Год и один день

Хоуп закрыла глаза, и Чарли стал втирать кондиционер в ее волосы. Она вспомнила их первый поцелуй.



Это произошло на шестнадцатом уроке вождения. Чарли сказал, что они поедут за город, в промышленную зону. Там раньше был крупный супермаркет, но прошлой зимой он закрылся, а на пустой парковке можно спокойно отрабатывать маневры и никому не мешать.

Дружеская болтовня между ними, с которой все начиналось, за недели обучения переросла в откровенный флирт. Хоуп брала уроки вождения два раза в неделю и теперь с нетерпением (быть может, излишним) ждала очередного занятия. С Чарли было легко разговаривать, и смеялась она так, как давно уже не смеялась. Когда она пыталась обсуждать что-то с Дейвом, тот и виду не подавал, что слушает, а Чарли всегда зачарованно внимал. Ему хотелось знать ее мнение по всем вопросам, от политики и телевизионных реалити-шоу до сердечных дел, и постепенно Хоуп начала рассказывать ему о собственном браке. Он всегда слушал очень внимательно, с сочувственным лицом, но Дейва не критиковал (хотя позже Хоуп поняла, как ему хотелось высказаться на этот счет).

Пятнадцать уроков равнялись тридцати часам тесного общения; последние пять часов Чарли и Хоуп неудержимо тянуло друг к другу, и они уже перестали это скрывать, однако никто до сих пор не решался переступить заветную черту.

В тот день Хоуп надела новые высокие сапоги-галифе, заказанные из каталога по настоянию Аннетт, и теперь они без конца цеплялись за край сиденья.

– Собираетесь после урока на какое-то мероприятие? – спросил Чарли, когда она в третий раз заглохла на развороте в три приема.

– Нет. – Она покачала головой, тщетно пытаясь опустить край голенища.

– Вы выглядите… – Чарли замешкался, пытаясь подобрать уместное слово, – …очень хорошо. Простите, я, наверное, не имел права это говорить.

– Не извиняйтесь, – сказала Хоуп, оглядываясь по сторонам. – Вы имеете на это не меньше прав, чем остальные.

Чарли размышлял над ее словами, пока она предпринимала очередную попытку развернуться. На сей раз ей удалось совладать с ногой, и та не соскользнула с педали в самый ответственный момент.

– Браво! – захлопал Чарли в ладоши, когда Хоуп победно дернула на себя ручник. – Если вы научитесь водить в такой обуви, то сможете водить вообще в чем угодно.

– Да уж, надо было выбрать другую пару. – Она улыбнулась, опустила руки и робко сцепила их на коленях.

– Не извиняйтесь, – ответил он ее же словами. Однако говорил он тихо, и Хоуп почувствовала, как атмосфера изменилась: будто кто-то приглушил свет.

– Хоуп, я… – На щеках Чарли играл румянец, и сердце затрепетало у нее в груди. – Я очень хочу вас поцеловать, – наконец произнес он. Вид при этом у него был почти виноватый, как будто он позволил себе нечто непростительное. – Знаю, знаю! – Он помотал головой. – Это так нелепо и… я вообще не должен был ничего вам говорить. Простите, простите меня, я больше не…

Она запечатала его губы поцелуем, не успев даже осознать, что делает. Поначалу поцелуй был робкий – оба слегка испугались, что дело движется в направлении, о котором минуту назад они и помыслить не могли. А потом Хоуп (именно она, а не Чарли) осмелела и скользнула рукой вверх по его бедру.

Она заставила себя не думать о Дейве, но мысли об Аннетт не покидали ее ни на минуту. Когда Хоуп целовала Чарли, дочь неизменно маячила где-то на краю поля зрения, однако даже это не могло ее остановить. Он стал ее наркотиком. По утрам мысли о Чарли помогали ей выбраться из постели. Впервые с тех пор, как родилась Аннетт, Хоуп чувствовала, что ее любят, понимают и хотят – увы, ей по-прежнему было стыдно признавать, какое наслаждение приносят ей эти чувства.



Хоуп все не открывала глаза, а Чарли продолжал массировать ей голову.

Страсть между ними не исчезла и ничуть не ослабла, но с того дня, когда Хоуп увидела отвращение на лице дочери, к ее страсти всегда примешивалось чувство вины. Она не могла полностью отдаться своим чувствам, хотя понимала, что ей следует это сделать. Стыд понемногу отравлял их с Чарли отношения, превращал их в нечто низкопробное и дешевое. Временами даже казалось, что их связывает лишь плотское влечение, а не любовь. Со дня приезда в Прагу Хоуп изо всех сил пыталась избавиться от этого назойливого червячка, засевшего в голове, но безрезультатно. Когда пальцы Чарли переместились на ее шею и грудь и Хоуп услышала, как его полотенце с шорохом соскользнуло на пол, все ее тело моментально сковало напряжение.

– Что такое? – Чарли отшатнулся, когда она резко села в ванной, выплеснув на пол немалое количество воды.

– Голова вдруг закружилась, – соврала Хоуп и даже схватила его за руку, будто бы пытаясь удержать равновесие.

– Здесь очень жарко, – согласился он (впрочем, не без замешательства в голосе).

– И я ужасно проголодалась, – добавила она, выдергивая затычку. – Пойдем ужинать?

– Хорошо. – Чарли заметно сник от ее слов.

Хоуп поцеловала его в блестящую макушку и подняла полотенце.

– Давай снова пойдем туда, где мы ели медовик?

– Как скажешь.

Чарли явно переживал, что сказал или сделал что-то не то, однако Хоуп не понимала, как его успокоить. От правды ведь не уйдешь: она и сама не знала, как относиться к этим отношениям. Чарли – прекрасный человек и заслуживает большего, чем она в состоянии ему дать. Однако не все так просто. Хоуп столько лет ставила нужды мужчины превыше собственных, что делать это вновь казалось ей ошибкой.

Он искренне хотел окружить ее поддержкой и заботой, но Хоуп начинала приходить к выводу, что ни он и никто другой не обязаны этого делать. Эта задача целиком и полностью лежит на ней.





21




Небольшая толпа собралась полукругом на Староместской площади. Все слушали музыкантов, и Софи со стаканчиком глинтвейна в руке тоже примостилась с краю.

Группа состояла из четырех мужчин. Всем было за пятьдесят, и все они играли на разных инструментах: кларнете, контрабасе, банджо. У вокалиста (от голоса которого Софи покрывалась мурашками еще сильнее, чем от мороза) на шее висела ребристая доска с двумя металлическими тарелками у основания. Он просто водил или стучал по ней пальцами, усыпанными массивными серебряными перстнями.

Сейчас играли Summertime Гершвина; медленная джазовая мелодия проникала Софи в самую душу, а она и не противилась. Казалось, все были заворожены этими чарующими словами и хриплым голосом певца. Софи видела, как парочки теснее льнут друг к другу. Потягивая вино, она сама начала медленно покачиваться в такт музыке, которая окутывала площадь своими чарами.


Снег, шедший с тех пор, как она приехала в Прагу, сгребли в большие кучи по краям площади; сейчас эти сугробы казались почти фиолетовыми в свете заходящего солнца. Музыканты устроились подальше от рождественской ярмарки, чтобы им не мешала навязчивая мелодия карусели и взрывы хохота, летящие из пивных. Все члены группы были тепло одеты – шерстяные шапки, толстые зимние куртки – однако Софи видела, какими красными пальцами они извлекают восхитительные звуки из своих инструментов.

Робин когда-то начинал играть на гитаре, но пел он ужасно. Когда она впервые услышала, как он голосит в душе, то даже испытала облегчение: ну слава богу, в его сияющих доспехах все-таки обнаружился изъян! Стало быть, он тоже человек, а не какое-нибудь сошедшее с небес божество или – что более вероятно, говорила она ему, – пришелец с другой планеты. В первые недели их знакомства Робин повергал ее в трепет, такой он был невероятный, страстный, умный и веселый. Она возвела его на такой высоченный пьедестал, что едва не потеряла из виду. Поэтому ей было так радостно слышать, как он коверкает песню Элвиса.

Робина, конечно, ситуация приводила в некоторое замешательство. Он говорил, что Софи напрасно поет ему дифирамбы. Если кто в их отношениях и пытается занять место не по рангу, так это он, а Софи – само совершенство, одинокая сияющая звезда на темном небосводе. Она удивительная, необычная, а он… Ну, Робин Палмер, нечёсаный серфер из Корнуолла со средним образованием. Тогда Софи не стала ему это говорить, но она искренне считала его не просто человеком, а своей второй половиной, которую она, сама того не ведая, искала всю жизнь. Он – пропавшая деталь головоломки, родственная душа, он – ее всё.

– Софи?

Она потрясенно обернулась на звук мужского голоса, сдуру решив, что это Робин чудесным образом материализовался у нее за спиной. Однако там стоял Олли, улыбчивый, в запотевших очках, а рядом – Меган. Она тоже улыбнулась и кивнула на по-прежнему игравших музыкантов.

– Они потрясающие! – Софи увидела в глазах Меган отражение ярмарочных огоньков. – Мы уже целую вечность их слушаем, а Олли вдруг заприметил тебя, и мы решили подойти поздороваться. Ну как, день хорошо прошел?

Софи кивнула. Дождавшись, когда музыканты доиграют, она повернулась к ним и ответила уже как полагается:

– Да, хорошо, а у вас как?

– Мы открыли для себя зеркальный лабиринт, – сказал Олли. – Правда, к нему пришлось продираться через тонны снега.

– Ну уж прямо тонны! – воскликнула Меган и закатила глаза. – Этот умник, собираясь в Прагу среди зимы, не взял ботинки, – добавила она, поглядывая на большие и мокрые кеды Олли.

Софи сочувственно улыбнулась высокому спутнику Меган, который приплясывал на месте и жаловался, что примерно с обеда не чувствует ног.

– Еще мы побывали в Страговском монастыре, – продолжала Меган. – Оттуда такой вид на весь город открывается!

Софи кивнула.

– Красиво, да?

– Вот бы вернуться сюда летом! – мечтательно произнесла Меган. – Сравнить ощущения.

– Прага потрясает в любое время года, – заверила ее Софи. – Но снег… снег придает ей особое очарование.

– И отмораживает ноги, – вставил Олли, чем насмешил обеих девушек.

– Ты сейчас обратно в отель? – спросила Меган Софи.

Музыканты взяли заслуженную паузу, и Олли отошел бросить пару монет в их коробку.

– Да, наверное. – Софи пожала плечами. – Никаких особенных планов у меня нет.

– У нас тоже, – призналась Меган.

Она такая красивая, подумала Софи. Эти выбивающиеся из-под шапочки золотые кудри, аккуратный, чуть вздернутый носик, длиннющие ресницы, которым никакая тушь не нужна… Олли, наверное, от нее без ума. Тут Софи почувствовала, что воздух между ними буквально потрескивает от напряжения. И как она раньше этого не замечала?

– Много сегодня фотографировала? – спросила она, поглядев на камеру, висевшую у Меган на шее.

– Да-а! – Та широко улыбнулась. – Давненько меня так не пронимало, если честно. Как будто что-то щелкнуло в голове. И здесь такой свет, когда солнце садится… Просто с ума сойти.

– Опять про меня сплетничаете? – усмехнулся Олли. В руках он держал три музыкальных диска только что выступавшей группы, и каждой он вручил по одному.

– Ой, ну что ты, не стоило… – Софи моментально покраснела.

– Еще как стоило! – Олли пожал плечами. – Мне показалось, их музыка всех нас погрузила в какое-то особенное состояние… Так почему бы не прихватить кусочек этого чувства домой?

Софи подумала, что из Праги вообще невозможно уехать без каких-то новых впечатлений, но говорить ничего не стала, просто улыбнулась и спрятала диск в сумку.

– Олли сегодня угощает меня ужином, – сообщила Меган, когда они вышли с площади и двинулись в сторону отеля. – Ты случайно не знаешь, какой ресторан в Праге самый дорогой?

– Вот так подруга, а?.. – шутливо посетовал Олли, подмигивая Софи. Своими шуточками он очень напоминал ей Робина.

– Знаю парочку, – с удовольствием подыграла она. – Но если честно, самые лучшие заведения – не здесь. Чем дальше от центра, тем вкуснее.

– Я еще даже гуляш не попробовал, – сказал Олли, принюхиваясь к ароматам еды из ближайшего ресторана чешской кухни.

– Знаете, чехи не то чтобы без конца едят гуляш или луковый суп, – сообщила им Софи. – Хотите верьте, хотите нет, они обожают итальянскую кухню. Пражские семьи ходят в пиццерии, а не в эти таверны.

– Безумцы! – воскликнула Меган, пиная в сторону Олли комок мокрого снега. – Я вот с ума схожу по мясу с кнедликами и картошкой.

– Что может быть лучше, чем девушка со здоровым аппе… – начал было Олли, но взбешенная Меган тут же натянула ему шапку на нос.

– Вы такие забавные, – сказала Софи и засмеялась, когда Олли начал пошатываться и щупать все вокруг, изображая слепого. – Как старички, которые всю жизнь прожили вместе.

– Эй, полегче! – Олли вернул шапку и очки на место. – Не такие уж мы и старые. Мне скоро тридцать пять, и любые намеки на неминуемо приближающуюся старость задевают меня за живое.

– Тридцать пять – какая же это старость! – воскликнула Софи и тут же решила, что Олли ей очень нравится. – Моя мама сказала бы, что ты в самом расцвете сил.