Горлов тупик

«Студентке первого курса Ласкиной Н. С. было указано от лица комсомольской организации подтянуться по общественной линии. В связи с этим ей поручили подготовить статью для стенгазеты по докладам и выступлениям товарища Маленкова. Ласкина в читальном зале библиотеки взяла подшивки газет и журналов, сидела, читала, выписывала в тетрадь цитаты. Наблюдая за Ласкиной, я обратила внимание, что она постоянно вздыхает и что-то бормочет. Проходя мимо нее по залу, я отчетливо расслышала ее слова: «Кретин, идиот, черт бы тебя побрал!»

Из услышанного, особенно учитывая национальность Ласкиной, напрашивается вывод, что Ласкина в грубых выражениях оскорбляла товарища Маленкова, в дикой чудовищной злобе и ненависти желала товарищу Маленкову смерти, поскольку черт может «побрать» только в случае смерти».

Влад закрыл тощую папку, перекурил, походил по кабинету. В общем, ясно: Ласкина держится в тени, старается не выделяться, не привлекать внимания, при этом с трудом скрывает свою ненависть к советской власти и русскому народу. В последние годы евреев не принимают в вузы, а она поступила. Определенные силы сделали на нее ставку. Она не только знает о шпионской деятельности своих родителей, но готовится активно участвовать в ней. Уже участвует. Скорее всего, ей дано задание создать тайную террористическую организацию студентов. Сейчас, на первом курсе, присматривается, отбирает потенциальных кандидатов в заговорщики, позже займется вербовкой. Необходимо взять ситуацию под контроль, использовать эту тварь для внезапного сокрушительного удара по врагу.

Влад откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. В его воображении знакомый родной баритон произнес с мягким грузинским акцентом: «Молодец, товарищ Любый, настоящий чекист умеет заранее предугадать тайные замыслы врага, знает о враге больше, чем враг знает о самом себе, и ведет следствие, опираясь на эти знания. Вы хорошо поработали, но главная работа еще впереди».

Вечером он отправился с Шурой в кинотеатр «Ударник», на «Падение Берлина». В фойе на нее пялились мужики, она переглядывалась с каким-то хлюпиком подозрительной наружности в солдатской шинели и круглых очках на горбатом носу. Когда дали третий звонок, побежала в женский туалет и появилась в зале только после киножурнала. Во время просмотра шуршала конфетными фантиками, жевала шоколад, зевала. После сеанса спросила:

– Можно я сегодня переночую у бабушки? Уже поздно, завтра с утра мне на работу.

Он молча поволок ее за руку к такси. В машине на заднем сиденье она уснула. Приехали в Тушино, зашли в дом. Она скинула шубку, разулась, прямо в платье плюхнулась на кровать, отвернулась к стене, накрылась с головой покрывалом. Он сдернул покрывало, схватил ее, швырнул на ковер. Она пыталась увернуться, сжимала колени, потом обмякла, сдалась.

Ее слезы и дрожь напитывали его какой-то невероятной, фантастической энергией, он чувствовал себя сверхчеловеком, героем древних мифов, да что там – богом!





* * *


Надя проснулась и несколько минут лежала неподвижно. Очень не хотелось вставать. Фосфорные стрелки будильника показывали половину десятого. Ночью она забыла завести его и, конечно, проспала. Ее рабочий день начинался в девять. Ладно, не страшно, Гнус простит опоздание, только надо позвонить, предупредить, а то подумает, что она заболела накануне командировки.

Сквозь щель под дверью пробивалась полоска света. Надя села, нащупала ногами тапочки, стянула со спинки стула халат. Она не стала включать лампу, знала, что не удержится, займется своим письменным столом, будет открывать папки, копаться в ящиках, проверять, все ли на месте. Стоит только начать, и страх вернется. Ночью она справилась с паникой, убедила себя, будто сама выкинула черновики, поменяла ленту, просто сделала это машинально и сразу забыла. Усталость, рассеянность. Надо выспаться, а то голова совсем не работает. Утро вечера мудреней.

Проснувшись, она ясно вспомнила, что в последний раз печатала на своей машинке двадцать седьмого декабря, перед походом на Таганку. Только начала формулировать важную мысль, и папа сразу влез: «Все, пора собираться, опоздаем». Она оставила лист в каретке, закрыла машинку, и с тех пор к ней не прикасалась, даже пыль не вытирала с крышки.

Надя затянула пояс халата, вышла на кухню. Папа стоял у плиты, грел бублик на сухой сковородке, переворачивал его вилкой, чтоб не подгорел. Боба сидел за столом и уплетал что-то из большой чашки. Понятно что. Он всегда ел по утрам яичную болтушку. Тетя Соня его приучила, и он всю жизнь так завтракал. Выливал в чашку три яйца, крошил мякиш белого хлеба. Единственное блюдо, которое он умел готовить.

– Твой Гнус уже звонил, – папа выключил газ, скинул бублик на тарелку, – я объяснил, что вчера ты легла очень поздно и тебе надо хорошенько выспаться.

– Да? И в котором часу я появлюсь на работе?

– Не раньше половины двенадцатого. Гнус, душа-человек, беспокоился, не приболела ли ты, просил тебя не будить. – Папа открыл холодильник. – Завтрак готов, так что слишком долго под душем не плескайся, все остынет.

– Я, наверное, тебя не дождусь, – сообщил Боба, облизнув ложку, – вот сейчас доем и побегу. У меня самолет сегодня в семь вечера, надо еще собраться.

Ее сильно знобило, горячий душ не согревал. Начиналась очередная паническая атака, внутри все дрожало, сердце взбесилось, пульс не меньше ста двадцати в минуту. Заныли кисти рук. Боль поднималась выше, к локтям, к плечам, и скоро стало казаться, что запястья стиснуты наручниками.

Надя попыталась сосредоточиться на привычных механических действиях. Пошевелила пальцами, помассировала онемевшие кисти. Когда руки ожили, почистила зубы, растерлась полотенцем, закуталась в халат и стала медленно расчесывать волосы. Глядя в запотевшее зеркало, думала: «Прежде всего освободись от страха. Страх – самая токсичная из всех эмоций. Страх создает эффект туннельного восприятия, сужает сознание до размера игольного ушка. Ты больше не принадлежишь себе. Страх убивает. Помнишь, в Нуберро совершенно здоровый подросток из племени Чва умер, узнав, что колдун из племени Как- ва наложил на него заклятие? Ты видела это своими глазами. Родители привезли его в наш госпиталь. Они верили, что наша магия сильней магии черных колдунов Каква и мы, белые мзунгу, спасем их мальчика. Они верили, а он нет. У него не было холеры, которая скосила в то лето несколько тысяч нуберрийцев. Он просто испугался бормотания безумного кликуши. Так сильно испугался, что сердце не выдержало. Мальчик Чва умер от острой коронарной недостаточности. Ты же не собираешься умирать, правда?»

Она вышла из ванной и наткнулась на Бобу в тесной прихожей. Он, сидя на корточках, надевал ботинки, вскинул на нее глаза и радостно сообщил:

– Знаешь, в результате некоторых размышлений я понял, что женщины прошли больший путь эволюции, чем мужчины.

– Это ты к чему?

Боба крякнул, встал, снял с вешалки куртку.

– Смотри, они, то есть вы, ходите на двух ногах и рожаете. Это же чудо природы! Таз чуть шире – не сможете ходить. Чуть уже – головенка ребенка не пролезет. – Он говорил тихо, вдохновенно и пытался попасть в рукав куртки.

Надя помогла ему, застегнула молнию.

– Боба, ты гений.

Боба замер, сосредоточенно сдвинул пегие лохматые брови и забормотал:

– Эволюция… Несколько тысяч лет назад, когда не было ни больниц, ни акушеров, множество младенцев умирало… Что же получается? Размер женского таза связан с прямохождением, объем черепа ему не соответствует, поэтому человеческие роды – единственные в природе трудные и болезненные. Естественный отбор забраковал бы либо то, либо другое. Ну, и при чем здесь эволюция? Какого соперника человек должен был победить за счет размера и сложности своего мозга? В борьбе с кем развился мозг? Для выживания вида математика, философия, поэзия, музыка не нужны. Достаточно чутья, инстинктов и мускулов.

– Хочешь поспорить с великим Дарвином? – Надя усмехнулась.

– Это не я, – Боба помотал головой, – это природа, высший разум с ним спорит. Если бы все сводилось к теории эволюции, мы либо остались бы на четвереньках, либо с маленьким мозгом. Гомера, Аристотеля, Шекспира, Моцарта, Пушкина, Эйнштейна среди нас не было бы.

Надя надела на него шапку, замотала шарф, чмокнула в щеку. Он вышел, она хотела закрыть за ним дверь, но он развернулся у лифта и крикнул:

– Самого Дарвина тоже не было бы, если бы суровая реальность соответствовала его романтической теории!

На кухне Надю ждала рисовая каша в кастрюльке, закутанной в одеяло. Папа, уютно устроившись на тахте, шуршал газетой. У него был свободный день, он никуда не спешил. Взглянув на нее поверх очков, стал читать вслух:

– «По данным Федерального бюро расследований в США, в 1976 году было совершено три миллиона семьсот пятьдесят тысяч серьезных преступлений. С учетом поправок на очковтирательство американской официальной статистики советские ученые полагают, что уровень преступности в США надо определять не менее как в десять миллионов преступлений в год».

– Интересно, а у нас сколько? – спросила Надя.


– У нас неуклонно падает.

– Что?

– Все! – Он с громким шорохом перевернул страницу. – Все плохое падает, все хорошее растет. А, кстати, я кофе без тебя не пил!

– Кофе кончился, обойдемся чаем. – Надя взяла с полки открытую пачку.

Чай был невкусный, грузинский, второго сорта, с палками и без запаха, но выбирать не приходилось.

– Погоди! Кажется, осталась кофейная заначка, – вдруг вспомнил папа.

Кто-то посоветовал ему хранить кофе в морозилке. Наде в голову не пришло посмотреть там. Она с трудом отодрала примерзший мешок с курицей, окаменевшую пачку пельменей и обнаружила в глубине коробку, покрытую толстым слоем сероватого инея. Папина заначка пролежала в морозилке не меньше года. Удивительно, как он вспомнил? Внутри оказались прекрасные крупные зерна, они слегка поблескивали и пахли восхитительно.

Сквозь гул кофемолки она услышала:

– О, тут про твою Нуберро! «Неприкрытый произвол США в Африке. Вашингтон отбросил в сторону фарисейские рассуждения о дружеских чувствах к африканским народам. На освободительную борьбу народов был наклеен ярлык терроризма. Одновременно в Вашингтоне распростерли объятия южноафриканским расистам, врагам номер один независимой Африки, вновь протянувшим свои грязные лапы к Республике Нуберро, народ которой выбрал социалистический путь развития».

– Папа, тебе делать нечего? Читаешь всякую галиматью, да еще вслух.

– Нет, я просто подумал – вдруг там очередной переворот?

– Там всего лишь очередная дизентерия, был бы переворот, полетели бы не мы, а «Врачи без границ».

– Одно другому не мешает, в Анголу и вы, и они летали.

После завтрака Надя спокойно выкурила сигарету, зашла в свою комнату, включила свет, вытянула из машинки испачканные страницы, спрятала их в лиловую папку, осторожно сняла катушки с новой лентой, прихватила смятую картонную коробку от нее, сложила в пластиковый пакет и сунула в сумку.





* * *


На Лубянке в приемной Юра прождал еще сорок минут, листал «Известия», «Огонек», «За рубежом». Секретари уткнулись в бумаги, тихо, коротко отвечали на звонки. Он больше не прислушивался, не гадал, кто звонит и что будет дальше. Кабинет Председателя явно пустовал.

В четырнадцать тридцать один из секретарей поднял на него взгляд и сказал:

– Товарищ полковник, идите пообедайте.

Он действительно проголодался, рад был отвлечься от бесконечного ожидания, но обедать в лубянской столовой не очень хотелось. Кормили там вкусно, да только столовая находились в здании бывшей Внутренней тюрьмы. Каждый раз накатывало неприятное чувство.

Он спустился по лестнице, вышел во внутренний двор, закурил. Двор-колодец оглушил его удивительной для центра Москвы тишиной. Ни ветерка, ни звука.

Здание «внутрянки» когда-то строилось под гостиницу Страхового общества «Россия». Гостиницу спрятали во внутреннем дворе, чтобы постояльцам не мешал шум Большой Лубянки. В тюремных камерах на первых трех этажах были гостиничные паркетные полы. При советской власти надстроили еще четыре этажа, специально для тюрьмы. Внизу сохранились широкие оконные проемы, строгая изящная отделка фасада. Выше – гладкие стены с маленькими оконцами-бойницами.

Тюрьму закрыли при Семичастном. Больше никаких камер, никаких решеток. Обычное административное здание, выкрашенное унылой желтой краской. По углам водосточные трубы, над головой ровно очерченный квадрат сизого январского неба. Справа арка, закрытая наглухо черными воротами.

– Привет погорельцам! – проурчал за спиной благодушный басок.

Юра обернулся. Давний знакомый, майор Виталий Типун, скалил в улыбке белоснежные, идеально ровные зубы.

«Погорельцами» называли офицеров разведки, досрочно отозванных или высланных из-за границы. Имелся в виду, конечно, капиталистический Запад, в Юрином случае – Лондон. Страны «третьего мира», так же как и весь соцлагерь, заграницей не считались.

Судя по панибратскому тону, по блеску глаз, гладкости щек и аромату хорошего одеколона, майор здорово продвинулся. Полтора года назад, когда они виделись в последний раз, от него несло перегаром и двух передних зубов не хватало. Он прикуривал «Яву» от спички. На этот раз вытащил пачку «Данхилла», щелкнул зажигалкой «Ронсон».

В начале шестидесятых Типун служил в 7-м Управлении (наружное наблюдение, охрана дипкорпуса), в отделе, который курировал студентов Института Патриса Лумумбы. Юра познакомился с ним тринадцать лет назад, новогодней ночью с 1963 на 1964-й, в приемном отделении Института Склифосовского.

Тот Новый год он собирался встречать на Сретенке, у родителей Веры, и, как назло, пришлось задержаться на службе. Вылетел из метро в начале двенадцатого, помчался к Уланскому переулку, в полутемной арке проходного двора споткнулся обо что-то, едва не грохнулся, выругался и услышал странное глухое рычание.

Посреди арки лежал человек, очень крупный, чернокожий и почти голый. Ничего, кроме трусов и майки. Он лежал навзничь, раскинув руки. Об эту большую черную руку Юра и споткнулся. Приложил пальцы к шейной артерии, почувствовал слабое неровное биение пульса, прислушался к рычанию и понял, что раненый бормочет на суахили.

Юра снял пальто, накрыл раненого, помчался к ближайшему автомату. Когда вернулся в арку, пульс едва прощупывался. Пришлось делать искусственное дыхание через носовой платок и массаж сердца. Это помогло ему самому не замерзнуть до приезда «Скорой».

Раненый пришел в себя в приемном отделении Института Склифосовского, под бой курантов, который доносился из радиоприемника в ординаторской. Юра в это время общался по телефону с дежурным из «Семерки». Минут через двадцать явилась команда во главе с лейтенантом Виталием Типуном. Взмыленный, красный, со съехавшим набок галстуком и трясущимся подбородком, лейтенант Типун узнал в пострадавшем своего подопечного, студента второго курса Лумумбария, подданного королевства Нуберро, Птипу Гуагахи ибн Халед ибн Дуду аль Каква.

Птипу тогда еще не говорил по-русски, выучил лишь десяток слов, в основном матерных. Из-за травмы головы соображал туго, но все-таки сумел назвать свое имя и рассказать, что познакомился с красивой девушкой, она назначила ему свидание. Он заблудился, по дороге на него напали бандиты, ударили по голове, сняли с него всю одежду и оставили замерзать насмерть. Но мать племени Каква, божество женского пола по имени Кхве, не могла допустить гибели потомка рода вождей и отправила в темную московскую подворотню своего посланника. Посланник выглядел как мзунгу, белый призрак. Кхве вдохнула в него душу леопарда и таким образом навсегда породнила его с родом вождей Каква.

Юре пришлось переводить с дикой смеси суахили, арабского и английского. Лейтенант Типун постоянно перебивал:

– Слышь, я не понял, кто это, ну, как ее? Ке, Хе?

– Кхве. Мать – покровительница племени Каква.