Фотография из Люцерна

– Так что, как видите, у вас на меня ничего нет. А вот у меня на вас кое-что есть – мерзкий жадный наци, пробравшийся в Америку, а сейчас шантажирующий одного из немногих выживших членов немецко-еврейского Сопротивления.

Я заявил, что записываю разговор, и, если он не уймется, передам запись властям. С другой стороны, – это я произнес уже мягче, – я все еще готов ему помочь, одолжив пятьсот долларов, на которые он наплевал пять минут назад.

Если бы он скромно поблагодарил меня за щедрость, убрался из кабинета и больше не попадался на глаза, – то возможно, только возможно, я бы простил его. Кто он, добродушный веселый лифтер, с которым я тысячу раз здоровался и прощался, или грязный шантажист, каким сегодня себя проявил?

Карл безмолвно смотрел на меня и хватал ртом воздух. Вся его наглость улетучилась. Глаза в панике бегали. Он лихорадочно обдумывал, как поступить. К моей величайшей радости, он больше не задавался вопросом, кто я: Флекштейн или Фогель, – а просто отчаянно прикидывал, как бы побыстрее смыться.

Я молча ждал. Наконец он открыл рот:

– Приношу свои искренние извинения, доктор Фогель. Мне и в голову не могло прийти, что еврей будет притворяться нацистом. Нацистом! Немыслимо! – Он повернулся ко мне. – Получается, сэр, что вы еще умнее, чем я думал.

– Я все еще готов одолжить вам пятьсот долларов. Под расписку, разумеется.

Я видел, что Карл колеблется.

– Нет, сэр, – произнес он. – Я обойдусь.

– Вы же сами утверждали, что жестоко нуждаетесь!

– Нуждаюсь, да. Но пусть лучше от нашей встречи не останется никаких документальных свидетельств.

– Мудрое решение, Карл.

– Так я пойду, сэр?

– Не смею задерживать.

– Я вас больше не побеспокою.

– Не побеспокоите, – подтвердил я. – Полагаю, что нет.

Он протянул мне руку для пожатия, я посмотрел на нее так, словно это отвратительная клешня и повернулся спиной.

Он крадучись выскользнул из кабинета.



Тем вечером я пришел домой в великолепном настроении. Встреча, которой я опасался долгие годы, произошла и закончилась моей победой! Рахиль, заметив мое жизнерадостное поведение, ласково обняла меня, а малышка Ева подбежала и обхватила своими маленькими ручками.

– Ты весь светишься, – сказала Рахиль. – Удачный день?

– Да, во всех отношениях.

– Отлично, тогда мой руки. Ужин будет на столе через пятнадцать минут.



Прошел год с тех пор, как я последний раз делал записи в этой тетради. Моя жизнь удалась: прекрасная любящая жена, очаровательная любящая меня дочка, успешная профессиональная жизнь человека, помогающего другим избавиться от боли. И несмотря на неутешительные прогнозы докторов, я благодарю Небеса за эти мирные плодотворные годы.

Три месяца назад я закрыл свою практику, передал пациентов достойным доверия коллегам. И уделил все внимание литературе. Я давно мечтал прочитать в оригинале произведения авторов, которых во время нашей единственной встречи рекомендовала мне фрау Лу. Генрих Манн, Бертольт Брехт, Эрих Мария Ремарк, Артур Шницлер, – и еще другие, с которыми ее связывали дружба, любовь, гнев или просто общие заботы: Райнер Мария Рильке, Франк Ведекинд, Август Стриндберг, Герхарт Гауптман, Стефан Цвейг… и, конечно, великий философ, поэт и мыслитель Фридрих Ницше.

«Видеть страдания – приятно, причинять страдания – еще приятнее… Никакого празднества без жестокости – так учит древнейшая, продолжительнейшая история человека, – и даже в наказании так много праздничного!».

Это написал человек, который безумно любил Лу Саломе и, отвергнутый ею, создал эстетику человеческой жестокости.

Мне довелось жить в злое, жестокое время. Работа частного детектива, а потом специального агента Бормана показала мне темные стороны человеческой натуры, – и это сослужило хорошую службу в моей последующей карьере психоаналитика-самоучки. Я видел стальные глаза Бормана, ощущал на себе жестокий взгляд Гитлера; я ловил уязвимый взгляд Лу Саломе. И я смог, смог изменить свою жизнь: от эгоизма и аморального самолюбования к доброте, состраданию и сочувствию.

Возможно, читатель сочтет, что многие события, описанные здесь, переплелись с величайшим кошмаром двадцатого столетия. Эти записи – не попытка искать оправдания. Мне не за что просить прощения, как нет причин особенно терзаться угрызениями совести.

Моя жизнь сложилась так, как она сложилась. Мне уже немного осталось; ныне, страдая от тяжелой неизлечимой болезни и видя впереди конец, я хочу оставить эти записи в наследство жене – вернее сказать, почти уже вдове, – моей любимой дочери и потомкам, если они у меня будут.

Этими словами я завершаю свою хронику.





Глава 24




После возвращения из Нью-Йорка я ставлю на стол три «фотографии из Люцерна»: оригинал с Лу Саломе, Ницше и Рэ; рисунок Гитлера, копию которого подарила мне Ева; и постановочное фото, сделанное Шанталь. Работая над проектом и пытаясь разгадать скрытые мотивы поступков моих героев, я теперь имею возможность постоянно держать их в поле зрения.


Надо обязательно выяснить причину, по которой Шанталь решила сменить жилье. Чего она испугалась, как нашла свою смерть? Я не могу закончить пьесу, пока все не выясню.

Время от времени я выбираюсь из-за компьютера и устраиваю передышку: бегаю вокруг озера Лэйк-Мерритт или брожу по центральной части Окленда, обдумывая сценарий. Вечера мы проводим у Скарпачи дома.

В среду, прихватив все три снимка, я сажусь на автобус до Беркли и еду к доктору Мод.

Мы сидим друг напротив друга. Три фотографии лежат между нами на столике. Доктор Мод берет их поочередно и зачарованно рассматривает.

– Хотите послушать, что я думаю? – спрашивает она.

Само собой, хочу. Блестящее толкование оригинала с точки зрения теории Фрейда здорово прочистило мне мозги, так что теперь я вижу многое в ином свете.

Она начинает:

– Для Ницше сюжет снимка был способом увековечить соглашение жить вместе в непорочности и постигать мудрость. Таково было его видение; так он представлял роль, которую Лу Саломе суждено сыграть в их с Паулем Рэ жизни. Для молодого Гитлера все иначе. Ты говоришь, фото с Ницше было в то время широко известно; значит, будущий фюрер не мог не видеть его. И люцернский снимок стал для Гитлера фетишем, основой для сексуальных фантазий. Он стремился выразить в своем рисунке страстную жажду оказаться порабощенным женщиной. А вот реконструкция Шанталь – какое хорошее слово вы использовали! – это, скорее, дань памяти, дань уважения, своего рода присяга на верность. Как и Гитлер, Шанталь взяла за основу фотографию из Люцерна и создала собственный образ, посредством которого представила себя в роли госпожи.

Создавая что-то свое, любой художник рассказывает историю; он ясно представляет, для какой публики эта история предназначена. Для Ницше зрителями и слушателями были остальные участники драмы: Саломе и Рэ. Он не мог в тот момент предвидеть, что фотография станет знаменитой. Гитлер же создавал свой образ исключительно для одного зрителя – для Лу. Он хотел донести до нее нечто настолько личное и вызывающее жгучий стыд, что не мог выразить это словами. Годы спустя, став всесильным фюрером, он был не в силах вынести мысли о том, что где-то существует рисунок, зафиксировавший его юношеские мазохистские фантазии. Вот почему он приказал Борману послать отца Евы выкупить рисунок.

– А Шанталь? О чем ее история, и для какой публики она ее создавала?

– Она выложила снимок на свой сайт, в открытый доступ. И все-таки я думаю, что ее истинная публика – сама Шанталь. Снимок был способом отождествить себя с Лу Саломе, которой она безмерно восхищалась, – и в то же время утвердить свою собственную идентичность. Ее версия фотографии великолепно продумана и прекрасно выполнена. У нее определенно был талант к художественной съемке.

Позже, во время сеанса, я пересказываю доктору Мод все, чем поделилась со мной Ева. Мод слушает о Квентине Сомсе и морщится от неприязни.

– Фрейд тоже делал ошибки. Он был излишне категоричен и догматичен. Он настраивал своих последователей друг против друга; у него случались вспышки гнева. Все это хорошо известно. Но когда такая бездарность, как Сомс, осмеливается думать, что в состоянии повалить одного из гигантов двадцатого века… Нет, это отвратительно.

Мод рассказывает, как во время посещения музея Фрейда в Хэмпстеде в ее глазах стояли слезы. Дело не только и не столько в обстановке и в духе экспозиции; в тот момент Мод особенно остро почувствовала, что дело, которому она посвятила жизнь, продолжало развиваться в этом кабинете, обставленном точно так же, как венский.

– Именно там, в этом кабинете, были раскрыты и получили объяснение те чувства и побуждения, загадка которых мучила людей с самой зари истории развития человечества.

Я спрашиваю: что, по ее мнению, в действительности произошло между Фрейдом и Лу?

– Ну, если судить по письмам, они относились друг к другу с величайшим уважением. Вопрос о любовной связи даже не возникал. Дружба с Фрейдом в последние годы жизни, равно как и юношеская связь с Ницше и Рильке, ставят Лу в центр интеллектуальной и художественной элиты того времени. Это, плюс собственные достижения, делают ее одной из ключевых фигур. – Доктор Мод поворачивается ко мне. – Мы много говорили о том, что Шанталь была одержима личностью Лу. А вы, что испытываете вы?

– Восхищение, уважение, увлеченность. Хотя, возможно, не в такой степени, как у Шанталь. В некотором смысле, это похоже на стремление стать спутником великого человека. Не думаю, что из меня вышла бы удачная муза. Великий человек должен смотреть на свою Музу и видеть в ее глазах отражение своего величия. Не мое амплуа. Не хочу быть приложением к кому-то.

– А ваши эротические сны о Шанталь – как по-вашему, что они означают?

Я отвечаю: поскольку у меня со Скарпачи все отлично в сексуальном плане, вряд ли эти сны представляют лесбийские фантазии; скорее можно говорить о попытке запечатлеть связь с тематикой занятий Шанталь.

Ей это нравится. Прощаясь после сеанса, доктор Мод говорит:

– У меня было чувство, что нас несет куда-то не туда, Тесс. Однако теперь мы начинаем выбираться. Одержимость Шанталь… Сначала я за вас тревожилась – слишком сильно на вас это подействовало. Однако сейчас я считаю, что такое полное погружение помогает вам в работе. Думаю, вы создадите очень сильное произведение.



Вечером Скарпачи признается, что расследование зашло в тупик. У него остались только Джош Гарски и Карл Хьюз, хотя ничего реального против них нет.

– Джош знает, что я его подозреваю, и не желает общаться. А Хьюз нанял адвоката, который запретил ему давать показания. – Скарпачи качает головой. – Я исключил Курта и убийцу госпожи из Восточного Сан-Хосе. Мне нужны другие клиенты Шанталь. Кто-то, кто не выдержал и сорвался.





* * *


Потом, разгоряченные после любви, мы лежим в постели. Он мягко ласкает мои груди. Из окна задувает холодный воздух: в августе в районе Залива уже холодно. Скарпачи встает – его худощавое обнаженное тело отлично смотрится на фоне городских огней – и закрывает окно. Он поворачивается ко мне.

– На моем столе кипа незавершенных дел. Возможно, я слишком хочу раскрыть убийство Шанталь, и это желание мешает мне увидеть нечто очевидное. – Он качает головой. – Я не отступлю. Рано или поздно наступит прорыв. И, может быть, внезапно появится свет в конце тоннеля.



А потом я снова сижу за компьютером у себя в лофте. Отвожу глаза от экрана, смотрю на «чернильные картины», на «Королеву мечей», прислоненную к кресту святого Андрея, на три фотографии на столе.

Каждый образ рассказывает историю. Но ее еще нужно понять.



Утро, одиннадцать часов. Я вернулась с пробежки и теперь работаю за компьютером.

Мою сосредоточенность сбивает сигнал домофона. Это Кларенс. Похоже, я заливаю соседей снизу. Он хочет подняться и проверить трубы. Я говорю, что работаю, но, конечно, он может прийти и сделать все необходимое. И снова сажусь за компьютер. У меня сложная любовная сцена между Шанталь и Лу.

Сцена написана по мотивам моих эротических снов о Шанталь. Я дошла до места, где Лу привлекает возлюбленную к себе и целует. В это время раздается стук в дверь. Пришел Кларенс.