Глаша

– Он турок? – спросил Игнат.

– Нет, Игнат. Да будет тебе известно, что коварные турки не производят эти изуверства со своими «одноверцами». Коран это запрещает. Они уродуют, в основном, «неверных».

– Какой ужас! Хитроумный народ, – заметила Мари.

– Не нам судить о законах, обычаях и религии этого древнейшего народа. А потому, примем все как данность. Как я понял, юноша, скорее всего – итальянец. Мехмед-эфенди и сам затрудняется сказать, какого тот роду-племени. Дело в том, что он ему достался мальчиком. По-турецки мальчик не говорил и не понимал. Происхождение его покрыто пеленой тумана. Его украли работорговцы, но так и не сказали, чей он сын.

– А может, он ребенок знатных родителей?

– Кто теперь знает… В общем, Мехмед-эфенди вырастил его вместе с другими евнухами, воспитал. Он же и сделал его «фалиби».

– С каким жестоким человеком ты имеешь знакомство, – упрекнула Мари.

– Мари, я повторюсь: не нам судить обычаи других народов. Я вижу в этом дурной тон.

– Хорошо, не буду.

– Юношу зовут Шафак. По-турецки это означает «рассвет».

– А он по-русски говорит? – спросил Игнат.

– Да! – с гордостью ответил Вольдемар. – У юноши высокая цена. Он один стоит как тридцать душ моих крестьян. Все дело в том, что Мехмед-эфенди специально для меня в течение пяти лет учил мальчика русскому языку, истории, русским обычаям, танцам, манерам и прочим вещам, которые ему надо знать для жизни в нашем Отечестве. Мехмед-эфенди сказал, что Шафак знает теперь некоторые стихи Пушкина и Державина, и умеет их красиво декламировать. Турок очень лестно отзывался о красоте юноши и его широких познаниях в чувственных наслаждениях.

– Поздравляю тебя, Вольдемар. Хорошую ты себе игрушку приобрел, – заметила Мари. В ее голосе звучали грустные ноты.

– Мне кажется, что ты неискренне сейчас сказала.

– Нет, я рада за тебя. Все, что ты приобретаешь, имеет дорогую цену. Наверное, я плохо спала этой ночью. У меня на душе какое-то гнетущее предчувствие. Никак не могу избавиться от наваждения. А если юноша тебе надоест? Ты же быстро теряешь интерес к любой душе и к любому телу. Что тогда? Пошлешь его к кузнецу? Или заставишь грядки полоть? Я слышала, что евнухи очень влюбчивы, экзальтированны, порывисты в поступках. В них подчас больше истеричности, чем в женщинах. К тому же они мстительны и хладнокровны.

– Полно, Мари. У меня уже голова заболела от твоей мнительности. Давай, лучше выпьем вина и отдохнем немного. Я радуюсь, а ты меня печалишь.

– Прости, Mon cher, я более не буду.





* * *


Прошло несколько дней, и к дому Махневых подъехал крытый дорожный тарантас. Из него вышел странный на вид человек, довольно высокого роста. Он был закутан в теплый, не по погоде, зимний тулуп. На голове приезжего, словно стог сена, высилась лохматая овечья шапка. Он вошел в дом, с рук упали теплые варежки, обнажились смуглые, тонкие, как у обезьянки, длинные пальцы. Незнакомец шмыгнул носом, узкие кисти отворотили поднятый до ушей воротник, сняли мохнатую шапку. Оказалось – это был молодой человек удивительной внешности. Бросалось в глаза то обстоятельство, что он не просто не местный, но и, пожалуй, иностранец. Более того, удивительная внешность делала его похожим на посланника других миров. Он выглядел не просто красиво, но и потрясающе необычно. Юноша походил на огромную, изящную фарфоровую куклу. На смуглом, ровном, словно персик, гладком, безусом лице выделялись неестественно огромные синие глаза в обрамлении черных, необычайно длинных, загнутых к верху ресниц. Над глазами, словно две летящие птицы, изогнутыми линиями красовались бархатные брови. Нос имел такую ровную, аккуратную, классическую форму, что казалось, его изваял искусный скульптор. Яркие, сочные, чуть припухшие губы обнажали ряд мелких, острых, ослепительной белизны зубов. Темно русые густые волосы, зачесанные назад, спускались до плеч мягкими волнистыми локонами. «Похоже, в нем действительно течет княжеская или царская кровь», – с наслаждением подумал Махнев, – «откуда такая изысканная внешность?»

– Могу, я видеть месье Махнева Владимира Ивановича? – волнуясь, и сбивчиво проговорил юноша с сильным акцентом. От звуков его голоса по коже пробежал холодок. Это был удивительно приятный, певучий, грудной голос, более похожий на женский, чем на мужской.

– Сударь, я к вашим услугам. Разрешите представиться: меня зовут Владимир Махнев. Я являюсь хозяином этого поместья, – ответил Владимир.

– Очень рад, душевно рад нашему знакомству. Меня зовут Шафак, – глаза юноши засветились от счастья. Он опустил голову и низко, по-восточному поклонился, – Мехмед-эфенди передал для вас письмо, – обезьянья ладошка нырнула за пазуху и протянула большой бумажный пакет.

– Спасибо, Шафак. Я тоже рад нашему знакомству. Письмо я прочту чуть позднее. Вы раздевайтесь пока. У нас в доме жарко топят. Вам будет не холодно. Я отведу вас в вашу комнату. Она находиться рядом с моей.

Юноша снял толстый тулуп. Глазам Владимира открылась стройная, узкоплечая фигура, одетая в серый сюртук и белоснежную рубашку с кружевным воротником. Белизна кружевного ворота отливала голубоватым свечением от близкого соседства со смуглой, длинной шеей. Движения юноши отличались необычной плавностью. Походка была настолько грациозна, что казалось, он не идет по гладкому паркету, а невесомо парит, производя мимоходом причудливые балетные па.

Владимир показал Шафаку его комнату. Перед приездом гостя он велел ее немного переоборудовать на восточный манер. Один длинноворсовый желтый персидский ковер лежал на полу, другой – с красными цветами красовался на стене. Настенный ковер являл собой своеобразную витрину, на которой собралась шикарная коллекция холодного и огнестрельного оружия. Здесь были дорогие сабли: турецкий килич с массивной еланью, декорированный потемневшей резьбой; два узких шамшира из дамасской стали с легкими эфесами, покрытыми голубоватой глазурью; два кривых янычарских ятагана с костяными крыжами, отделанными резьбой и гравировкой. Ниже висело несколько изогнутых и прямых кинжалов из булатной стали, инкрустированных рубинами и сапфирами. Завершали коллекцию два дуэльных пистолета работы знаменитого Лепажа. Широкая, устланная шелковым покрывалом и множеством расшитых подушек кровать, стояла у стены с ковром. Турецкий медный кальян, коробка с благовониями, ваза с персиками и виноградом – все это было живописно расставлено на круглом полированном столике. У противоположной стены комнаты находился книжный шкаф, сделанный из красного дерева. Владимир специально собрал в него книги по истории, искусству, географическим исследованиям, словари и несколько томов со стихами русских и английских поэтов. Рядом стоял блестящий платяной шкаф и широкое мягкое кресло, выполненное на заказ итальянским мастером.

Когда Шафак ступил на порог своей новой комнаты, его синие глаза зажглись от восторга. С детской непосредственностью, округлив губы, и прижав узкие ладошки к худенькой груди, он принялся восторженно таращиться на богатое убранство нового жилища. Особенно его вдохновило дорогое оружие, висевшее на стенном ковре. Затаив дыхание, он долго смотрел на кривые сабли и кинжалы. Потом юноша немного подпрыгнул и бухнулся на колени перед Вольдемаром: взметнулись шелковые локоны, голова согнулась в глубоком поклоне.

– Владимир-эфенди, я благодарю вас за великодушный прием. Никогда ранее я не жил в такой чудесной комнате. Позвольте мне поцеловать кончики ваших ног?

– Шафак, ну что ты, право, встань. Я рад, что тебе понравилось. Но не надо передо мной вставать на колени. Это лишнее… Ты же не в серале. Мехмед-эфенди, наверное, рассказывал тебе о нашем этикете?

– Рассказывал, но я не могу сдержать восторга и своей признательности к моему господину, – он приподнял голову и стремительно поцеловал руку Вольдемара. Поцелуй оконфузил его, и он снова склонился в глубоком поклоне.

Владимир тоже немного смутился и вышел из комнаты.

Анна Федоровна была поставлена в известность, что новый гость приехал из далекой Турции, что он сын знатного вельможи и поживет пока в России в имении Махневых.

– Maman, не делайте удивленные глаза. Юношу зовут Шафак. Прошу привыкнуть к нему и не обижать. Он сын почтенных родителей, я хорошо знаком с ними. Отец послал его в холодную Россию, так как в будущем готовит ему карьеру дипломата… Наша задача – обучить его языку, чтобы он мог свободно говорить по-русски.

– Я – не против, пускай живет. Он, право, какой-то необычный… Конечно же, красив… Скажу даже, слишком красив, – задумчиво ответила барыня. – Скажи, Володенька, а что он кушает?

– Maman, вы спрашиваете об этом, словно собираетесь кормить мартышку или диковинного зверька, – рассмеялся Владимир. – Чего вам стоит самой спросить у него за обедом о кулинарных предпочтениях?

За обедом Шафак вел себя сдержано: он, молча и чопорно кивал слуге, когда тот спрашивал какое блюдо ему предоставить. Ел понемногу, пробуя на вкус каждую закуску, медленно жевал, прислушиваясь к новым ощущениям. Увидев белужью икру, спросил о том, что это за деликатес, и где его добывают. Получив небольшие разъяснения, попробовал ее на вкус. Смуглое личико скривилось от неудовольствия – словно он хватил хинину… Зато, как загорелись синие глазищи при виде подноса с пирожными, маковыми булочками и засахаренными цукатами… Сливочные пироженки молниеносно исчезали с подноса, оказываясь во рту смуглого сладкоежки. Тонкие пальчики хватали сахарные цукаты, подносили их к лицу, точеный носик с наслаждением обнюхивал сладость, секунда – и на лице Шафака появлялось неподдельное блаженство. Он глотал сладости, как голодный кот глотает пескарей. Владимир пристально и с интересом разглядывал свое приобретение.


«Боже, он красив, как статуэтка из слоновой кости… Ведет себя как ребенок, или как женщина. Вот оно – рукотворное создание восточных мудрецов. Кто из древнейших представителей рода человеческого первым дерзнул вторгнуться во «святая святых» матери-природы, и попытался на свой страх и риск изменить ее классические каноны? Кто был тот первый эскулап, который изувечил здорового мальчика и создал зловещего «Гомункула»? В какой реторте вырос первый диковинный цветок, с отсеченным варварской секирой, корнем? Неужели прекрасный голос стоил таких жертв? Или пышнотелые, гладкие и ленивые одалиски толкали мужей на совершение ужасного членовредительства? Неужто, женская греховная плоть в алькове сомкнутых ног ценится так высоко? За душу одного изувеченного мальчика можно возненавидеть весь женский род… И, не смотря на все это, я восхищаюсь и любуюсь этим рукотворным восточным божеством…» – думал Владимир.

А между тем смуглое «божество» уплетало сладости и ничуть не ощущало своей ущербности. Пожалуй, оно даже выглядело удивительно счастливым.

– Шафак, друг мой, не смею настаивать, но у вас может сильно разболеться живот. Не стоит поглощать сладости в таких огромных количествах, – с улыбкой произнес Владимир.

Юноша сильно покраснел, тонкие руки отставили от себя серебряный поднос, на котором осталась пара пирожных и одинокий, засахаренный абрикос.

Теперь все мысли Владимира были направлены на драгоценную игрушку. Он напрочь забыл о том: зачем, для какой похотливой надобности он приобрел этого юношу. Он обращался с ним как с ребенком, как с куклой, как с младшим братом.

– Ты, совсем сошел с ума от этого турчонка. Возишься с ним как с маленьким, – упрекала мать, – совсем не узнаю тебя, Володя. Похоже, тебе пора жениться и завести собственных детей – раз в тебе просыпаются отцовские чувства.

– Глупости, я просто хочу оказать гостю полное уважение. Я дал обещание его отцу, – отвечал Вольдемар.

«Где же на самом деле его отец? Не болит ли его сердце от потери сына?» – думал он. Глядя на юношу, он уже не сомневался, что в том течет благородная кровь.

Они вместе гуляли по заснеженным окрестностям поместья. Путаясь ногами за длиннополый тулуп, Шафак с наслаждением вышагивал по чистому скрипучему по снегу и, словно ребенок, рисовал на сугробах прутиком причудливые вавилоны. Махнев с трудом разбирал в них образы криворуких людей и долговязых собачек.

Синие глаза с восторгом рассматривали белые поля, покрытые инеем, ажурные деревья, стаю снегирей на березовой ветке, струйки дыма с занесенных снегом, деревенских крыш. Сняв рукавицу, турчонок трогал смуглой ладошкой искрящиеся на солнце снежинки, тонкие пальцы осторожно сминали маленький снежок. Ладошки быстро замерзали – снежок выскальзывал, Шафак принимался задорно хохотать.

– Шафак, не бойся, сделай снежок и кинь его в кого-нибудь из дворовых, – предлагал барин.

– Никак не буду, – скромно отвечал юноша. – Скажут: плохой турка, пусть едет к себе домой. А Шафак любит своего господина… – синие глаза темнели от откровенных признаний.

– А если я прикажу, то кинешь? – провоцировал его Владимир с лукавой улыбкой на губах.

– Если мой господин прикажет – Шафак умрет.

Теперь все свободное время Владимир проводил с юношей. Он возил его в город. Вдвоем они посещали магазины, кондитерские, рестораны. Заходя в торговую лавку, Шафак никогда не просил купить ему ту или иную вещь. Он лишь останавливал бег живых глаз, взгляд застывал на желаемом предмете, дыхание сбивалось, рот немного округлялся. По этим характерным признакам Владимир без ошибки угадывал, что его любимое «божество» умрет, если не купить ему вожделенную вещицу. Фарфоровые и тряпичные куклы, разноцветные бусы, жемчужные и даже, иногда, золотые украшения, страусиные перья, яркие ткани, китайские веера, индийские резные шкатулки, морские ракушки, перламутровые пуговицы, блестящие браслеты и другие немыслимые безделушки – все это в огромном количестве, и к великой радости заморского гостя, скупалось в разных магазинах и лавчонках, и доставлялось в поместье Махневых. Самой большой статьей расходов была покупка всевозможных сладостей: шоколадных бомбошек[97], разноцветных, словно стеклянные бусы, монпансье, пряников, пирожных, засахаренных фруктов, халвы и пастилы. К тому же, после небольших колебаний, под напором молящего взора, Владимир приобрел для Шафака клетку с двумя желтоперыми канарейками, стеклянный сосуд с золотыми китайскими рыбками и щенка белого шпица.

Радости Шафака не было предела. Синие глаза лучились от неземного счастья. С каждой минутой в юном сердце крепло сильное чувство. Это были не просто любовь и признательность раба к своему щедрому господину. Это было – слияние двух не сочетаемых, на первый взгляд, начал: сыновней любви к новому отцу, и греховной, капризной любви мальчика к любовнику-мужчине.





Глава 22




– Вот, так жених! Мало, что скряга куроед, мало что плешив и глуп, так он еще и по мужской части не ходок оказался! – с усмешкой повторяла Татьяна, – он, поди, еще мечтает о детях?

– Мечтает… Сказал, что я обязана ему сына родить, – отвечала Глаша. На губах играла презрительная улыбка.

– Радость моя, а ты не намекнула ему, что дети от «святого духа» только по Евангелию родятся. Так и ты ведь, не дева Мария, и он далеко не «святой дух», – глаза Татьяны лучились от смеха. – Слава богу, что немощен он по этой части. А потому и не обнаружил, что ты давно не девственна.

– Какое, ему сие обнаружить, – я, по-правде говоря, устала уже рубашку ночную менять. Сколько раз он на меня ложился, столько и мочил ее без дела.

– А я ведь, тогда ночью, как вспомнила, что склянку с кровью петушиной тебе дать позабыла, так меня словно кипятком обдало. Думаю: как там моя Глашенька? Прибьет еще этот долговязый мою голубку.

– Пустое все Танюша, прибить – не прибьет. А только чувствую, что раздражаю я его сильно. Все-то он присматривается, все принюхивается. Следит за мной. Экономией своей вконец замучил.

– Я Глашенька, и так уж ухожу к себе в комнатенку, когда он со службы ворочается. Глаза бы мои его не видели. И пахнет от него дурно. Потерпи, милая. Давай, доживем до тепла, а там видно будет.

– Ой, Таня, а дальше-то что? Куда идти? Мне все кажется, что уснула я накануне свадьбы и не проснусь никак. Долго сон этот страшный длится. А просыпаться – сил нет. Как хочется проснуться и увидеть, что все вокруг другое: чисто, красиво, муж добрый, да любящий…

– А ликом на Володю кузена похож? Да? – с ехидством спросила Татьяна, – моей любви тебе все мало.

– Таня, не мучай ты меня… Знаешь, что люблю я тебя, знаешь, что нет тебя дороже. Не судьба, видимо, мне быть счастливой женой. А раз так, то лучше нам вдвоем остаться. Куда только мужа моего денем?

– Поживем – увидим!

Больше месяца прошло с Глашиной свадьбы. Надо ли говорить, что муж оказался еще противней, чем она себе представляла. Днем он жалел ей масла и мяса из супа (о прочих деликатесах не могло и речи идти). Ночами изводил гнусавыми придирками и пристрастными допросами о том, кто был ей люб до свадьбы, и были ли у нее с кем-либо близкие отношения. Ревность и безмерная злоба в сочетании с половой слабостью приводили к тому, что он принимался щипать молодую жену за полные ноги и упругий зад – белая кожа вспухала багровыми и синими кровоподтеками. Глаша вскрикивала, но терпела его варварские выходки. После, он наваливался жестким, чужим и тяжелым телом, холодные губы тянулись к полной груди, кислая слюна заливала шею и подбородок. Через пару минут Ефрема Евграфовича начинало лихорадить как при «падучей болезни». Он упирался в Глашин лобок и терся вялым членом по ее животу и ногам, совершая неуклюжие, по-заячьи поспешные движения до тех пор, пока не наступала долгожданная кульминация. Он тут же отваливался на бок, и уже через пять минут по всему дому слышался его раскатистый храп. А Глаша с нескрываемым чувством отвращения вытирала излитое мимо семя.

Танюшина комната находилась в другом конце дома, но иногда до ее слуха долетали слабые крики и всхлипывания любимой подруги. Рыжая бестия корчилась на узкой постели от приступов ненависти к Глашиному мужу, ей так хотелось ворваться в супружескую комнату и убить ненавистного супостата. Она даже припрятала в своей комнате кухонный нож, на случай, если выбора не будет…

Когда муж засыпал глубоким сном, Глаша потихоньку выскальзывала из супружеской постели. Босые ноги несли ее по холодному деревянному полу прямиком к своей рыжей любовнице. Та с нетерпением ждала желанную, горячо-любимую, распутную подругу. В ее объятиях Глафира забывала обо всех тяготах и превратностях судьбы. Она даже была благодарна высшим силам за то, что ее муж оказался практически бесполезным любовником. Это обстоятельство снимало с нее огромный груз вины за добрачное грехопадение и освобождало от ответственности за нерождение детей от нелюбимого, чужого человека. А как была рада Татьяна! Она не ревновала, теперь у нее не было ни соперников, ни конкурентов. Теплая и заласканная до одури, испытавшая за ночь несколько оргазмов, Глафира выскальзывала под утро из цепких лапок Танюши и плелась в свою комнату. Утром муж уходил в Канцелярию Уездного Собрания (он восстановился на прежней службе), а Глафира спала крепким сном вплоть до самого обеда. Пока длился ее сладкий сон, легконогая Татьяна хозяйничала по дому, ходила на базар и помогала кухарке приготовить скудный обед. Татьяна проявляла огромную изворотливость, экономила, хитрила, но все-таки умудрялась принести Глафире к завтраку что-нибудь вкусное, необычное, лакомое, то, что никогда бы не одобрил скупой до умопомрачения, Ефрем Евграфович.

Глафира открывала сонные глаза: перед носом расплывалось белое, пушистое облачко. Чуть отлетев от носа, облачко превращалось в маленькую пироженку с воздушными, сладкими сливками. В сердцевине изысканного лакомства томилась маленькая глазированная вишенка.

– Танечка, ну зачем ты?! – хохотала заспанная прелестница, – съела бы сама.

– Как же, съем я? Не холопское это дело – пирожные по утрам лопать. Мы к этому не привычны. Это для моей царевны.