Горлов тупик

– Москва – город маленький, все со всеми знакомы, и все ходят на Таганку. – Людмила стянула с головы чалму из полотенца, тряхнула мокрыми волосами.

– Ой, ладно тебе! – Антон фальшиво усмехнулся. – Можно подумать, я прям такая звезда-знаменитость, что меня узнают те, кого я не знаю.

– Не скромничай! – Она потрепала его по загривку. – Конечно, ты знаменитость, и твоя дуреха тоже.

– Слушай, кончай темнить! – буркнул Антон, с трудом сдерживая раздражение.

– Ух, как мы занервничали! Глазки заблестели, забегали. Где же твоя актерская выдержка? – Она хихикнула и чмокнула его в ухо. – Стас Бравицкий видел вас театре.

Антон стал вспоминать, кто такой Стас Бравицкий.

– Журналист из «Литературной России», – подсказала Людмила. – Я тебя с ним в Доме кино знакомила, и потом в ВТО он к нам за столик подсел, ну, помнишь?

Антон кивнул, хотя никакого Стаса Бравицкого не помнил.

Людмила открыла холодильник:

– Сосиски будешь?

Он опять кивнул, хотя аппетит пропал совершенно.

– Вчера у Колесниковых встретились, поболтали. – Она поставила кастрюльку на огонь. – Давай-ка, доставай тарелки-вилки, нарежь сыр, а то расселся, как турецкий паша в гареме.

Когда завтрак был готов, Людмила взяла из вазы яблоко, откусила и произнесла с набитым ртом:

– Да, она красотка, только зовут ее не Лена, а Вика. Виктоша Галанова, дочь литературного критика Галанова Вячеслава Олеговича.





* * *


Федор Иванович покинул кабинет шефа со сложными чувствами. Он был доволен, что удалось предотвратить глупость, которую шеф едва не сделал под влиянием Фанасича.

Наезд на полковника Уфимцева только из-того, что он оказался случайным свидетелем телефонной клизмы, – глупость в чистом виде. Ю. В. благоволил начальнику Уфимцева, генералу Рябушкину, а Сашка его ненавидел. Рябушкин – интеллигент. Обаяние, образование, языки, чувство юмора – все при нем. Сашка, скучный закомплексованный хмырь, таким всегда завидовал. Наезд на Уфимцева означал бы наезд на Рябушкина. Ну, и зачем обижать врага твоего врага?

Был еще и личный момент: ссориться с дачными соседями Федору Ивановичу не хотелось, а генерал Ваня, хоть и тупой солдафон, просек бы мигом, откуда ветер дует, и зятя своего в обиду не дал бы, просто из принципа: моих не тронь!

Да, глупость Федор Иванович предотвратил, это хорошо. Мозг нуждался в его мнении, в его советах, все важные решения они принимали вместе. Приятно в очередной раз убедиться, что ты умней Мозга. А вот то, что Фанасич повсюду сует свой нос, интригует, провоцирует конфликты, нашептывает всякую чушь, плохо. Но еще хуже, что он, генерал Уралец, до сих пор так болезненно реагирует на старого пердуна. Прямо колдовство, черная магия!

Выглядел Типун вполне безобидно: мягонький, беленький старикашка, божий одуванчик, на черного мага уж точно не похож. В реальности его намеки гроша ломаного не стоили. Многие годы он проводил собеседования с курсантами сто первой школы, помнил поименно всех выпускников, однако это вовсе не означало, что на каждого у него имелся тайный убойный компромат. Сотрудники Органов через десятки сит проходили, все тайное быстро становилось явным. Фанасич давно уж не владел серьезной кадровой информацией, мог вытащить лишь всякую ветошь, пустяки, которые сегодня абсолютно не актуальны. Лично Федору Ивановичу он ничем не навредил, наоборот, помогал в трудные времена. Но трудные времена давно прошли, а он все лез со своей помощью.

Когда Мозг рассказал о ночном звонке, Федора Ивановича аж передернуло, жалобно пискнул в генеральской душе запуганный капитан-оперативник Федька, маменькин сынок, Дядин племянник. Проснулись, зашевелились старые страхи.

Жизнь Федора Ивановича делилась на три периода. Первый – с детства до марта пятьдесят третьего, до кончины Хозяина. Именно там обитал Главный Страх, глубокий, безотчетный, животный. Ты принадлежишь к элите, одеваешься в самое лучшее, ешь самое вкусное. Ты молод, здоров, отлично устроен, уверен в завтрашнем дне, но это лишь игра, видимость. На самом деле ты болтаешься на ниточке над пропастью, беспомощно перебираешь ногами и притворяешься, будто ступаешь по твердой земле, старательно изображаешь спокойствие и бодрость, лишь бы никто не догадался, как тебе страшно. В любую минуту, внезапно, без причины, без малейшей твоей вины, ниточка может оборваться. Шлеп – и нет тебя. В таком подвешенном состоянии существовали все. Главный Страх был всеобщим, постоянным, привычным, как дыхание. Казалось, это нормально. Так устроен мир, так будет всегда.

В середине февраля Дядя Миша вдруг сообщил шепотом, на ухо: «Хозяин сильно сдал, одряхлел, долго не протянет. Что потом – неизвестно». Федор похолодел от ужаса. Конечно, умом он понимал: Хозяин тоже человек, из плоти и крови, и лет ему уже немало. А душа трепетала, душа верила в бессмертие товарища Сталина. Без Хозяина нельзя! Он стальной своей рукой держит нас всех за ниточки над пропастью, без него упадем, пропадем.

«Давай-ка, Федька, затихни, замри и не высовывайся, – велел Дядя Миша. – Разборки пойдут серьезные, особенно по «врачам-убийцам», слишком уж там намудрили».

Федор спросил дрожащим шепотом: «Значит, суда не будет?» Дядя Миша мрачно усмехнулся: «Может, и будет, но совсем другой».

Девятого марта Федор увидел маленького дряхлого старика в гробу. Слезы, конечно, лил, умом понимал, насколько все стало зыбко, неопределенно. Но душа ликовала. Душа сделала великое открытие: ниточки оборвались, а жизнь продолжается.

На следующий вечер в квартире Дяди Миши на Смоленке собралась вся семья, из Ленинграда приехала старшая сестра Светлана с мужем и сыном Ванечкой. Мужчины изображали суровую мужскую скорбь, произносили тосты во славу покойника. Женщины плакали. Ванечка бегал, крутил юлу, с рычанием возил паровозик, громко смеялся. Отец отшлепал его, домработница увела спать. Он долго ревел в соседней комнате. «Маленький, а все понимает, вон как по товарищу Сталину убивается!» – сказала Светлана.

Федор и Дядя Миша ушли курить на кухню, молча дымили в открытое окно, и вдруг Дядя, горячо дыша коньячным перегаром, зашептал Федору на ухо: «Помер, уф-ф, аж не верится! В последнее время совсем сдурел. Мы все по лезвию ножа ходили… уголовник, параноик, страну разорил, Гитлеру поверил, в начале войны обосрался…»

Никогда больше он этих слов вслух не повторил, даже шепотом, даже спьяну. Потом, многие годы, и по сей день Дядя Миша изображал жесткого принципиального сталиниста-державника. Громко проклинал Хруща за XX съезд и кукурузу, восторгался Сталиным: «Великий Вождь, при нем был порядок, страну поднял, войну выиграл».

Дядя Миша взвешивал каждое словечко, обдумывал каждый карьерный шажок, заранее угадывал, на кого сделать ставку. В феврале поставил на Берию и не прогадал. Но уже к концу марта, когда Берия подмял под себя все что мог, Дядя Миша почуял неладное, стал осторожно отползать, пожаловался на проблемы со здоровьем, отказался от бериевских заманчивых предложений, лег в «Кремлевку», потом в санатории отдыхал месяц. Там, в Барвихе, встретился со своим старым приятелем Леней Брежневым.

С Леней Дядя Миша познакомился еще в конце тридцатых, вместе начинали на Украине. В октябре пятьдесят второго, на XIX съезде, Хозяин заметил Леню, Первого секретаря ЦК Молдавии, и поднял его сразу до кандидата в члены Президиума ЦК, назначил членом двух постоянных комиссий – по внешним делам и по вопросам обороны. Не успел Леня обустроиться в Москве, расправить крылышки, тут Хозяин взял и помер. Леню сразу выперли отовсюду, лишили всех должностей, непонятно за что. Кстати, за что его Хозяин так высоко поднял, тоже не совсем понятно.

В апреле пятьдесят третьего Леня в Барвихе восстанавливался после инфаркта, а Дядя Миша пережидал Бериевскую бурю, тянул время. Обоим было тревожно, а Лене еще и очень обидно. Дядя Миша посоветовал ему написать письмо Маленкову. Не скулить, не спрашивать «за что?», просто напомнить о себе, выразить готовность честно и самоотверженно служить делу партии.

Текст сочиняли вместе. Леня писал с ошибками, слова в предложения складывал с трудом, а Дядя Миша аппаратными формулировками владел блестяще. Письмо помогло, должностенку Леня получил не ахти какую, но и на том спасибо.

Дядю Мишу без всяких писем направили послом в Румынию. Тоже не ахти какая должностенка, зато спокойно пересидел тревожные времена. Уезжая, наказал Федору поступить в ВПШ и во всем слушаться Типуна Карпа Афанасьевича.

В то время шли сокращения, увольняли десятками, сотнями, лишали званий. Фанасич пристроил Федора в самый плохонький отдел, на оперативную работу с попами. Федор обиделся, ему хотелось поработать с иностранцами. Фанасич объяснил: «С иностранцами все хотят, там вакансий нет, конкуренция зверская. Тебя там сожрут, ты еще слабенький, не оперился. А церковной линией заниматься никому не охота: скучно, неперспективно. Ничего, потерпишь, перекантуешься. Ты покамест поучись, напитайся партийной наукой».


После расстрела Берии буря в органах не утихла, Серов уничтожал документы и увольнял всех подряд: «не внушающих доверия злостных нарушителей социалистической законности, карьеристов, морально неустойчивых, малограмотных и отсталых работников». Под эти формулировки мог попасть любой.

Вот тогда и начался второй период в жизни Федора. Длился он до октября шестьдесят четвертого, до снятия Хруща. Там тоже был страх, однако совсем другой, послабей, пожиже. Под ногами уже не пропасть, однако еще и не твердая земля. Хлябь, трясина болотная. Страх не смертельный, вполне осознанный, но липкий, унизительный. Очень уж не хотелось вылететь из Органов, остаться в дураках, изваляться в грязи.

Двадцатый съезд поднял новую волну увольнений, Органы затрясло еще сильней, и Федор в очередной раз оценил проницательность старого кадровика. Счастливчиков из лучших отделов увольняли в первую очередь. А он как раз заканчивал двухгодичное обучение в ВПШ, успел хорошо себя зарекомендовать в работе с попами, получил долгожданные майорские погоны. Фанасич похлопотал, и Федора перевели с попов на творческие союзы. Это оказалось куда интересней и перспективней. Правда, за время работы по церковной линии оперативное чутье притупилось, навыки вербовки Федор подзабыл, расслабился. Больно уж легко вербовались семинаристы, а среди взрослых попов практически все были уже давно завербованы.

Двадцатый съезд Федора сильно впечатлил, хотя ничего нового о покойном он не узнал. Хрущ в своем длиннющем многословном докладе лишь повторил то, что в марте пятьдесят третьего кратко и точно сформулировал Дядя Миша: «Мы все по лезвию ножа ходили… уголовник, параноик, страну разорил, Гитлеру поверил, в начале войны обосрался…» Федор не сомневался: именно так думает о Хозяине все высшее руководство. Они же не идиоты, не слепые, жить каждому хочется. Но признаться в этом можно только шепотом, наедине, близкому человеку. Орать с трибуны съезда, выплескивать в ширнармассы потаенные мысли и чувства высшего руководства – это значит предавать своих. Ширнармассы обязаны на товарища Сталина молиться, тем более на мертвого товарища Сталина. Не их собачье дело судить его, хаять и грязью поливать, потому как он – Символ Власти, а Власть – это святое.

Дядя Миша все еще торчал в Румынии, поделиться было не с кем, и Федор шепотом разоткровенничался с Фанасичем: «Совсем спятил Хрущ! Это ж предательство!» В ответ услышал: «Такова линия партии, сынок».

В пятьдесят седьмом Дядя Миша вернулся в Москву. Леня Брежнев стал уже членом Президиума ЦК. Дядя Миша поставил на него и опять не прогадал, хотя до падения Хруща и воцарения Лени оставалось долгих семь лет.

При Хруще Дяде Мише пришлось опять уехать и послужить послом, правда, уже не в захолустной Румынии, а в более престижной Югославии. Леня Брежнев тем временем поднялся до Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Наконец после года в Югославии Дядя Миша получил из щедрых Лениных рук должность начальника Главного Политуправления Советской Армии и Военно-Морского флота. Поскольку этот орган являлся еще и отделом ЦК КПСС, Дядя Миша получил сразу две должности: начальник ГЛАВПУРА и начальник отдела ЦК, по статусу и полномочиям это выше министра обороны. Теперь он зависел только от Лени. Вместе они потихоньку подчинили армию интересам высшего партийного руководства, это помогло спокойно, без риска, скинуть Хруща.

Между тем Серова сменил Шелепин, привел с собой своих комсомольцев, далеких от чекистской работы, а старые опытные кадры сокращал тысячами, все также в угоду Хрущу. Шелепина сменил Семичастный, тоже комсомолец, однако действовал уже разумней, осторожней, главное, похерил чудовищную идею Хруща «распогонить» Органы. Федор благополучно пересидел все волны сокращений, при Семичастном поднялся до полковника, служил в Четвертом Управлении (идеологическая контрразведка), обрастал полезными связями, набирался опыта, близко сошелся с Денисом Бибиковым, по совету Дяди поставил на него и не прогадал.

В октябре шестьдесят четвертого начался третий период его жизни и продолжался по сей день. Страхи остались в прошлом. Наконец под ногами была твердая земля, по которой можно ходить спокойно и уверенно. Федор Иванович получил все, о чем мечтал капитан-оперативник Федька. Занять место начальника Управления он не стремился, нарочно держался в тени, наслаждался оптимальным соотношением власти и ответственности. Сумел, наконец, зауважать себя, избавился от комплексов, оценил в полной мере свой ум, чутье, тонкое знание психологии. Он был не просто первым замом Мозга и «серым кардиналом». Он сам был Мозгом, а Денис – всего лишь пяткой, без кавычек, в прямом смысле слова. Хорошо, что никто об этом не догадывался.





Глава двадцать первая




Влад приказал надеть на Ласкину наручники и закрыть в одиночке. Вызвал врача к себе в кабинет, спросил:

– Что скажете по поводу состояния ее здоровья?

– Практически здорова.

– Да? – Влад изобразил удивление. – А вот вы тут написали: тахикардия, пониженное артериальное давление, резкое сужение зрачков, холодный пот, синюшная бледность.

– Реакция на острую психотравму, – сухо объяснил врач.

– Что вы имеете в виду?

– Арест, – врач отвел глаза и добавил чуть слышно: – Семнадцать лет, совсем ребенок.

– Это не арест, – сурово напомнил Влад.

– Так точно, товарищ майор! – спохватился врач.

– Вам ее жалко?

Врач вздрогнул:

– Никак нет, товарищ майор!

«Врешь, – снисходительно усмехнулся про себя Влад. – Конечно, жалко, даже тебе, прожженному тюремному чинуше, жалко! Это означает, что я сделал правильный выбор. Публика в зале суда и по всей стране должна до слез сочувствовать несчастной запуганной девочке. Если первая часть операции пройдет успешно, можно приступать ко второй: найти доказательства, что она похищена в младенчестве из русской семьи. Враги давно это практикуют: похищают и подменивают младенцев с целью выращивать из русских детей еврейских марионеток, профессиональных убийц. Да, придется объявить ее русской по крови. Нельзя, чтобы ширнармассы сочувствовали еврейке».

Вечером он отправился к Шуре на такси, с большим пакетом пайковых продуктов. Хотелось поскорей увидеть ее, убедиться, что нет никакого сходства, спокойно поужинать и получить свою порцию мужского удовольствия.

Шура в валенках, в телогрейке, накинутой прямо на шелковый халат с драконами, расчесывала перед зеркалом влажные волосы. В печке потрескивали дрова. За столом сидел Филя, пил чай.

– Привет! Закрой, пожалуйста, дверь. Филя только натопил, а я после бани, – сказала Шура.

Влад застыл в проеме с пакетом в руках. Да, рост и комплекция примерно одинаковы. Лицо… Нет, вот сейчас повернулась, ракурс изменился, и видно, что лицо совсем другое. Волосы кажутся темными потому, что мокрые. Высохнут – посветлеют. Освещение тусклое, лампа мигает. В поселке перебои с электричеством… Все, хватит! Надо помнить главное: Ласкина орудие, механизм, а Шура – организм, из плоти и крови. Человек. То есть, конечно, бабы не совсем люди, существа низшей породы, вроде животных. Делятся на домашних и диких. Шура – животное домашнее, покорное. Знает свое место, подчиняется хозяину. И Ласкина подчинится, никуда не денется. Она тоже баба. Состав крови иной, порода иная, но – баба».

Шура бросила гребень на комод, опять взглянула на Влада:

– Что с тобой? Ты не здоров? – Она подошла, сняла с него шапку, тронула теплыми пальцами лоб. – Температуры нет. На работе что-то? Неприятности?

Он запретил ей спрашивать о служебных делах, прежде она никогда не нарушала запрета. Почему вдруг спросила?

– Все в порядке, – ответил он спокойным ровным голосом и поставил пакет на табуретку возле двери.

– Ну, тогда раздевайся, давай ужинать.

Свет в комнате задрожал и погас. Послышалось тревожное мычание Фили.