Горлов тупик

Влад вдоволь наслушался, как они признавались в своих вражеских замыслах и террористических планах, пока молча вел протоколы, и позже, когда стал сам допрашивать. Да, они признавались, но не сразу и не во всем. Главой заговора они в один голос называли Этингера. Постоянно мелькало имя Шимелиовича, бывшего главного врача Боткинской больницы, тоже покойного. Были эти двое на самом деле важными фигурами или клиенты выполняли приказ валить все на мертвецов? Кто передал им такой приказ? Основные вопросы оставались без ответа.

Влад вкалывал по пятнадцать часов в сутки, сильно уставал, нервы были на пределе. Сослуживцы спасались водкой, глушили ее стаканами, иногда прямо во время допросов. Он мог пригубить за компанию, чтобы не выделяться и не раздражать пьющих товарищей. Запах перегара вызывал у него тошноту, сразу всплывали в памяти мерзкие сцены из детства. Отцовские запои привили ему стойкое отвращение к водке и таким образом сохранили здоровье (еще один минус, обернувшийся плюсом).

Его отдушиной стала Шура.

Он снял для нее половину деревянного одноэтажного дома в Тушине, на крутом берегу Москвы-реки. Вход отдельный, своя веранда. Хозяева, старик со старухой, брали дорого, зато в душу не лезли.

Старик был сапожник – не из тех, что сидят в уличных будках и клеят набойки, а настоящий частный мастер. К нему приезжали заказчики, люди солидные, осторожные. Он мог сшить хромовые сапоги, мужские штиблеты с дырочками на микропорке, женские туфли и полусапожки на меху. Материалы – кожу, хром, резину – доставала старуха. Она работала на Тушинской трикотажной фабрике, имела доступ к дефициту и хорошие связи. С ними жил сын Филя, слабоумный немой мужик лет сорока. Высокий, крепкий, он отлично справлялся с работой по хозяйству, копал огород, окучивал яблони, рубил дрова, таскал воду с колодца не только для своего семейства, но и для Шуры.

Дом разделяла на две изолированные половины бревенчатая стена. Влад повесил на нее толстый большой ковер. У стариков круглые сутки орало радио, они были глуховаты и через стену не слышали ни звука.

Он хорошо о ней заботился, приносил пайковые продукты, одевал эффектно, дорого. Все на ней было от него. Платья из крепдешина и тонкой шерсти, шелковые чулки, шубка котиковая с собольим воротником, белье с кружевами, французские духи и многое другое. Она иногда спрашивала: «Откуда такая роскошь?» Он неизменно отвечал: «Где брал, там уже нет». Она бормотала: «Наверное, огромные деньги».

Она продолжала работать в издательстве «Геодезия и картография», теперь уже на полставки, с девяти до двух. Трудовая книжка должна где-то лежать, опять же, комсомольский учет, профсоюз.

Не застав ее дома в нерабочее время, он сильно раздражался. У нее имелась постоянная отмазка: «Бабушку навещала». Он знал, что она часто бывает в Горловом, что старуха болеет, но не всегда мог проверить, была она именно там или шлялась неизвестно где и с кем. Он видел, как пялились на нее мужики. Что отобьют, не боялся. Пусть кто-нибудь только попробует! Просто не хотел, чтобы она слишком много о себе возомнила.





* * *


Старый «москвич» завалило, пришлось долго чистить. Наде нравилось это занятие. Толстые снежные пласты сползали легко, как во сне, медленно мягко рассыпались, искрились под фонарем. Вечером в пустом тихом дворе хорошо дышалось, снег освежал разгоряченное лицо, кровь разгонялась, тело оттаивало после долгого неподвижного сиденья за столом в душной лаборатории, мышцы сладко ныли. Надя расстегнула дубленку, скинула с головы теплый платок, принялась насвистывать вальс, отдаленно похожий на волшебную музыку Свиридова. Закончив, отошла полюбоваться своей работой и почувствовала себя скульптором: вот, отсекла все лишнее, и бесформенный сугроб превратился в автомобиль, маленький, ветхий, но вполне симпатичный. Авось не подведет.

Старичок доживал свой век. Зимовать ему полагалось в гараже, но гаража не было. То, что такой металлолом вообще ездит, да еще зимой, противоречило всей автомобильной науке. Знакомый слесарь из автосервиса давно объявил старичка безнадежным инвалидом, но все-таки возился с ним, приводил в чувство и каждый раз советовал бросить, наконец, эту рухлядь, купить «жигуль».

О «жигуле» не могло быть речи. Все свои сбережения они с папой вложили в кооператив для Лены. Родители Антона не дали ни копейки. Такие вот родственнички достались.

С детского сада у Лены был друг Мишаня, тихий серьезный мальчик из интеллигентной семьи. Надя и папа подружились с ним, с его родителями. После десятого Мишаня поступил в МАИ, Лена в медицинский. Никто не сомневался, что они поженятся. Но в сентябре, с первых дней занятий, началась чертовщина. Когда приходил Мишаня, обязательно звонил телефон. Лена скидывала гостя на маму и деда, а сама уединялась с аппаратом. Мишаню поили чаем на кухне, отвлекали разговорами. Всем было неловко. Надя стучала в закрытую дверь и слышала раздраженное: «Мам, ну я разговариваю!» Мишаня уходил, Лена лишь выглядывала из комнаты, махала рукой: «Пока!» – и нежно улыбалась в трубку: «Нет-нет, это я не тебе».

Надя и Семен Ефимович понятия не имели, с кем она говорит, даже голоса не слышали и между собой прозвали ее загадочного собеседника «Трубка».

Буквально за пару недель Лена стала другим человеком, словно подменили девочку. С детства она делилась с мамой и дедом любой мелочью, по утрам рассказывала сны, по вечерам – подробности прожитого дня. Они знали всех ее друзей и недругов в детском саду, в школе. И вдруг замолчала, стала поздно возвращаться, иногда на рассвете. Где была, с кем? Ни слова. Они решили не приставать с вопросами, да и что толку? Она их не слышала, не замечала. По выходным за завтраком застывала над тарелкой, взгляд туманился. За что бы ни бралась, все валилось из рук. Билась посуда, терялись перчатки, зонтики, ключи, кошельки, студенческий билет, зачетка.

Однажды папа, вернувшись в половине первого ночи с банкета по поводу чьей-то защиты, таинственно прошептал:

– Видел!

– Кого? – спросила Надя, равнодушно зевнув.

– Его, «Трубку»!

От папы пахло коньяком, глаза хитро блестели.

– Рукопожатия удостоился. Зовут Антон, лет двадцать пять, красавец, на какого-то актера похож. Сидят на подоконнике между этажами. Я их позвал, сказали, сейчас придут.

Антон действительно напоминал актера, но не какого-то конкретного. Просто на лбу у него крупными буквами было написано: «АКТЕР» и мелкими: «амплуа положительного героя, хорошего парня». Даже фамилию он носил самую что ни на есть артистическую: Качалов.

Надя отправилась спать, в семь утра она улетала в Калькутту, на холеру, а Лена, Антон и папа долго еще сидели в кухне и улеглись незадолго до того, как у нее зазвонил будильник.

Утром сонная тишина родной квартиры показалась Наде какой-то новой, напряженной. В прихожей стояли чужие ботинки сорок четвертого размера. Из рукава чужой куртки торчал Ленин синий шарф. «Ну вот зачем было врать, что потеряла?» – подумала Надя.

Когда она вернулась домой с холеры, глубокой ночью, ее встретил Антон в тельняшке и трениках. Лена и папа спали. Он подал ей тапочки, шепотом предложил чаю.

Он был старше Лены на восемь лет, отслужил в армии, закончил Щукинское театральное училище, в театр пока устроиться не мог, вел драмкружок в Доме пионеров, подрабатывал в эпизодах и в массовках, ждал большой роли.

Во время последнего ремонта папа придумал сделать из двух комнат две с половиной, разделить большую. Перегородка прошла от стены возле двери и уперлась в раму между створками широкого окна. Получилось не очень красиво, зато удобно: у каждого образовалось личное пространство. Маленькая, отдельная – Лене. Папа из двух половинок выбрал проходную.

С появлением Антона формально ничего не изменилось. Надя и папа остались на своих половинках, Антон поселился в Лениной маленькой отдельной. Впрочем, «поселился» громко сказано, главным их жилищем стала дача в Михееве, в тридцати километрах от Москвы. Там как раз провели водопровод и газовое отопление, но вода из крана текла коричневая, воняла железом и сероводородом, а сортир был на улице. Каждое утро они ездили в Москву на электричке, вставали в шесть, возвращались к полуночи. Иногда, в морозы, оставались на Пресне, но ни разу не переночевали у родителей Антона.

Отношения между семьями не сложились с самого начала. Иначе и быть не могло, слишком уж разные семьи. У Лены дед – профессор, мать – кандидат наук. У отца Антона, Геннадия Тихоновича, пять классов образования. Сантехник в какой-то конторе. Мать, Ирина Игоревна, закончила восьмилетку и работала делопроизводителем в отделе кадров той же конторы.

При первой встрече Ирина Игоревна задала вопрос, который ей казался вполне уместным, а Наде и Семену Ефимовичу – абсолютно бестактным:

– Я вот хочу спросить – а где Еленин отец?

Ответ прозвучал вежливо и прохладно:

– Он погиб, когда Лена была совсем маленькой.

Вместо «простите» – следующий вопрос, лично Наде:


– А что ж больше замуж-то не вышли?

Надя сделала вид, что не услышала. Так и познакомились.

Геннадий Тихонович был шумный, пьющий, добродушный. Со всеми мгновенно переходил на «ты», супругу свою называл «Ирик», Надю с ходу окрестил «Надюхой».

У них с папой имелось нечто общее: война. Геннадий Тихонович воевал в пехоте, рядовым. Семен Ефимович лечил раненых в передвижных полевых госпиталях, закончил войну полковником медицинской службы. Всегда находились темы для разговоров, правда, говорили они на разных языках. Папа обращался к Геннадию Тихоновичу по имени-отчеству, тот к нему, когда бывал трезв, – «прохфесер», а выпив – «товарищ полковник».

Папа умудрялся даже с Ириной Игоревной общаться вполне мирно. Она жаловалась на свои многочисленные хвори. Когда Качаловы приходили в гости, папа вооружался фонендоскопом и тонометром, слушал сердцебиение Ирины Игоревны, измерял давление. Она считала это лечебными процедурами, вздыхала: «Ну вот, вроде полегчало». На самом деле пульс и давление у нее были в норме, она вообще отличалась завидным здоровьем, а вымышленные хвори использовала как рычаги влияния на мужа и сына.

Антон стеснялся родителей, пока жил с ними, не приглашал в гости друзей. Лена однажды призналась, что после знакомства с будущей свекровью проплакала ночь напролет, Тосик плакал вместе с ней, клялся, что по большому счету, в глубине души, мать добрая, хорошая, просто характер дурной.

Расписались они в декабре, в мае родился Никита. Кооператив по папиной ветеранской очереди подоспел очень вовремя. То есть, конечно, подождав года три, можно бы и ближе к метро, и двухкомнатную, но жить с ними на Пресне Лена и Антон не желали, в Михееве с новорожденным просто невозможно, поэтому решили поторопиться.

Наде и Семену Ефимовичу было не по себе оттого, что Лена с маленьким Никиткой теперь так далеко, в новостройке на окраине, да еще без телефона. Старичок «москвич» здорово выручал. Главное, не забывать вытаскивать на ночь и заряжать аккумулятор. Дважды в неделю по очереди или вместе они загружали на заднее сиденье сумки с продуктами, чистым бельем, пеленками и отправлялись на Ракитскую.

До встречи в театре все казалось ничего, терпимо. После встречи начался новый этап. Знать и молчать было очень тяжело. Сказать – невозможно. Надя в принципе согласилась с папой: молчать все-таки лучше. Пока рано делать серьезные выводы, травмировать Лену, грубо вмешиваться в их с Антоном жизнь.

Но одна деталь не давала ей покоя.

Тогда, в театре, папа, разумеется, не обратил внимания, что за свитер был на подруге Антона.

В антракте девица направилась в женский туалет. Антон остался сидеть в зале, уткнувшись в программку. Надя пошла за девицей, присмотрелась. Да, свитер тот самый, из козьего пуха цвета экрю, между белым и беж, реглан сверху, без единого шва.

Надя связала его для дочери пару лет назад ко дню рождения. Он получился красивый. Удачное сочетание пряжи, цвета, фасона. Лена его берегла, сама стирала в тазике с шампунем, аккуратно раскладывала сушить на полотенце. Ни одной своей одежкой она так не дорожила. Однажды свитер исчез.

Пропажу обнаружили, когда Лена и Антон переезжали в новую квартиру. Надя перерыла все, вплоть до старых чемоданов на антресолях. Антон помогал в поисках, пожимал плечами: «Мистика!» Семен Ефимович наивно предложил купить точно такой в «Березке». Лена сквозь слезы запричитала: «Такой ни за какие деньги не купишь, это же мама связала!» Надя попросила лаборантку, которая приторговывала дефицитной пряжей, добыть еще оренбургского пуху. Лаборантка пообещала к майским.

После встречи в театре Надя проверила всю квартиру и убедилась, что больше ничего не пропало. Обсудить это с папой язык не поворачивался. Наверняка скажет: «С ума сошла? Что ты выдумываешь? У меня в ящике стола деньги, ордена-медали, у тебя в шкатулке часики золотые, кольцо с изумрудом. Кому нужен чужой свитер ручной вязки?»

Ну, правда, кому? Антон стащить его и подарить своей девице не мог. Слишком уж странный для него поступок. Он равнодушен к шмоткам, тем более женским, да и что это за подарок? Чужой ношеный свитер! Стащить могла только сама девица. Значит, он приводил ее сюда, когда никого не было дома.

Это даже не клептомания, просто обезьяний хватательный рефлекс. Понравилось, очень захотелось – цап, и взяла, не думая о последствиях. Надя с такими мартышками уже сталкивалась.

Папа иногда приглашал домой своих подопечных интернов. Одна из них, бесцветная пухлая тихоня со скорбным, будто на вечных похоронах, лицом, приходила чаще других. Звали ее Анжела Головня. Она засиживалась допоздна, пила чай, сметала со стола все, что ни поставишь, могла сгрызть полную вазочку сушек, умять грамм триста желейного мармелада, все с тем же похоронным лицом.

Однажды исчез флакон французских духов, купленный во фри-шопе в Стамбуле. Он стоял в коробочке на полке в ванной, Надя никогда не выносила его из дома, пользовалась духами редко. Запах был слишком сильный.

Она почему-то сразу подумала на Анжелу. Папа гневно отчитал ее: «Анжела кристально честный человек, очень несчастная, одинокая, в общаге ей тошно, скучает по домашнему теплу».

У папы все интерны-провинциалки были «кристально честные, очень несчастные и одинокие», впрочем, он добавил и нечто более здравое: «Сперла бы Анжела, от нее бы пахло духами. Ты же знаешь мой нос, да и вряд ли она решилась бы после этого приходить к нам».

Анжела продолжала приходить, и духами от нее пахло. Потом исчезла красивая газовая зажигалка, подарок Павлика Романова («С ума сошла? Анжела не курит!»), складной японский зонтик («Ну, вот уж зонтик ты точно сама посеяла!»), Надин индийский шелковый платок, папина перьевая ручка, с которой он не расставался лет десять.

Деньги, ордена, драгоценности не исчезали, хотя хранились в доступных местах. И вот в один прекрасный день в клинике, во время обхода, Анжела вытащила из кармана и любезно одолжила папе его собственный старый любимый «Паркер», записать что-то. Тогда он наконец прозрел.

«Может, все-таки рассказать ему про свитер? – думала Надя. – Вспомнит Анжелу и не станет кричать «с ума сошла»?! Испугается, занервничает… А тут еще эти чертовы звонки с молчанием. Ладно, допустим, у девушки хватательный рефлекс, утащила свитер, хочет сцапать заодно и Антона. На Ракитской телефона нет, поэтому звонит нам, надеется застать Лену, объяснить ей, кого на самом деле любит ее муж. Но тогда она и просила бы позвать ее, а не меня. Я ей зачем? Нет, антоновская мартышка к звонкам отношения не имеет».

Во время новогоднего застолья Надя несколько раз порывалась сказать Антону прямым текстом: «Мы видели тебя в театре с девицей. Я знаю, ты приводил ее к нам домой. Так вот, учти, она воровка. Подумай, с кем ты связался». Но сказать такое можно только наедине, а случая не представилось. К тому же у Нади не было стопроцентной уверенности, что свитер тот самый. Из козьего пуха вяжут многие, фасон простой, взят из рубрики «Для тех, кто вяжет» в журнале «Наука и жизнь». Вдруг все-таки ошибка, совпадение?

Надя мучилась, ломала голову, отвлечься могла только на работе. Решила на всякий случай поменять замок. Зашла в домоуправление. Оказалось, у слесаря новогодний запой, когда появится – неизвестно.

Потом пришлось справляться с январскими паническими атаками. После каждого приступа она слабела, переставала себе доверять. Насчет свитера решила: «Все равно правды не узнаю и доказать ничего не смогу. Лучше считать это случайным совпадением. Почудилось. Я же псих, у меня бывают галлюцинации».

Сегодня Надя освободилась пораньше, собиралась заехать за папой в клинику. У него там уролог-фарцовщик притащил финский детский комбинезон. Желающих оказалось много, но папа всех опередил, купил это счастье, не торгуясь, позвонил Наде в институт, сказал, что счастье надо срочно отвезти на Ракитскую, к тому же по его расчетам у Лены скоро закончатся деньги, а у Никиты – подгузники.

– Ну, старичок, ты готов? – Надя погладила бежевый капот «москвича». – Сейчас за сумками сбегаю, папе позвоню, чтобы выходил встречать, и двинемся. Только смотри не подведи.





* * *


Поросята были съедены, гости в ожидании чая и десерта рассыпались по дому. Генерал Ваня громким командным голосом призывал всех попариться в баньке, отпускал свои коронные казарменные шутки и ржал как жеребец. Генеральша тщетно пыталась вывести его на свежий воздух.

Посреди гостиной Глеб и близнецы Сошниковы играли в «Монопольку». На ковре лежал большой кусок картона с Микки-Маусом в центре и разноцветными квадратами по периметру. Дети сидели вокруг, кидали кости, двигали фишки. Голоса звучали спокойно и деловито:

– Я, пожалуй, придержу активы.

– Покупаю бензоколонку!

– Сто пятьдесят кладу в банк, двести оставляю.