Горлов тупик

– К нему что, мать прилетела из Африки?

– Нет, Кхве не его мать, – терпеливо объяснил Юра, – это божество, которому поклоняется их племя.

Хотелось поскорей удрать, Юра успел позвонить родственникам, предупредил, что жив-здоров, просто случилось ЧП. Вера явно обиделась, а главное, там у них сидела мама и ей без него было неуютно. Но Типун вцепился намертво, пытался с Юриной помощью задавать вопросы Птипу. Тот демонстративно игнорировал лейтенанта, наконец сверкнул на него налитыми кровью глазами, выдал весь свой матерный запас, заявил, что разговаривает только с Ндугу Чуи, то бишь с Братом Леопардом, и указал на Юру.

Когда Птипу увезли, Типун отвел Юру в сторонку и стал бормотать, что не представляет, каким образом этот черножопый ускользнул из институтской общаги, и не мог бы Юра по-товарищески, в честь Нового года, ну, как бы немножко смягчить и облагородить его, Типуна, роль в этой поганой истории, когда будет докладывать руководству. Юра спросил: как? Типун покраснел еще ярче и ответил: не знаю!

Юра тогда подумал: «Этот парень сопьется».

Фамилия «Типун» была ему знакома. Отчество «Карпович» развеяло сомнения. Перед ним стоял сын того самого кадровика, Типуна Карпа Афанасьевича, который однажды своими вопросами и угрозами, сам того не ведая, круто изменил Юрин взгляд на мир вообще и на работу Комитета в частности. Были эти изменения во вред или во благо, Юра не понимал до сих пор. Единственное, что он мог сделать для его сына, Виталия Карповича, – не сообщать об отчетливом запахе перегара, исходившем от лейтенанта при исполнении в ту новогоднюю ночь.

С тех пор Виталик Типун называл Юру «Нгуду Чуи» и каждый раз спрашивал, как поживает мамаша Кхве. Однажды Юре попался на глаза бланк проверки иностранца, который Типун заполнял на Птипу. В графе «национальность» там стояло: «негр», в графе «род занятий» – «вождь».

Иногда Виталик выглядел совсем скверно, его давно бы выгнали из Органов за пьянство, если бы не уважаемый папаша. Типун-старший умудрялся и на пенсии оставаться влиятельным человеком.

Из запоев Типун-младший вылезал бодрым, помолодевшим, словно возвращался с курорта.

– Что-й ты, Нгуду Чуи, какой-то невеселый, – Виталик прищурился и покачал головой, – почернел, отощал.

– Спасибо на добром слове, – Юра взглянул на часы, – извини, Виталик, времени в обрез, надо успеть пообедать.

– Так и я туда же. – Типун зашагал рядом. – Ну, а как поживает мамаша Кхве?

– Твоими молитвами.

В столовой Виталик сел с ним за один стол. Уплетая куриную лапшу, болтал без умолку:

– Эх, Юрка, жаль, редко видимся. Ты все по заграницам, я тут вкалываю, как раб на галерах, сутками, а время летит. Знаешь, с возрастом приходит понимание, что самое ценное в жизни – дружба. Нельзя терять старых друзей.

«Ну, положим, друзьями мы с тобой никогда не были», – заметил про себя Юра, а вслух задумчиво произнес:

– Как же я соскучился по борщу!

– Это разве борщ? – Типун воодушевился. – Нет, я не спорю, тут у нас готовят хорошо, и продукты только самые качественные, свежие, но со Светкиным борщом не сравнить, уж извини-подвинься. У нее борщок с чесночком, с оливками, я за раз полкастрюли съедаю, остановиться не могу. Ты вот приходи к нам обедать, сам убедишься.

Юра поблагодарил, пообещал обязательно прийти, если будет в Москве и если появится хотя бы пара часов свободного времени. Типун продолжил нахваливать стряпню своей жены и звал в гости слишком уж навязчиво, причем одного только Юру. Обычно на семейные обеды приглашают семью, а он ни разу не упомянул Веру и Глеба, не спросил, как они поживают, и постоянно ввинчивал в разговор тему «старых друзей». На прощание заявил:

– Э-э, нет, Юрка, ты от меня так просто не отделаешься, поклянись, что придешь!

– Честное пионерское! – Юра хмыкнул и вскинул руку в пионерском салюте.

Встреча оставила неприятный осадок, в какой-то момент даже показалось, что она не случайна. Типун давно перешел из «семерки» в «пятку». В мае Юре предстояла очередная переаттестация. Весь офицерский состав проходил переаттестации каждые четыре года. Накануне шли проверки по разным линиям. «Подпятников» иногда подключали для проверки политической лояльности, особенно если по этой линии поступали «сигналы».

Он вернулся в приемную. Ждать осталось недолго. Председатель появится с минуты на минуту или не появится вообще. Доклад так и лежал в папке. Без подписи Андропова он зачитан на заседании быть не может, в таком случае Юрино выступление отменяется. Стало быть, вопрос размещения наших ракет в Нуберро снят с повестки? Но не исключен и другой вариант. Председатель решил не пускать в святилище к Старцам полковника Уфимцева. Слишком много возомнил о себе полковник, вдруг ляпнет что-нибудь не то? Вопрос обсуждать будут, только вместо Уфимцева выступит надежный предсказуемый Кручина. Он наверняка уже поправился. Что ж, тогда хреново.

Юра больше не обращал внимания на телефонные звонки, листал журнал «Вокруг света», пытался читать, но не мог. Ожидание выматывало, не давало ни на чем сосредоточиться. Он чувствовал себя перевернутой черепахой. Нуберройцы так называют человека, от которого ничего не зависит. Сколько ни дергай лапами, с места не сдвинешься. Перевернутая черепаха вернуться в естественное положение без посторонней помощи не может. Надежная защита, плотный тяжелый панцирь, становится тюрьмой и могилой.

У племени Чва черепаха числится в пантеоне добрых божеств, дети и женщины специально ищут и спасают перевернутых. Наверное, черепахи это знают, до последнего мгновения ждут, надеются, дергают лапами. Но везет немногим. Племя Чва малочисленно, спасателей на всех не хватает, а врагов у черепах много, например крупные черные муравьи гунданы. Они заползают внутрь панциря и сжирают беднягу заживо. Впрочем, гунданы могут сожрать тебя, если ты не перевернут и если ты вообще не черепаха.





Глава двадцатая




Влад знал по опыту, что клиенты делятся на два типа. Одни пытаются разговаривать с охранниками, с дежурными, с врачом, задают глупые вопросы, твердят о своей невиновности, преданности партии и лично товарищу Сталину, повторяют, что произошла чудовищная ошибка, иногда угрожают: «Я буду жаловаться, вы за это ответите!» Потом раскисают, агрессия сменяется истерическими рыданиями. Скулят, ноют, заискивают перед персоналом и следователями, легко идут на сотрудничество, подписывают признательные показания, перечисляют сообщников.

Другие замыкаются в себе, цепенеют, на вопросы отвечают коротко, односложно или вообще молчат, от сотрудничества отказываются, ни в чем не признаются, все обвинения отрицают, имен не называют. Таких меньшинство. Такое поведение свойственно именно заговорщикам. Их специально отбирают, готовят, учат лгать, притворяться, изображать при аресте и на допросах полнейшее безразличие, бесчувствие. Да собственно, и учить не надо, это у них в крови, они могут нацепить любую личину.

Когда доставили Ласкину, он наблюдал, как ее оформляли, обыскивали, снимали отпечатки пальцев, фотографировали, проводили медосмотр. Она отвечала на вопросы чуть слышно, приходилось переспрашивать. Двигалась настолько медленно и неловко, что надзирательница помогала ей раздеваться и одеваться.

Он внимательно разглядывал ее при ярком свете и не заметил характерных еврейских признаков, разве что волосы темные и глаза карие. Но среди славян, особенно южных, много темноволосых, а евреи бывают со светлыми волосами и глазами.

Влад читал кое-какую литературу на эту тему, знакомился с научными материалами, в том числе трофейными, из Третьего рейха. Там учение о расовых отличиях разрабатывалось с немецкой дотошностью, входило в программу среднего образования как обязательный предмет. Издавались учебники с картинками, подробно описывались типичные признаки: курчавые волосы, толстые губы, выпученные глаза, носы длинные, горбатые или, наоборот, сильно приплюснутые. Для воспитания ширнармасс, конечно, полезно, а вот избранному, посвященному, такой примитивный подход только мешает, притупляет чутье.

Если все так просто, если каждого еврея можно определить с первого взгляда, по уродливой внешности, почему еврейский вопрос до сих пор не решен? Как им удалось организовать свой гигантский заговор, веками опутывать паутиной весь мир? Проблема именно в том, что они умеют мимикрировать, притворяться людьми. Только посвященный знает: они вообще не люди. Другая кровь, другая порода, чужая, враждебная.

Влад видел евреев под благообразной личиной пожилых интеллигентов, профессоров и академиков. Враг в образе привлекательной юной девушки явился ему впервые, и это было как раз то что нужно. Ласкиной предстояло выступить на открытом процессе в качестве главной свидетельницы обвинения.

Он заранее распорядился принять ее вежливо, не орать, не толкать, не бить. Это было частью его плана и входило в программу психологической обработки. Любопытно, что ее медлительность и вялость, тихие невнятные ответы, застывший взгляд, показная лживая отрешенность ни у кого не вызывали обычного раздражения. Фотограф, когда усадил ее перед объективом, подошел к ней, что-то прошептал, улыбнулся и бережно заправил ей прядь за ухо. Врач легонько, незаметно, погладил ее по руке. Короткие приказы охраны «Вперед! Стоять! Лицом к стене!» звучали формально, невыразительно. Даже ледяное лицо надзирательницы слегка подтаяло.


Кадровый состав был проверенный, надежный, дисциплина на должном уровне. Две недели назад, когда принимали медсестру, работала та же смена, Влад отдал такое же распоряжение: обращаться вежливо. Наблюдал внимательно, однако мягкости и расслабленности в действиях персонала не заметил. Что же происходит? В детали спецоперации «Свидетель» никто из них не посвящен, их только предупредили, что эта арестованная особенная и сам факт ее ареста является сверхсекретным. Но во «внутрянке» все арестованные особенные и все сверхсекретно. Может, она их заворожила, загипнотизировала?

Влад понял, что перед ним особь элитной породы, образец сверхмощного оружия, штучный экземпляр, из категории самых опасных. Нежная кожа, тонкие черты лица, легкое изящное тело. В некоторых ракурсах она напоминала Шуру, и чем пристальней он вглядывался, тем отчетливей улавливал сходство. Те же хрупкость, беззащитность, те же гармоничные пропорции, будто по одному лекалу скроены, только Шура блондинка, а Ласкина чернявая.

Он зажмурился, тряхнул головой: «Гипноз, наваждение! Эта особь не может быть настолько сильной, чтобы воздействовать на меня! На кого угодно – только не на меня! Я посвященный, вижу ее насквозь, знаю, что имею дело с машиной, с механизмом, который необходимо перенастроить таким образом, чтобы оружие врагов ударило по ним самим».

Он потратил несколько бессонных ночей, стопку бумаги и чернильницу чернил, работая над текстом свидетельских показаний Ласкиной.

Родители с детства внушали ей ненависть к советской власти, к русскому народу и лично к товарищу Сталину. Уверяли, будто евреи, высшая раса, должны быть хозяевами страны, а все остальные, гои, вообще не люди. Самых сильных гоев следует уничтожать, слабых ждет участь рабов.

Мрачная злодейская атмосфера семьи резко контрастировала со светлой счастливой жизнью простого советского ребенка. Школа, пионерская организация, комсомол воспитывали чувство коллективизма, преданности Советской Родине, чистой дочерней любви к родной партии и лично к товарищу Сталину.

Она слышала, как ее отец обсуждал с другими врачами-заговорщиками планы убийства партийных лидеров и рядовых советских граждан путем заведомо неправильного лечения. В детстве она не вникала в такие разговоры, не понимала медицинских терминов и считала, что отец и его коллеги просто говорят о своей работе. Лишь когда сама начала изучать медицину, догадалась, что речь идет вовсе не о лечении, а об убийствах.

Сообщники отца помогли ей поступить в мединститут с условием, что она создаст тайную студенческую организацию. Став дипломированными врачами, члены организации начнут убивать пациентов, прежде всего русских, в массовом масштабе и совершенно безнаказанно. Она понимала: если откажется, ее убьют, если проболтается кому-то, отец и сообщники сразу узнают, у них везде имеются свои люди. Ей было очень страшно, она согласилась выполнять их задания и молчать, но в глубине души зрел протест. Совесть советской девушки, комсомолки, не позволяла ей окончательно увязнуть в болоте гнусных преступлений.

Когда их курс проходил практику в роддоме, ей выдали маленькую бутылочку с ядом, приказали отравить трех-четырех новорожденных, только обязательно с русскими фамилиями. Объяснили, что яд скрытого действия. Смерть младенцев будет выглядеть естественной, никто ничего не заподозрит.

Это стало для нее последней каплей. Ночью она потихоньку сбежала из дома и направилась на площадь Дзержинского, к главному зданию МГБ, рассказала чекистам правду, попросила защитить ее и покарать преступников.

Теперь предстояло заставить Ласкину подписать этот текст, заучить наизусть и четко, выразительно повторить на открытом процессе. Речи прокурора, признания обвиняемых – только фон. Настоящая правда о заговоре прозвучит из уст хрупкой беззащитной девушки. Ее облик должен вызывать сочувствие. Она – жертва, живая иллюстрация подлости, коварства и жестокости врагов. Родители не пощадили ее, поставили перед чудовищным выбором: стать убийцей или умереть.





* * *


Антон решил взять паузу, исчезнуть на несколько дней. Утром, пока Ленка с Никитой спали, он тихонько вытащил из шкафа кинокамеру и две коробки пленки, оставил записку, будто едет в пионерлагерь под Волоколамском, играть Деда Мороза. До пятницы, до встречи с Тошей, надо было где-то перекантоваться, и он отправился на «Проспект Мира», к Людмиле.

Отношения с Людмилой, умирая и возрождаясь, длились восьмой год, а знакомы они были лет сто. Людмила когда-то вела драмкружок, в который Антон ходил с пятого класса и который теперь вел сам. Она помогла ему поступить в Щукинское, сватала в театры, знакомила с кинорежиссерами. Она стала для него почти мамой, виделись они часто, но спали все реже, без всякого удовольствия, просто по привычке.

Людмила писала статьи для журнала «Театр», была на «ты» с доброй половиной киношно-театрально-литературной Москвы, с режиссерами-тяжеловесами, актерами-звездами, писателями разных мастей, чиновниками из Москонцерта, Минкульта и прочих важных контор. Она могла многое, но не все.

После училища Антон попал в захолустный театрик в промышленном подмосковном городке. Дорога туда-обратно на электричке отнимала больше трех часов. Главреж оказался тупой скотиной, труппа захлебывалась в интригах и склоках, достойных ролей Антону не давали, платили позорные гроши. Он мечтал уволиться, но не мог найти ничего другого. Людмила к тому времени стала директором Дома пионеров и устроила Антона руководителем драмкружка.

Получал он там значительно больше, чем в театре, плюс хорошие премиальные раз в квартал. Дом пионеров находился в центре Москвы. Подростки смотрели Антону в рот, девочки были поголовно в него влюблены, но все равно эту работу Антон считал унизительной для актера его уровня. Людмила утешала: «Ничего, пока перекантуешься».

Людмиле стукнуло сорок. Правильные черты, большие серые глаза, гладкая, медово-смуглая кожа, роскошные темно-каштановые волосы, хороший рост, длинные стройные ноги – все в ней было прекрасно. Природа задумала слепить красавицу, но отвлеклась и допустила ошибку. На спине, на уровне правой лопатки, у Людмилы был горбик, небольшой, почти незаметный благодаря особому крою блузок, пиджаков и платьев, он не уродовал Людмилу. Он уродовал ее женскую жизнь.

Она долго не открывала дверь, наконец появилась на пороге в розовом стеганом халате, с припухшими веками и лоснящимся от крема лицом.

– Прости, не ждала тебя так рано, легла в шесть, вчера засиделась у Колесниковых.

Ему стало жаль, что не приехал к ней вчера, она бы, конечно, взяла его с собой. У Колесниковых собирались сливки. Попасть к ним в гости было очень престижно и полезно.

Он достал из сумки шоколадное ассорти, изобразил церемонный мушкетерский поклон и прогнусавил дребезжащим старческим голосом:

– Ваше королевское величество, позвольте преподнести вам скромненький маленький сладенький подарочек к Новому году!

– Ой, ладно, не ерничай. – Людмила поморщилась, отвесила ему легкий подзатыльник и небрежно кинула коробку на тумбу в прихожей. – Лучше бы хлеба купил по дороге.

– Так ты не сказала!

– Так ты не позвонил, не спросил!

Пока она принимала душ, он развалился на диване, лениво листал журналы и пытался отвлечься. Зловредный вопрос продолжал вертеться в голове, жалил мозг, кувыркался и подпрыгивал. Антон прихлопнул его, словно комара-кровопийцу: «Нет-нет-нет! Не могли они заметить. Сидели впереди, ни разу не обернулись».

Билеты на «Гамлета» достала Людмила, но пойти не сумела, неожиданно улетела в Ялту на какой-то выездной семинар, и предложила ему взять в театр жену. Людмила здраво смотрела на жизнь, к Ленке не ревновала, жалела ее, называла бедной девочкой и дурехой.

Сначала он действительно хотел взять в театр Ленку. Но накануне встретился с Тошей, она спросила, что он собирается подарить ей на Новый год, и рука сама потянулась в карман за билетами: вот, смотри, какой я крутой!

Антон машинально листал свежий номер журнала «Театр», заметил закладку: очередная Людмилина статья. Надо бы прочитать, наверняка спросит. Он пробежал глазами первые несколько строк, но ничего не понял. В голове неслось: «А ведь Ленка знала, что они собираются на “Гамлета”. Дед точно готов был отдать ей свой билет и остаться с Никитой. Почему отказалась? Почему мне ничего не сказала? – Он вдруг представил, что на месте деда в партере сидела бы Ленка, и поежился. – Нет, в таком случае я бы знал заранее и не пошел бы с Тошей. Тогда билеты пропали бы. Или, допустим, я решил бы взять Ленку, а у них тоже билеты, и кто остался бы с Никитой? Дед! Он для Ленки на все готов, обожает ее, трясется над ней. Даже если они меня заметили, Ленке не скажут. Теща могла бы, но дед не позволит, костьми ляжет, лишь бы не ранить драгоценную внученьку».

Эта мысль вроде бы успокоила Антона, но одновременно и уязвила. Почему его никто никогда так не обожал, не берег его чувства? Дедов-бабок он вообще не помнил, кто-то помер до его рождения, кто-то доживал далеко, в провинции. Мать старалась нарочно побольней обидеть, называла это закалкой характера, правильным строгим воспитанием, для его же блага. Даже когда маленький был, не жалела. Отец, тряпка, подкаблучник хренов, ни разу не заступился.

Людмила вышла из душа, отправилась варить кофе, из кухни крикнула:

– А твоя дуреха, оказывается, красотка!

Антон дернулся, выронил журнал, спрыгнул с дивана, застыл посреди комнаты, глубоко вдохнул, выдохнул и лишь затем вошел в кухню. Расслабленно плюхнулся на стул, пробормотал сквозь долгий зевок:

– Да-а, ничего, симпатичная, других не держим. – Опять зевнул и равнодушно спросил: – Ты откуда знаешь?