вроде бы это его почерк. Однако эксперты заявляют, что это невозможно: Гитлер не рисовал ничего подобного; ни малейшего сходства с другими, известными его работами. Все, с кем я консультировалась, заверяют меня, что это дешевая подделка.

Третий предмет, рассказывает Ева, – рукопись, мемуары, написанные отцом в последние годы перед смертью. Там он описывает свою странную двойную жизнь: жизнь человека по имени Эрнст Флекштейн, мюнхенского частного детектива, потом специального агента Мартина Бормана и, наконец, сотрудника контрразведки. А затем, в сорок девять лет, резкий поворот и побег из Германии под именем еврея-психоаналитика Самуэля Фогеля; именно под этим именем его встретила мама Евы; именно это имя носит сейчас сама Ева.

Она рассказывает, что было в тех мемуарах.

Меня особенно цепляет описание встречи с Лу Саломе, когда Борман поручил своему агенту добыть тот непристойный эротический рисунок.

– Думаю, теперь вы понимаете, – говорит мне Ева, – почему я настолько очарована личностью фрау Лу; возможно, даже сильнее, чем тогда мой отец. Если верить его рассказу, вся их беседа заняла лишь несколько минут. И эти несколько минут так повлияли на него, что он решил стать психоаналитиком. Не знаю наверняка, что на самом деле привело его к этому решению. В мемуарах есть намеки на умолчания и недомолвки. Мать утверждала, что он помог огромному количеству людей. Она и сама была одной из его пациенток. Папа был одарен от природы – если не в изучении психотерапии, то в ее практическом применении. Ему доставляло огромное удовольствие толковать сновидения пациентов, помогать им понять природу и происхождение эротических фантазий, выявлять корни нанесенных в детстве психических травм. Да, он пользовался спецификой своего положения. По собственному признанию, он соблазнил несколько пациенток… включая маму. В те дни такое поведение считалось совершенно недопустимым. И все же я считаю, что отец приносил пациентам много добра. Тем не менее мне очень трудно представить, что человек, поначалу настолько лишенный жалости, позже обрел чуткость и сострадание. Словно новая личность, личность доктора Фогеля, поменяла и его характер.

Я слушаю, затаив дыхание.

– Он был нацистом?

– Он был членом партии, но не фанатиком. В те дни многие вступали – так было лучше для карьеры. По его собственному признанию, он был оппортунистом. Возможно, кто-то отнес бы его к психопатическому типу… вы ведь так бы охарактеризовали своего отца?

– Ну, по сравнению с вашим мой просто любитель-самоучка. Разве не странно, что ваш отец выбрал для себя образ еврея?

– Насколько я могу судить, он никогда не был антисемитом. Думаю, единственная причина, по которой он принял такое решение, – больше шансов замаскироваться.

– И все это в результате одной короткой встречи с Лу Саломе?

– Так он говорил. Если верить мемуарам, эта встреча стала поворотным пунктом.

– А Шанталь была в курсе?

– Разумеется. Это стало центром и моей, и ее жизни – попытка разрешить загадку прошлого моего отца.


Я упоминаю сложенную карту, засунутую в путеводитель Бедекера; карту, где отмечены венские дома и маршруты.

Ева улыбается.

– Да, я ее помню. Шанталь любила отмечать места, где мы бывали, и улицы, по которым мы гуляли. Нам обеим нравилось прослеживать маршруты писателей, художников, мыслителей, которые жили в Вене перед Первой мировой. Мы побывали не только в Вене. Ездили в Гёттинген, где Лу жила и практиковала психоанализ; видели тот дом, где произошла ее встреча с моим отцом. Мы нашли место на окраине Мюнхена, где был убит шантажист – преподобный Стемпфл; поступок, за который отца грызла совесть. Мы побывали в кабинете отца в Берлине, там, где он изображал психоаналитика; на вилле в пригороде, где он сыграл роковую роль в самоубийстве несчастной кинозвезды. Мы хотели не просто проследить его маршруты, а почувствовать настроение – если можно так выразиться. Не уверена, что поездки помогли. А вот то, что Шанталь была рядом, – помогло. Меня по-прежнему мучает двойная жизнь отца, но, спасибо Шанталь, уже не так остро.

Сейчас многое мне становится ясно: название «Орлиное гнездо», которое Шанталь выбрала для лофта; заметки на полях книг про склонность Гитлера к сексуальным извращениям; рассуждения на полях биографии Лу Саломе…

После обеда мы неспешно пьем кофе. И я осмеливаюсь заговорить о зацикленности Шанталь на фотографии из Люцерна.

Ева кивает.

– В наши дни ее сюжет кажется почти невинным, верно? Шанталь видела то, чего не замечала я, – а когда она поняла, что в основе рисунка Гитлера лежит люцернское фото, чуть с ума не сошла. Что это значит? Почему? Какова история той, первой постановки; что за неосознанные побуждения заставили трех участников съемки принять странные позы и смотреть в объектив с непонятным выражением на лицах? Великолепный снимок; возможно, все еще непонятый. Рассуждать об этом – истинное удовольствие.

Я рассказываю про интерпретацию доктора Мод. Ева внимательно слушает.

– У вас замечательный врач, – заключает она. – Именно так и было. Нельзя забывать, что фото было сделано задолго до того, как Фрейд открыл роль подсознательного. Позируя в ателье, они вряд ли отдавали себе отчет в том, какие скрытые побуждения ими руководят.

– Вы знаете, что Шанталь изготовила свой собственный вариант снимка?

– Да, она мне его присылала. Написала, что процесс съемок ей очень понравился. По-моему, это был своего рода акт преклонения с ее стороны. Приняв ту же позу, что и Лу, Шанталь заявляла о себе нечто важное. – У Евы влажнеют глаза. – Я тогда подумала, что она чрезвычайно эффектно выглядит. Великолепная современная интерпретация оригинала. А еще подумала, что снимок демонстрирует ее немалый талант к искусству фотографии. Если бы Шанталь не погибла, она стала бы изумительным фотографом, я совершенно уверена. Возможно, она именно в этом и специализировалась бы – в интерпретации знаменитых фотографий прошлого. Мне больно думать о том, сколько прекрасных работ она могла бы сделать.

Мы возвращаемся в отель, и я рассказываю, что копия фотографии из Люцерна стоит рядом с моим компьютером, и я поглядываю на нее во время работы. Ева замедляет шаг и остро на меня смотрит.

– В письме вы упоминаете пьесу о Шанталь. Надо понимать, вы уже начали?

Я киваю.

– Жить и работать там, где раньше жила и работала она… Возможно, вы сочтете меня безумной, но порой во время работы я чувствую, что рядом со мной витает ее дух. Психотерапевт заявила, что я одержима образом Шанталь и излишне увлечена и поглощена новым проектом. А я на это ответила, что одержимость – единственно возможный путь для творчества. По крайней мере, иначе я не умею.

– Не думаю, что вы безумны, Тесс. И не думаю, что в одержимости есть что-то плохое.

Я говорю Еве, что хочу понимать Шанталь лучше, чем понимаю сейчас.

– Вы прояснили для меня многое, – говорю я, – однако Шанталь по-прежнему кажется мне загадкой. Я не про повседневную жизнь, а про чувства, эмоции и мысли. Когда я пытаюсь представить себе ее личность, меня словно затягивает внутрь калейдоскопа: каждый раз картинка другая. Возникает множество вопросов.

Что она на самом деле ощущала, проводя сеансы с клиентами? Кроме любовных отношений с вами и дружбы с Рысью и Джошем, кто еще играл в ее жизни важную роль? Были ли у нее любовники? Если да, то кто? Мужчины, женщины, те и другие? Было ли ее стремление заново воссоздать фотографию из Люцерна только желанием повторить произведение искусства – или она тем самым проигрывала свою личную психодраму? И, само собой, последнее – кто ее убил и почему? – Я перевожу дыхание. – Есть кое-что еще, что я намерена включить в свою пьесу: моя собственная одержимость ее одержимостью. Я даже представляю, какой будет первая строчка: «Позвольте рассказать, как я переехала в лофт, который прежде занимала профессиональная доминатрикс…»

– О, мне нравится! – восклицает Ева. – Я бы непременно купила билет на ваше представление.

Я решаю рассказать ей все, что знаю о полицейском расследовании, не делясь, впрочем, характером отношений между мной и Скарпачи.

– Он хороший детектив, очень ответственный. Он стремится найти того, кто убил Шанталь. Полагает, что убийца – один из ее клиентов, работает с подозреваемыми.

– Надеюсь, он найдет, – серьезно говорит Ева. – Не могу думать о том, что убийца останется безнаказанным.

Мы в молчании возвращаемся в отель. В вестибюле Ева поворачивается ко мне.

– Сколько еще вы будете в Нью-Йорке?

– Ночь, день и еще ночь.

– То есть завтра в первой половине дня вы свободны? – Я киваю. – Утром у меня встреча. Полагаю, вам будет интересно поприсутствовать. Человек, с которым я намерена увидеться, имеет очень своеобразную репутацию. Пожалуйста, подождите в баре, я ему сейчас позвоню. Я приду через пару минут и сообщу, согласился ли он.

В баре пусто. Я сажусь, заказываю коньяк, откидываюсь на спинку стула и обдумываю невероятные несколько часов, которые провела с Евой и ее историями. Она поведала мне многое из того, о чем я не знала, дала ключи к пониманию Шанталь и ее навязчивых идей. Эти детали расцветят мою пьесу яркими красками.

В голову приходит поразительная мысль: чем больше я узнаю о Шанталь, тем меньше ее понимаю. И что истинный герой моей пьесы не человек, а история поиска и осмысления.

Теперь я вижу замысел целиком. Огромное пространство, лабиринт, через который я, искатель, поведу за собой публику. Поиск и начнется с люцернской фотографии, и завершится ею. Одна за другой тайны получат свое разъяснение, а вопросы найдут ответы. Однако в конце драматического конфликта все равно останется загадка, загадка женской судьбы.

В бар заходит Ева. Она улыбается.

– Все отлично. Встречаемся здесь, в девять утра. Я заказала автомобиль. Завтра расскажу подробнее.



И вот мы в арендованном лимузине едем в Вудсайд, район Квинса.

– Предстоит встреча с человеком по имени Квентин Сомс, – сообщает Ева, – хотя обычно я таких людей избегаю. В Нью-Йорк я прилетела из-за него. Слышали имя?

Я качаю головой.

– Он называет себя «ниспровергателем Фрейда». Таких много, он просто самый известный. Они считают Фрейда мошенником и помешаны на желании это доказать. Перекапывают книги регистрации старых гостиниц, ищут людей, чьи родственники у него лечились, страшно гордятся, если удается обнаружить хотя бы крошечное пятнышко грязи, даже если это всем давно известно: например, что у Фрейда был роман со свояченицей или в юности гомосексуальная связь с Вильгельмом Флайсом. Но Сомс, он ведет блог, жаждет добыть нечто погорячей. Последнее время его заклинило на мысли, что между Фрейдом и Гитлером существовала связь.

Вся эта ерунда опирается на абсурдное утверждение, что в доме Фрейда висела одна из дрянных акварелей Гитлера. На психоаналитической конференции показывали документальный фильм: якобы они регулярно сталкивались, когда Гитлер совершал дневной моцион, а Фрейд отправлялся за утренней газетой. Сталкивались – и обменивались поклонами.