Глаша

Сегодня обошлось без кучера, его роль выполнял приказчик Игнат. В кабине кареты сидел, развалясь, Владимир и улыбался белозубым ртом. На нем был надет модный серый фрак и светлая шелковая рубашка. Крупный, чистой воды бриллиант полыхал голубым светом на золотой булавке, приколотой к английскому, полосатому шейному платку. Лайковые светлые перчатки обтягивали тонкие породистые руки.

Оба мужчины и Глаша оказались в кабине кареты, которую Игнат увел с дороги немного в сторону леса, остановив за высокими кустами и скрыв от посторонних глаз.

– Ах, сударыня, как давно мы с вами не виделись. Вы, верно, сильно скучали по мне, а может, по Игнату? – лукаво улыбаясь, чуть приподняв бровь, игриво спросил Владимир.

Глаша, сидя на руках у приказчика, чувствовала, как у того гулко стучит сердце, соединяясь со стуком ее собственного.

– По правде говоря, это Игнат виноват в том, что мы разыскали вас в лесу, по дороге в город. Это он прознал о том, что вас отправили в лес. Вас не сильно тяготит эта рутинная «грибная охота»? Хотя, свежий воздух и моцион вам полезен. Вон, как ваши щечки загорелись. Ах, боже мой, во что же вы одеты, Mon cher? Игнат, скинь ты с нее этот нелепый плащ и мокрые туфли. Девочка гораздо лучше смотрится, когда совсем голенькая. Раздевайся, раздевайся, скорее. Мы едем по делам, и у нас мало времени. Но мы не можем оставить вас, сударыня, так долго ходить не ё… – он дурашливо запнулся и прикрыл рот рукой, – не ласканной. Как там поживают наши тугие норочки? Текут ли они при мыслях об наших могучих жеребцах?

Глаша покраснела, как маков цвет, и попыталась соскочить с острых коленей Игната. Ладошки с силой уперлись в обруч из сильных мужских рук.

– Пустите, мне надо идти, – сжатый кулачок ударил по руке приказчика.

Владимир приблизил к ней лицо, пахнуло знакомым одеколоном, мгновение и острый, сводящий с ума поцелуй, заставил прекратить всякое сопротивление. Кулачки разжались, она ослабла и безвольно опустила руки.

– Раздень ее донага, – хриплым голосом приказал Владимир.

Глаша стеснялась своей невзрачной одежды, которую торопливо снимал с нее Игнат. Она, словно зачарованная, смотрела в глаза ненаглядному кузену. Его гипнотический взгляд производил на нее почти колдовское действие. Всполохи бриллианта на булавке действовали, как магический кристалл. Его сияние вызывало немоту, слабость и безволие. Позже она мучительно вспоминала все детали этого короткого свидания, и не могла понять себя и простить: отчего, она все время позволяла ему и его приказчику проделывать с ней все эти ужасные вещи? Отчего, она не только не убежала, но и помогала Игнату снимать с себя одежду? Отчего, она неизменно вела себя как «овца на заклании», как только видела его глаза и слышала его приказы? Она понимала: дело не только в сильных чувствах, дело было в ином… Он говорил с ней, но это был не только его голос. В нем звучала другая, более сильная, всесокрушающая воля неведомой и страшной силы. Эта сила во сто крат превосходила человеческие возможности и волю самого Владимира. Что оставалось делать ей? Она и вовсе была нема и беззащитна пред грозной стихией, влекущей ее душу в «холодные врата» порока. «Я не вольна… К чему сопротивление?» – обреченно думала Глаша.

Наконец, снято было все, включая батистовые панталончики. Глаша сидела на скамейке кареты обнаженная и прекрасная в своей наготе. Ее била нервная дрожь. То обстоятельство, что она замерзла накануне и сильно промочила ноги, сделало тело, холодным на ощупь. «Гусиная кожа» покрыла руки и ноги; груди, а особенно соски, торчали в стороны, словно резиновые.

– Ну, вот так. Молодец! А теперь, распусти косу. Мне больше нравиться, когда ты похожа на ведьмочку лесную или на нимфу, – сказал, улыбаясь, Владимир Иванович. – Игнат, ты не находишь, что наша Глаша в таком виде на ведьму лесную похожа? Вон и листья сухие в волосы забились. Может, ну ее, раздели – да и отпустим? Пущай, голышом по лесу побегает, глядишь – Лешему в жены достанется… Сударыня, не желаете ли за Лешего замуж выйти?

– Владимир Иванович, сдается мне, что барышне нашей и без Лешего страшно. Вон, как зубы-то стучат, – усмехаясь, отвечал ему Игнат, с вожделением глядя на голую красавицу.

– Ничего, мы ее сейчас быстро согреем и не хуже Лешего заласкаем.

Сам барин не раздевался и даже не снимал кожаных перчаток, лишь только расстегнув брюки, слегка приспустил их вниз, освобождая горячий, ненасытный член. Игнат тоже остался в сюртуке и немного приспустил брюки. Их большие и чистые приапы, словно две огромные змеи, стали подрагивать и поднимать толстые овальные и мясистые головы. Глаша, тяжело и возбужденно дышала, предвкушая скорую близость. Она уже мысленно представляла, как эти тяжелые головки с трудом проскользнут в ее теплое скользкое нутро, и как она будет долго и с силой сжимать их, пока не выдавит из их хищных ртов живую и горячую, молочную влагу.

Тонкие пальцы медленно расплели косу. Волосы тяжелыми локонами упали на плечи, грудь и спину. Распущенные, они почти покрывали сзади круглую, упругую попу, которая стремилась принять такую позу, чтобы за двумя половинками открылся и расширился зазывно алчущий красный зев.

Губы Игната принялись покрывать ее холодное тело мелкими нежными поцелуями. Жадные руки стискивали до хруста талию – она слегка вскрикивала, словно придушенная. После, он впивался долгим поцелуем в ее раскрытый, пухлый рот. Глаша возбуждалась все сильнее, ее лоно припухло и увлажнилось. Две недели разлуки дали о себе знать. Она сама неистово обнимала обоих мужчин и целовала их волосы, глаза, руки. Мешала только одежда. Но Владимир, почему-то, не захотел ее снимать. Это был очередной его каприз, тонкий изыск – увидеть голую, беспомощную девушку на фоне почти полностью одетых мужчин.

Не снимая перчаток, Владимир посадил Глашу к себе на колени. Он велел ей раздвинуть стройные ножки и послушно обнажить все прелести. Руки, облаченные в тонкие, лайковые перчатки держали ее за внутреннюю поверхность полных белых ляжек и прижимали с такой силой, что ее ноги невольно разъезжались в стороны. Мягкие перчатки, присыпанные светлой пудрой, словно впивались в белую нежную плоть. Не снимая перчаток, Владимир похлопал двумя пальцами по распухшей сердцевине скользкого лона, два лайковых пальца ненадолго нырнули в сочное отверстие верхней норки, дерзко подвигались в нем и вынырнули наружу. Глаша невольно застонала, поддавшись навстречу его пальцам.

– Смотри, Игнат, девочка наша все худеет, бедная, а ее мохнатенькая подружка делается все краше и краше! Смотри, как она рада тебе. Выбирай себе дырочку по вкусу – они обе мокры, и приступай. Поиграемся сегодня на славу! Сегодня, ты – первый, начинай.

Глаша в такой позе была похожа на огромную бабочку-капустницу, пойманную красивым и коварным пауком. Паук цепко держал ее в стальных лапах, вывернув наружу все драгоценные внутренности. Нежная бабочка-однодневка, зная, что непременно умрет, пришпиленная к пауку, почти не сопротивлялась, она с вдохновением отдавалась предсмертной агонии.

Глаша выгнулась, ожидая Игната. Глаза закатились в истоме, розовое отверстие пульсировало. Владимир держал ее крепко, выворачивая лобок наружу, как можно удобнее подставляя натиску большого фаллоса. В такой беззащитной позе Игнат мог свободно проткнуть и плотное колечко ануса. Он и нацелился на него. Но увидев ее молящие глаза, в последний момент передумал и отправил жеребца в верхнюю алчущую норку. Глаша застонала, заерзала, в знак благодарности. Попа ее, удерживаемая Владимиром, еще больше заходила ходуном, стараясь сильнее прогибаться навстречу.

Она не ожидала, что так бесстыдно и совсем откровенно захочет этой близости. Игнат, двигался глубоко и быстро, вгоняя фаллос по самые тестикулы, надавливал до упора. То начинал водить им медленно, почти по поверхности, упираясь сизой головкой о готовый к оргазму, бутон. Глаша стонала от удовольствия. Особенно, ей было приятно, когда его орудие упиралось до конца. Еще немного, и наступила долгожданная кульминация. Оргазм волнами сотрясал ее тело и с силой выгибал спину. Владимир еле удерживал ее. Она орала, словно дикая кошка, ее ногти до крови расцарапали бедра Игната. Влажное устье так сдавило его готовый к извержению фаллос, что приказчик не смог, не успел вытащить его из плотного плена. Дрожа всем телом, он исторг белую горячую жидкость глубоко в ее лоно. Постояв минуту, он хрипло застонал, стиснул зубы и упал на бархатную скамейку.

Владимир освободил Глашу от неудобной позы. Она посидела, размяв затекшие ноги. Ей очень хотелось прилечь, но неудовлетворенный кузен не дал ей это сделать. Он поставил ее на другую скамейку спиной и заставил сильно прогнуться – теперь ее роскошный зад торчал к верху, а голова и плечи упирались в голубой бархат скамейки. Не раздумывая, он принялся буравить толстым стволом ее, еще не отдохнувшее нутро. Кузен стал двигаться в Глаше очень быстро и глубоко. Глаша, порой стонала то от боли, то от удовольствия, охватившего ее. Его отрывистое дыхание, сладострастный и влажный шепот создавали в ней новую, более сильную волну возбуждения. Она с силой насаживалась на его ствол, шепча от наслаждения: «Да, да, так… Сильнее, Володечка, как я вас люблююю… Ах…»

Его ладонь плотно и нежно обхватила ее горло и немного сжала его, так, что вместо отрывистых фраз, послышались стоны и сдавленный до хрипоты шепот.

Ее неистовый любовник вынул горячий фаллос из розовой норки и, приставив его к темному бархатистому кружочку, с силой надавил и на него. От неожиданности, Глаша снова вскрикнула.

– Детка, твоя дырочка опять сузилась, а я не взял с собой душистого масла. Ты расслабься, я только немножечко введу тебе его. Самую малость… Только чуток. Да не кричи ты, так громко, – уговаривал ее коварный кузен.

Глаша постаралась расслабиться, но это у нее плохо получалось.

– Тише, тише, не крути задом, Mon cher… Еще чуть-чуть… А…

По щекам Глаши потекли слезы. Его движения стали более нервными и отрывистыми. Он начинал кончать. Глаша, доведенная до самых небывалых высот страсти, громко и истошно кричала. Сама боль, казалось, доставляла ей огромное удовольствие. Тело трясло от неописуемого экстаза. Голова девушки ударялась о мягкую спинку дивана. Со стороны казалось, что рессорная карета «ходит ходуном», трясется и наклоняется из стороны в сторону. Лошади пугливо озирались и поводили ушами.

Владимир кончал долго, вливая горячую лаву в девичий бархатистый кратер.

Какое-то время все трое сидели без движения. Затем, Игнат помог Глаше наскоро одеться. Через пять минут дверца кареты распахнулась, стукнули металлические подвесные ступеньки, ножки Глафиры Сергеевны нетвердо встали на мягкую траву. Дверцы захлопнулись, Игнат сел на козлы и развернул лошадей. Черные глазищи приказчика глянули напоследок на одинокую фигуру барыньки, закутанную в старый плащ, смуглая рука молодецки подкрутила казацкий ус. Приказчик крякнул от удовольствия, щелкнул в воздухе хлыст, и карета поехала еще быстрее, увозя барина по делам.

Глаша постояла с минуту, бессмысленный взгляд проводил карету, пока та не скрылась из виду за высоким кустарником. Стук копыт становился чуть тише, и сделался и вовсе едва различимым от гулких ударов сердца. Слабые ноги сделали шаг в сторону, она пошатнулась и упала лицом в мокрую траву.

– Господи, умоляю, сделай так, чтобы я немедленно умерла, – глухие рыдания взорвали грудь острой болью.





Глава 10





А что же Танюша? Что делала она во время «тайного разговора» Глафиры Сергеевны и барина в карете? Таня не спряталась далеко в лесу, ее худенькая и высокая фигурка притаилась среди густых еловых веток, умные зеленые глазищи с любопытством наблюдали за тем, как трясется экипаж барина. Чуткие ушки слышали страстные стоны молодой барыньки и редкие мужские голоса – все эти звуки не могли утаиться даже за плотно-закрытыми дверями барчуковой кареты.

Она отлично понимала, что за «разговор» шел в глубине этого дорожного экипажа. Воображение подкидывало все более и более откровенные интимные картины происходящего «таинства». Телесное возбуждение стало постепенно охватывать Татьяну. Она раздвинула тонкие ножки, подняла шерстяную паневу, рука впилась в плоский лобок, слегка прикрытый рыжим курчавым завитком.

Таня, как мы говорили ранее, отличалась худеньким и высоким телосложением. На ее неширокой спине при наклоне выделялась цепочка обтянутых белой кожей, позвонков. Живот скорее впалый, наводил на мысль о том, что Таня сильно недоедает. При дыхании отчетливо выступали овальные гибкие ребра. Груди девушки, почти не развитые, торчали унылыми сосками, похожими на сморщенные вишенки. Попа Тани, будучи неразвитой и плоской, не смогла бы поразить воображение ни художника, ни поэта. Ее фигура более походила на фигуру мальчика-подростка. Не выделялось красотой и лицо Танюши. Бледное, покрытое крупными конопушками, оно было слишком малопривлекательным для мужского пола. Оживляли его только зеленые, словно крыжовины, небольшие умные глаза с густыми белесыми ресницами и удивленно приподнятыми, бровями. С детства Таня слышала разговоры родителей о том, что она, на беду, пошла в отцову породу, и не видать ей замужества, как своих ушей.

– Ешь, побольше каши, дубина ты, стоеросовая. Глядишь – раздобреешь малость. Хотя, куды там, раздобреешь… Жрешь как мужик, а все «не в кобылу корм», – часто и обидно говорил ей отец. – Кто же замуж-то тебя возьмет? Ведь подержаться-то не за что.

Таня ела кашу и щи, крупно жуя набитым ртом, но, все равно – никак не полнела. Она с завистью смотрела на своих сестер и подруг, которые на девичниках старались ненароком обнажить руки, полные ножки и упругие, большие грудки. Деревенские парни не смотрели в ее сторону. Ни одну ночь провела Танюша в печали, обливая слезами девичью подушку. Она уже свыклась с мыслью, что ей придется, в случае чего, отпроситься у своих господ и уйти в монастырь на вечное моление.

И вот, глядя на трясущуюся карету, Таня почему-то сильно возбудилась. Она и ранее испытывала подобные ощущения, но очень редко. Иногда во сне, иногда после бани, лаская себя теплую и чистую после мытья, она долго терла пальчиками свой маленький «хоботок» до тех пор, пока ее не накрывала волна долгожданного наслаждения.

Стоя за елкой, она чуть присела и ввела в мокрую расщелину два пальца. Поддавшись вперед бедрами, стала с наслаждением водить пальцами по скользкому лону. Ласкать себя стоя было неудобно: дрожали колени, и кружилась голова. Оглянувшись вокруг, она выбрала на траве место посуше и легла на него. Длинные руки нервно сжали подол шерстяной паневы, Таня помедлила минуту и решительно задрала юбку и рубаху к верху – оголилось бледное, тонкое тельце вплоть до плоских грудей. Хотелось и вовсе снять всю нехитрую одежку, но она побоялась, что кто-нибудь забредет в лес и увидит ее срамной вид.

Из травы с писком тяжело взлетело несколько здоровенных, рыжих комаров. Муравьи и маленькие блестящие букашки тоже поспешили покинуть место, где они сонно дремали, не потревоженные ничьим случайным вторжением. Положив удобнее рыжеволосую голову, Таня широко раскинула ноги. Одна рука взялась за бледные губы и развела их в стороны, другая принялась с усердием теребить маленькую влажную бусинку. Бусинка медленно распухала… Благодаря скользкой влаге, грубые от работы, пальцы девушки легко двигались. Длинные ноги, раскинувшись, словно ветки гибкого дерева, взлетали выше и выше. Узкие ступни упирались во влажную траву, худенький зад приподнимался над землей, совершая почти акробатические движения. Как хотелось, чтобы из лесной чащобы вдруг появился мужественный герой, воображаемый партнер, одновременно похожий и на барина, и на его приказчика и разделил с ней это скромное, лесное ложе. В глаза, рот и нос Тани лезла душистая трава, от комариного укуса зудился подбородок, ко лбу прилипла осыпавшаяся желтая пыльца, к уху с настойчивым жужжанием пробирался черный жучок. Отмахнувшись от жучка, Таня сосредоточенно продолжала свои действия.

Взор был направлен на «ходящую ходуном» карету. Она не сводила с нее глаз, включаясь в бешеный ритм, происходящего в ней таинства. Особенно дразнили и возбуждали громкие Глашины крики. Сладострастные охи и вздохи молодой барыньки звучали столь привлекательно, что Таня отказалась от воображаемого партнера и отправила его назад в темную чащобу. В эти минуты ей захотелось самой стать мужчиной. И мужчиной не простым – писанным красавцем с огромным детородным отростком. С каким наслаждением она бы проникла этим внушительным орудием в Глашин чувственный алый рот, или бы до отказа заполнила им таинственную, темную дыру, упрятанную меж стройных ножек крикливой барыньки. Эта дыра казалась ей входом в глубокий и темный, бездонный колодец. Колодец, куда уходила вся страсть, вся сила, весь разум. Все летело к чертям, с жутким втягивающим свистом в этот бездонный ненасытный колодец.

Потом Таня перевернулась на живот и, подняв высоко узкий зад, принялась ласкать себя сзади, ловкие длинные пальцы проникали в узкое, скользкое нутро. В эти минуты ей снова захотелось стать женщиной – женщиной справной с упругими, крупными формами. Хотелось, чтобы в нее с силой вошел фаллос Владимира Ивановича и вытянулся в ней до отказа. Надо сказать, что неразборчивый и жадный до наслаждения фаллос барина уже побывал ранее в Танюше и не раз, но вовсе не так, как она этого хотела.

Таня стонала так же сильно и громко, как Глаша, стараясь перекричать ее и попасть в такт звукам ее голоса. Как непривычны были эти звуки для тихого утреннего леса. Казалось, даже птицы замерли в большом удивлении. Сладострастные стоны разносились гулким эхом и ударялись в верхушки сосен и елей. Девушке доставляло большое удовольствие не сдерживать голос, а подражая Глаше, упиваться радостью, которую доставляли эти громкие сладострастные крики. Наконец она кончила, выгнувшись с силой в белую дугу. Наслаждение было длительным… Словно горячая волна прокатилась по лону девушки, сведя тугой и сладкой судорогой живот. Она еще немного, едва-едва шевеля пальчиками по воспаленной горошинке, возвращала себя к этим волнам, которые уже на спаде, заставляли пульсировать и сжиматься ее влажную норку. После, она какое-то время лежала почти без сил, закрыв глаза. И едва успела опустить подол на белое тощее тельце, когда внезапно услышала стук открывающейся дверки кареты.

Танюша вскочила на ноги, затем испуганно пригнулась и решила схорониться от греха подальше за кустом дикой малины.

Когда Глафира Сергеевна бледная и без сил, с опухшими от слез глазами, подошла к Танюше, то увидела, что та смотрит на нее вовсе не с любопытством, а как-то устало и отрешенно. Обе девушки присели на траву и долго молчали.

Теплое солнышко стало нежно пробиваться лучами сквозь белые облака. Ласковый ветер дул несильно, осушая траву, мокрую от прошедших накануне, дождей. Над поляной с усердным гулом зашумели толстые, полосатые шмели. Тяжело взмывая вверх и расправляя мокрые крылышки, они несли свои жадные хоботки к сладкому нектару, хранимому в теплых, сонных головках полевых, отцветающих цветов. Порхали яркие бабочки и стрекозы, отдавая всю радость, всю силу и желание жизни этому летнему беспечному дню. Делали они это так искренне и страстно, будто знали в глубине своих крошечных душ, что это – их последние мгновения короткой, беззаботной жизни. Будто чувствовали, что скоро на смену скоротечным теплым денькам придут холодные, колючие ветра и дожди. Дни пролетят, как одно мгновение, и вся земля будет укрыта толстым, снежным, белым одеялом. Одеялом их смерти и забвения.

Первой тишину нарушила Глаша.

– Таня, а как ты думаешь, в этом лесу Леший водится?

– Чтой-то вы, Глафира Сергеевна, спросить удумали? – ответила Татьяна и перекрестилась. – Благо еще, что день на дворе ясный. А ежели бы вечерело, так я вам и не отвечала бы вовсе. Потому, как: зачем про Нечистого спрашивать в его-то владениях?

– Нельзя?

– А что вы, так на меня смотрите? Али дивитесь? Знамо, что водится в чащобах нечисть разная. Может и не туточки, а где подальше, где люду человечьего поменьше шастает. А только, как ей не быть? – важно отвечала Татьяна. – Во всяком месте свой хозяин имеется. В лесу – «Леший» за зверьем ходит; в воде – «Водяной» рыбьи стада пасет; в поле – «Полевой» за покосом следит; в доме кажном – «Домовой» за печкой сидит; а в бане – дед «Банник» сторожит. Да и в других местах всякий дух свой живет. А только у истинного христианина на всякую нечисть одна защита имеется – крест православный, да молитва, – сказав это, Татьяна вытащила из-за пазухи маленький серебряный крестик и, помахав им перед носом смущенной Глаши, истово поцеловала его и спрятала под ворот выцветшей рубашки.

Потом, глядя на Глашу, она вдруг рассмеялась и продолжила.

– Вы, барышня – как дите малое, несмышленое: всему удивляетесь. А оно и воистину: есть, чему и подивиться. Живет у нас в деревне одна бабка, Мелентьевной все величают. Она и знахарка и повитуха. Паче других ведает и о травах, и о зверье, и о духах разных. Сколь всего диковинного она нам рассказывала! Сказывала, что Леший, он для плохого человека страшен и лют, а доброму пособляет – заплутавшего из чащобы выводит, грибами, да ягодами одаривает. А коли видит, что злыдень в лес пожаловал – так он такой ветер поднимет, так его закружит и листьями засыплет. А может, на корягу острую бросить или зверю лесному на съедение отдать.

– Господи, Боже мой, какие страсти! Таня, а как он внешне выглядит?

– Как выглядит, спрашиваете… Да уж, кто видал его, тот никогда не забудет. Говорят, что огромен – до верхушек деревьев истуканом стоит. И волосом длинным, словно тиной, с головы до пят покрыт. Одёжа на нем имеется, а только вывернута вся наизнанку. Лицо у него – цвета болотного, без ресниц и бровей – очень уж страшное. Рот огромен, как яма. А вместо очей – уголья красные горят, – понижая голос, зловеще проговорила Таня.

– Ужас! – по Глашиному телу пробежали мурашки.

– То-то, что сущий ужас!

– Таня, скажи, а у Лешего жена бывает?

– Тьфу, и что это он вам дался?! Жена… Как не быть? Конечно, бывает. Жена его: кикимора лесная али болотная – старуха страшная, лохматая, да лихотная. Злющая, как Петровна наша, – ответила Татьяна и громко рассмеялась, – хотя, Мелентьевна нам сказывала, что Леший этот иногда девушек молодых крадет, насильно в жены забирает.

– Как, так насильно?

– А так и насильно. Рассказывали, что однажды девица по имени Параскевья пошла с подружками по грибы. Шла она, шла… Да, заблудилась ненароком. Отбилась, значит, от подружек и в чащобу дальнюю угодила. Уж, они искали ее, искали до самой ноченьки – не нашли. Набрели под утро. Глядят: а она лежит под древом вся растрепанная, платье изорвано в клочья, глаза безумные. Они пытались порасспросить ее о том, что с нею приключилось, а она молчит – словно воды в рот набрала. С тех пор, сама не своя стала – как будто умом тронулась. Стала только матушка ее замечать, что у Парашки вдруг живот стал на нос лезть. Понесла она. И через положенное время разрешилась от бремени младенчиком, – перейдя на шепот, и страшно округлив зеленые глазищи, Татьяна продолжала. – Только младенчик энтот порченный был, каженный… Голова – дюже большая и бледная, словно пузырь коровий. И главное: дитё все волосьями густыми, зелеными покрыто – с головы, до пяток!

– Страх Божий!

– Да уж, страх и есть. А только Парашка-то, никому не разрешила младенчика трогать. Стала титьку ему давать, да нянчить. А ночью задремала чуток, а как проснулась, глядь – в люльке вместо младенца полешко деревянное лежит, в пеленки обмотанное. А в избе кругом следы мокрые и листья зеленые валяются.

– И как это понять?

– А так и понимать: у дитя-то отцом был как раз Леший лесной. Вот он и забрал его той ночью к себе, в чащобу, ал и кулигу[48].

– А Парашка как же?

– Говорят, что и сама Парашка опосля куда-то сгинула. Поискали ее, поискали – да так и не сыскали. Да и право сказать, она ведь тоже каженницей[49] стала. Следить ее – зряшное дело, только лихо-злосчастье сытить. – А чего вы, Глафира Сергеевна, так про Лешего меня дотошно пытаете?

– Да так… пустое, – Глаша смущенно отвела глаза.

– Что же, за секрет?