Фотография из Люцерна

– На карте Шанталь как раз были пересекающиеся маршруты.

Ева кивает.

– Мы пытались проследить. Если верить воспоминаниям моего отца, Гитлер каким-то образом познакомился с Саломе в течение того года, который она провела в Вене, обучаясь у Фрейда. Они были знакомы настолько близко, что он осмелился подарить ей рисунок эротического содержания. Трудно представить более невероятную пару: знаменитая элегантная интеллектуалка в возрасте пятидесяти одного года и нищий, в обносках, двадцатитрехлетний художник-неудачник. Даже если допустить, что они встретились, то как Гитлеру хватило дерзости подарить респектабельной даме такой рисунок? Казалось бы, совершенно невероятно; однако через много лет, опять же если верить утверждениям отца, ему поручили выкупить рисунок у фрау Лу.

Ева рассказывает мне, что когда Лу стала отрицать наличие у нее такого рисунка, отец понял, что она лжет. И о том, как после ее смерти он нашел рисунок под матрасом психоаналитической кушетки в кабинете. Точно известно: Лу никогда не обсуждала нацистский режим прилюдно, ни разу не произнесла и слова неодобрения. А сразу после ее смерти в дом ворвался отряд штурмовиков, вывез все ее книги и документы и опечатал двери.

– Что они там искали? Вы ведь читали ее биографии, знаете существующие версии – якобы гестаповцев интересовали книги еврейских авторов, письма от Ницше… или, как утверждал мой отец, некий рисунок.

Начинается дождь. Мы проезжаем тоннель, пересекаем Лонг-Айленд, поворачиваем в сторону Нортерн-бульвара. Машина петляет по узким, грязным, мокрым от дождя улицам Вудсайда; за окном мелькают мечеть, синагога, церковь, ирландский паб, тайские, филиппинские, латиноамериканские рестораны.

Ева морщится.

– Исследователи Гитлера отмахивались все до одного, когда я показывала им рисунок. Кто-то, должно быть, упомянул об этом в разговоре с Сомсом. Тот со мной связался, написал, что о подобном рисунке давно ходят слухи… слухи, которые он проследил до Мари Бонапарт, одной из немногих женщин в близком окружении Фрейда. Сомс утверждает, что Бонапарт рассказывала нескольким свидетелям, как однажды Фрейд невзначай обронил, что несколько лет назад Лу показывала ему в высшей степени выразительный эротический рисунок, который ей подарил Гитлер.

Упоминание о Мари Бонапарт попадалось мне в книгах Шанталь. Обладающая несметным состоянием дама была одной из пациенток Фрейда, а затем сама стала психоаналитиком. Именно она помогла Фрейду перебраться с семьей в Великобританию, перевезти все книги и коллекции и заплатила за него гигантский налог, который затребовали нацисты за разрешение на выезд.

Ева продолжает:

– Когда Сомс впервые связался со мной, я послала его подальше. Не люблю ниспровергателей. Однако месяц назад он снова мне написал. Сообщил, что приобрел копии писем, якобы подтверждающие связь между Гитлером, Саломе и Фрейдом. Сказал, что даст мне их прочесть при условии, что я приеду в Нью-Йорк и покажу ему рисунок. Вот, собственно, причина для встречи.

Мы едем по узким улочкам, вдоль которых выстроились четырехэтажные дома из кирпича. Наконец, автомобиль тормозит перед узким трехэтажным деревянным строением. Облицовка тут унылого серо-зеленого цвета, а жалюзи на всех окнах закрыты.

Мы выбираемся из автомобиля и раскрываем зонты. Передняя дверь распахивается сразу, едва мы к ней подходим. На пороге – невысокий лысеющий мужчина среднего возраста с морщинистым лицом и неухоженной эспаньолкой.

– Полагаю, фрау Ева Фогель? – Он делает старомодный поклон. – Или к вам следует обращаться «графиня»? – Не дожидаясь ответа Евы, он смотрит на меня. – А вы, дорогая, должно быть, актриса Беренсон. – Он снова кланяется, предлагает не бояться его пса, крупного черного добермана, который не сводит с нас взгляда. – Чарли может быть опасен, если считает, что незнакомец пришел с недобрыми намерениями. Однако, услышав, как тепло я вас приветствовал, он будет вести себя ласково, как кошка. Не так ли, малыш Чарли?

Пес рычит, роняя на пол капли слюны, затем поворачивается и уходит вверх по лестнице. В доме мрачно: шторы задернуты, электрические лампы горят тускло.

Кажется, хозяина надо бояться больше, нежели его собаки.

Я кошусь на Еву, ловлю начисто лишенный энтузиазма взгляд. Впрочем, у них это взаимно.

– Не хочу показаться грубым, – говорит хозяин, – но в этом доме есть правило: никакой съемки, никаких записывающих устройств, никаких телефонов; все можно оставить здесь. А потом – милости прошу ко мне в кабинет.

Мы с Евой переглядываемся, пожимаем плечами и подчиняемся. Сомс приводит нас в небольшое помещение, в котором расположено множество запертых на затейливые замки сейфов. Жалюзи на окне закрыты; на столе мерцают два компьютерных экрана. В центре комнаты треугольником составлены стулья. Сомс предлагает нам располагаться и занимает место напротив.

– Я прекрасно знаю, что обо мне говорят. Что я безумец и психопат, что у меня навязчивая идея. Но однако же, – тут он неприятно усмехается, – есть люди, готовые на все, лишь бы меня остановить. Ярые поклонники Фрейда, само собой, его ревностные приспешники, для которых каждое слово мастера – святое писание. Они люто ненавидят всех, кто придерживается противоположного мнения. Они высмеивают мои исследования и меня самого. Мне это безразлично. И как Самсон разрушил святилище Дагона, я низвергну миф о Фрейде. – Он снова усмехается. – Вы скажете: такая страсть – и такая приземленная цель. Однако, дорогие дамы, не впадайте в повсеместное заблуждение: эта цель огромна. Если такому несомненно одаренному человеку, как Фрейд, позволено выдавать за науку профанацию, тогда «наука» не имеет смысла.

Ева смотрит на него.

– Все это я уже читала в вашем блоге. Но ведь на вас ополчились не только последователи Фрейда?

– Ну, разумеется, есть другие! Моссад прослушивает мои разговоры и пытается взломать шифр. Зачем они это делают, спросите вы? Они в ужасе: ведь если я смогу доказать, что Фрейд был знаком с Гитлером, знал его задолго до того, как тот пришел к власти; если он знал и ничего не сделал, чтобы его остановить, – то, в метафорическом смысле, в Холокосте виноваты сами евреи. А такое разоблачение от «ученого-гоя» для них нестерпимо.

Мы оторопело слушаем, а Сомс хохочет. Ясно, ему ужасно нравится такая реакция.

– А ведь есть еще поклонники Гитлера…

В точности, как предупреждала меня Ева, он несет какой-то бред, заканчивая свой страстный монолог словами:

– …так что, сами понимаете, меня атакуют с трех сторон. Иметь врагов хорошо. Держит в тонусе. Ладно… теперь, когда мы со всем этим разобрались, давайте займемся делом. Графиня, рисунок при вас?

Глядя ему в глаза, Ева спрашивает:

– А письма? Письма при вас?

– Ха! А вы мне по нраву, графиня! Я тоже сторонник такого подхода.

В его «почтительном» обращении звучит насмешка. Я кошусь на Еву и вижу, что она злится.

Сомс этого словно не замечает. По его словам, большая часть материалов из архива Фрейда, размещенного в Библиотеке Конгресса, недоступна («во многих случаях еще в течение пятнадцати лет, а в одном – до две тысячи сто второго года, вы только представьте!»). Однако он все-таки получил доступ к закрытым материалам («Ну, скажем так, я прикормил местную моль. Ведь библиотекари так мало зарабатывают»). В результате он якобы смог получить фотокопии фрагментов переписки Саломе и Фрейда, в которых содержится признание.

Он говорит:

– Позвольте мне зачитать перевод следующего интересного пассажа: «Что касается юноши, чей рисунок мы с вами когда-то анализировали перед моим отъездом из Вены, помните? Я что ни день изумляюсь причудам судьбы. Двадцать лет назад он пресмыкался передо мной. Сейчас вся Германия пресмыкается перед ним! Какой поворот!»

Ева не отводит от него взгляда.

– Могу я увидеть эти письма?

Снова поединок взглядов. Сомс отвечает:


– Разумеется. А могу я одновременно увидеть рисунок?

Я вижу: Ева колеблется. Если она покажет Сомсу рисунок, то ей нечем будет вести торговлю. С другой стороны, если она прочтет письма, то узнает, что Лу Саломе думала о ее отце.

– Да, – наконец отвечает она. – Без разрешения не копировать. Это ясно?

– То же условие в отношении писем. Можно читать, но нельзя делать записи.

Она кивает, открывает сумку и достает два листа бумаги.

– Передняя и задняя сторона. Оригинал я не привезла.

– Понятно. – Сомс одной рукой берет протянутые листки, другой подвигает ей копии писем.

Почти сразу он радостно вскрикивает; а потом восклицания следуют одно за другим: «О господи!», «Разве это не чудо?!», а потом совсем громко: «Боже, я сейчас упаду в обморок!»

Однако Ева не слушает. Она поворачивает ко мне ошеломленное лицо и шепчет:

– Все сходится. Отца действительно отправили добыть рисунок. Письмо это подтверждает.

Сомс тоже ничего не слышит и не видит. Он бьется в экстазе.

– Это бомба! Миф о Фрейде взлетит на воздух! Фрейд знал, он собственными глазами видел патологию, однако и словечка не проронил!

Ева поднимается.

– Спасибо за интересную встречу, – говорит она. – Нам пора идти.

– Пожалуйста, подождите! – умоляет Сомс. – Мы же еще не договорились!

– Нет предмета для переговоров. Я всегда знала, что рисунок аутентичен. Сейчас это подтверждено, и вопрос себя исчерпал.

Он смотрит на нее непонимающим взглядом. Ева делает резкое движение и выдергивает рисунок из его рук.

– Верните! – кричит Сомс. – Я знаю людей, которые заплатят за него состояние!

Ева швыряет ему письма и презрительно цедит:

– Лу Саломе отказалась продавать рисунок Флекштейну, а я отказываюсь продавать вам.

И поворачивается ко мне:

– Пойдемте, Тесс. Машина ждет.

Сомс тоже поднимается. Первый раз за все время визита он по-настоящему ошарашен.

– Прошу вас, графиня, – взывает он. – Ну, куда же вы? Мы же только начали.

– Возможно, вы только начали. А я – закончила.

– Нельзя просто взять и уйти, графиня! Разве вы не понимаете: это перевернет все наши представления о Гитлере и покажет Фрейда в истинном свете, как притворщика и ханжу. Это же настоящая бомба, даже две! Ради таких открытий и живут ученые!

– А вы не ученый, – спокойно бросает Ева. – Вы фанатик.



В автомобиле, везущем нас обратно на Манхеттен, Ева показывает утаенную от Сомса страницу письма. Читает и переводит для меня:

– Лу писала: «Помните, я рассказывала о визите довольно слащавого господина по фамилии Флекштейн, который сообщил, что готов предложить мне гигантскую сумму за известный рисунок? Теперь я знаю, что Флекштейн регулярно интересуется состоянием моего здоровья. Он осмелел настолько, что потребовал информации в клинике, где мне делали операцию! Так что моей смерти нетерпеливо ждут и, скорее всего, сразу после нее ворвутся в мою маленькую крепость, чтобы изъять свое «сокровище». Однако им придется потрудиться. Я хорошо его спрятала». Понимаете, Тесс? Это полностью подтверждает рассказ отца о том, что в конце концов, чудом, но он все-таки нашел рисунок! – Она трясет головой. – Паршивый коротышка, идиот. Вопит о двойной бомбе – а самого главного не увидел. Он не понял, что рисунок Гитлера совпадает по композиции с фотографией из Люцерна. А ведь именно этим объясняется, почему он подарил его Лу и почему она его хранила. Сомс настолько поглощен своим идеями, что ничего не видит. А если видит, то не сознает.

В отеле мы прощаемся. Ева меня обнимает, затем делает шаг назад.

– Я вижу, как важен для вас этот замысел, Тесс; только поэтому даю свое согласие. И если вы доведете дело до конца, я хотела бы посмотреть спектакль. Удачи!

И не дав мне ответить, протягивает копию рисунка Гитлера, которую выдернула из руки Сомса.

– Прощальный подарок. Будет о чем подумать и, возможно, даже использовать в спектакле. Что касается Шанталь… Она часто называла себя целителем. Хотя, возможно, это кажется вам высокомерным или хвастливым, она понимала ситуацию именно так, совершенно искренне. «Все, что я делаю, – говорила она, – любая мелочь – все это для того, чтобы мир стал чуточку лучше». Думаю, она достойна доброй памяти.



В аэропорту, ожидая ночной рейс до Сан-Франциско, я думаю о тех поразительных часах, что провела рядом с Евой, вспоминаю безумную встречу с Квентином Сомсом. Я многое узнала от Евы, и, в частности, вот что: какова бы ни была причина испуга и паники Шанталь, она связана с фотографией из Люцерна.

Лайнер летит где-то над Великими равнинами. Я выглядываю в иллюминатор. Ночь. Далеко внизу мигают редкие огни. Я ошеломлена и взволнована: теперь части мозаики встали на место. И все их связывает фотография из Люцерна. Теперь я точно знаю, о чем будет мой спектакль: о том, что каждый человек непостижим.