Горлов тупик

В лифте, в мутном зеркале, его бледное сморщенное лицо, оттененное суточной пегой щетиной, показалось посмертной маской. Надя рядом с ним выглядела такой румяной и здоровой, что стало даже слегка неловко.

– После того случая за мной постоянно ходят, ваша квартира теперь под колпаком, – прошептал он, сморщился и громко чихнул.

Из-за множества прививок, которые полагалось делать сотрудникам «Биопрепарата», Боба страдал от разных аллергий. Если на него нападал чих, то надолго и всерьез. Он мог чихать раз двадцать подряд.

– Будь здоров. – Надя дала ему платок, дождалась паузы между чихами и спросила: – После какого случая?

– Ну, когда у нас лаборантка умерла. – Он высморкался и опять чихнул.

– Лаборантка? Ты не рассказывал.

– Конечно, нет! Ты же знаешь, я ничего, совсем ничего не могу рассказать! Палец уколола и сгорела за сутки.

В пустой квартире заливался телефон.

– Это, наверное, папа, – Надя схватила трубку и услышала: – Как?! Ты еще не выехала? Я замерз! Сколько можно копаться?

– Ты что, на улице ждешь? – удивилась Надя.

– Сбежал от Бычковой, эта зараза в горло вцепилась, умоляла уступить ей наш комбинезон.

– Да, сейчас выхожу, только, понимаешь, у нас тут Боба, он, кажется, слегка не в себе…

– Он всегда не в себе. Пусть выпьет чаю горячего и полежит. Надя, быстрей, пожалуйста, очень холодно!

– Зайди в гастроном на углу, погрейся.

– Закрыт на учет!

Повесив трубку, она услышала шум воды в ванной. Боба повернул оба крана до отказа и сидел на бортике. Он разулся, надел тапочки, но куртку не снял. Она закрутила краны, стала снимать с него куртку. Он послушно вытянул руки из рукавов, взглянул на нее снизу вверх:

– Надя, я стихотворение написал. Хочешь, прочитаю?

– Конечно, хочу, но только не сейчас.

– Не бойся, совсем коротенькое. – Боба встал с бортика, прикрыл глаза и продекламировал шепотом:

– «Вокзал, пропахший блудом и тюрьмой…»

– «Как холодно и хочется домой», – быстро продолжила Надя, – ты это сто лет назад написал, наизусть знаю.

– Да, действительно, – Боба тяжело вздохнул, – это старое, я перепутал. А вот новое:

При Сталине он был шакалом,

а при Хрущеве – либералом.

При Брежневе ни то ни се.

И все.





Надя улыбнулась, чмокнула его в лоб.

– Ну, здорово, молодец! Потом еще раз прочитаешь, я послушаю, спокойно, без спешки. Прости, мне пора бежать, папа ждет, мерзнет.

– Погоди! – Он схватил ее за руку. – Надо поговорить! Это важно!

– Конечно, Боба, – она расцепила его пальцы, – вернусь – обязательно поговорим, ты пока отдохни, чаю выпей, поешь, в холодильнике куриный суп, в буфете мармелад твой любимый, «Балтика». Все, пока!





Глава двенадцатая




Окурок обожал наставлять подчиненных, он упивался властью, которая свалилась на него нежданно-негаданно и совершенно незаслуженно. Он, в отличие от Игнатьева, в кабинете не отсиживался, носился в Лефортово, в Бутырку, в «Матросскую тишину» и на совещаниях выступал звонко, выразительно:


– Раз есть националистические высказывания, то есть и националистические тенденции, тогда не может не быть националистических, вредительских действий и планов. А в наше время вредительские действия и планы не могут существовать без связи с Америкой.

Влад пожирал Рюмина преданным взглядом и старался ничем не выдать растущего в душе отвращения. Рыхлая бабья рожа лоснилась, глазки заплыли жиром, подрагивал, как студень, тройной подбородок. Карлик. Выродок. Злобная карикатура на мужчину, на славянина.

Окурок выпрыгивал из штанов, на допросах вопил: «На куски настрогаем, четвертуем, на кол посадим, признавайся, мразь!» Скакал, как мяч, шлепал клиента по роже коротенькой своей пухлой ручонкой и считал, что применяет меры физического воздействия.

Потом за дело брались специалисты с дубинками.

Клиенты признавались в сочувствии оппозиции, во вредительском лечении руководителей партии и правительства. Окурок бежал с протоколами к Игнатьеву, Игнатьев докладывал Самому. Сам устраивал Игнатьеву очередной разнос, Игнатьев на очередном совещании передавал указания Самого следователям. Замкнутый круг.

Капитан Любый знал, в чем причина. Берут не тех, допрашивают не так, набивают камеры мелкой сошкой, охвостьем. Им кажется, если клиент профессор, светило из Лечсанупра, то он и внутри заговора важная фигура. А все наоборот. Наверху, на виду только пешки. Ферзи прячутся в тени, занимают скромные должности. Именно такие, теневые, низовые, незаметные, и составляют руководящий центр. Не случайно их главный символ, шестиконечная звезда, состоит из двух треугольников, наложенных друг на друга, один вершиной вверх, другой – вниз. Первый означает видимую, фальшивую структуру заговора, второй – реальную, тайную. Но Рюмин, Игнатьев и прочие жвачные животные читать символы не умеют.

Влад пытался понять, где кончаются тупость и ротозейство и начинаются сознательные вражеские действия.

Все знали, что Рюмин убежденный антисемит. Абакумов относился к жидам терпимо, развел кагал в своем окружении. Рюмин обратил на это внимание Самого, написал свою знаменитую докладную, обвинил Абакумова в несвоевременной смерти Этингера.

Этингер действительно мог быть одной из ключевых фигур. Катался по заграницам, имел возможность контактировать со своими заокеанскими хозяевами, напрямую получать от них задания. Когда тюремный врач предупредил, что у него слабое сердце, Абакумов приказал прекратить допросы, но Рюмин приказ нарушил, поставил Этингера на «конвейер», допрашивал круглые сутки, сажал в камеру-холодильник. Конечно, угробил его Рюмин, а вовсе не Абакумов. В Управлении все это знали, но молчали.

Что, если Окурок нарочно распространял слухи о своем антисемитизме, чтобы втереться в доверие, возглавить расследование и завести его в тупик?

Абакумов выдерживает самые суровые пытки, ни в чем не признается. Так, может, не в чем признаваться? Он верно служил, честно выполнял свою работу, беспрекословно подчинялся приказам, докладывал Самому, что его дочь окружена американскими шпионами, вычищал жидовскую заразу из семьи родственников покойной жены Самого, вел оперативное наблюдение за всеми этими гольштейнами, гринбергами, михоэлсами. Кто убрал его? Рюмин! Кто стоит за Рюминым? Маленков. А у Маленкова бывший зять – еврей по фамилии Шамберг. Такой вот незаметный Шамберг вполне годится на роль тайного кукловода, который дергает за ниточки Маленкова, Игнатьева, Рюмина.

Ладно, Шамберг, не Шамберг, может, вообще Иванов или Сидоров. Ясно, что искать надо внизу, в тени.

Влад наметил основные принципы отбора. Вряд ли ключевые фигуры работают дворниками или больничными санитарами, хотя и это не исключено. Первым делом следует обратить внимание на тех, кто бывал за границей сравнительно недавно. В последний год войны и сразу после победы контактов между советскими офицерами и так называемыми союзниками, англичанами и американцами, фиксировалось много. Дипломатов, юристов, переводчиков можно пока убрать за скобки. Они на виду, под постоянным жестким контролем. Кто остается? Средний офицерский состав. Конкретно – военные врачи.

Влад понимал: без поддержки не обойтись. По субординации полагалось написать докладную на имя Рюмина. Между прочим, неплохой способ проверить, кто такой Окурок на самом деле. Если он просто добросовестный идиот – вцепится в эту идею зубами, преподнесет ее Самому как свою собственную, начнет действовать и, конечно, все загубит. Если он враг, то предупредит заговорщиков, докладную уничтожит и капитана Любого тоже. Нет, рисковать не стоит. Единственный разумный и более или менее безопасный вариант – Федькин Дядя.

Дядя прочно сидел на должности замминистра по кадрам, обращаться к нему с предложениями по улучшению следственной работы в обход Рюмина – очевидное нарушение субординации. Но этот минус легко оборачивался плюсом, причем не одним, а сразу несколькими. Дядя терпеть не мог Рюмина, Дядя – лицо незаинтересованное, проявление такой инициативы его лично никак не задевало. Дружба с Федькой давала возможность обойтись без официальных докладных, просто поделиться с Дядей своей идеей в частном разговоре. Влад надеялся, что Дядя оценит идею по достоинству и выложит ее Самому.

Сам не раз указывал, что необходимо выдвигать и поощрять молодые кадры. Так прямо и говорил: главная наша надежда на молодых и красивых. У Дяди появится отличная возможность выполнить это указание, выдвинуть молодой красивый кадр, капитана Любого, с его блестящей инициативой. Главное не упустить время, придумать предлог, поймать момент, встретиться с Дядей и поговорить наедине.





* * *


Вячеслав Олегович растерянно слонялся по кухне. Оксана Васильевна нервничала. Генеральша Дерябина предложила отправить прапорщика за чаем:

– Ребята, ну что за проблема? У нас большие запасы, индийский со слоном, цейлонский. Валерка сгоняет туда-обратно за пятнадцать минут!

– Я же точно привез, – бормотал Галанов.

– Слава, не суетись, сосредоточься! – приказала Оксана Васильевна.

Он послушно сел в уголок на кушетку, зажмурился, зажал уши ладонями и действительно через минуту вспомнил, как запихнул эти чертовы четыре пачки цейлонского в портфель, потому что пакеты были набиты до отказа. А портфель сразу отнес наверх, в свой кабинет.

На втором этаже из-под двери бывшей детской, теперь Викиной комнаты, пробивалась полоска света. Галанов заглянул. На коврике у кровати сидел Глеб в наушниках. Ноги вытянуты, на лице блаженство. Он покачивал обритой головой и шевелил губами. Рядом стоял маленький кассетный магнитофон «Электроника».

Заметив Галанова, Глеб снял наушники, открыл рот, хотел сказать что-то, и вдруг за стенкой мужской голос громко заговорил на незнакомом гортанном языке.

У Галанова пересохло во рту. За стенкой был его кабинет. Он машинально приложил палец к губам. Они с Глебом молча уставились друг на друга.

– Погодите! – прошептал Глеб, сосредоточенно нахмурился, прислушался: – Да это же арабский!

Галанов опомнился, вылетел в коридор, Глеб за ним. Галанов дернул дверную ручку. Заперто. Стукнула задвижка, дверь открылась так резко, что едва не вмазала Галанову по лбу. На пороге возник Глазурованный.

– Вячеслав Олегович, простите, срочно надо было позвонить, там внизу шумно, вот, Оксана Васильевна проводила меня сюда.

«Вранье! – подумал Галанов. – Оксана ни за что без моего разрешения тебя бы сюда не пустила. Вика – да, могла и, конечно, просила не говорить, в случае чего сослаться на мать. Знает, засранка, что проверять не стану».

Глазурованный стоял спиной к свету, из полутемного коридора его лицо казалось смутным плоским пятном.

– Позвольте! – Галанов шагнул в кабинет. – Глеб, мне нужна твоя помощь.

Ничья помощь ему не требовалась, он хотел всего лишь достать из портфеля четыре пачки чая. Обращаясь к мальчику, он инстинктивно показывал Глазурованному: «Ты здесь чужой, нас двое, ты один!»

– Честное слово, мне так неловко. – Глазурованный попятился назад, в кабинет.

– Все в порядке, не стоит извиняться, – мрачно процедил Вячеслав Олегович.

Портфель валялся у кресла. Он вытащил чай и кулек трюфелей «Экстра».