Горлов тупик

– Господи, какая темень. – Шура вздохнула. – И фонари на улице не горят. У тебя есть спички?

Он вытащил из кармана коробок, на ощупь сунул ей в руку. Она чиркнула, нашла и разожгла керосинку, вместе с Владом вышла на веранду, светила ему, пока он раздевался. Ее лицо, подсвеченное снизу, опять напомнило личину Ласкиной. Через пару минут электричество включилось, и сходство исчезло. Филя замычал, на этот раз радостно, и ощерил свою мерзкую пасть.

– Выгони его, – приказал Влад.

Она села за стол, рядом с уродом:

– Филя, тебе пора домой.

Урод взял ее руку, ощерился и принялся гладить себя по голове ее ладонью.

– Да-да, Филя хороший, Филя молодец. – Она улыбнулась. – Ну, все, иди, мама с папой ждут.

Он, наконец, вылез из-за стола, попятился к двери, прижимая к животу свой топорик.

– Тебе не противно пускать в комнату этого дебила? – спросил Влад.

Она отвернулась, пробормотала чуть слышно:

– А кто будет приносить дрова и воду? Ты?

Он взметнул руку и вдруг заметил краем глаза, что Филя еще здесь. Вместо того, чтобы дать Шуре оплеуху, он почесал себе затылок. Это получилось машинально. Почему-то не смог ударить даже при таком свидетеле, рука сама двинулась в другом направлении.

«В чем дело?» – изумился он, переводя взгляд с нее на Филю, застывшего у двери со своим топориком.

Ему вдруг почудилось, что они переглядываются, перешептываются, смеются над ним. Шура сидела за столом, закрыв нижнюю часть лица сплетенными пальцами. Филя придерживал плечом дверь и смотрел на нее.

– Иди домой, Филя, все хорошо, – произнесла она низким ласковым голосом.

Филя с явной неохотой удалился. Обитая войлоком дверь беззвучно закрылась. Влад закурил и спокойно заметил:

– За дрова, между прочим, они дополнительную плату дерут. Зачем за стол сажать, чаем поить? Принес и сразу ушел.

– Чаю жалко? Или ревнуешь? – Она повела плечами, взглянула исподлобья.

Глаза у нее были синие, с лиловым отливом, но сейчас показались темно-карими, как у Ласкиной.





* * *


Наедине с собой Семен Ефимович сразу старел. Шестьдесят восемь прожитых лет наваливались на него всей тяжестью. Спина горбилась, ноги волочились, вяло шаркали тапки. Он бестолково слонялся по квартире, искал то очки, то карандаш, то справочник, который оставил вчера на кухне. Наконец все нашел, уселся за письменный стол, пробормотал себе под нос:

– Нуберро. Юго-Восточная Африка, бывшая британская колония. Алмазы, нефть, кофе, какао, малярия, сыпной тиф, трахома, ядовитые змеи и скорпионы, племена каннибалов в джунглях…

Он собирался посвятить свободный день статье для журнала «Советская медицина». Печатать на машинке так и не научился, писал от руки. У него было два разных почерка – докторский, для историй болезней и рецептов, неразборчивый, как шпионский шифр, и обычный, для статей и научных работ, ясный, четкий, чтобы машинистки не мучились.

На столе перед ним лежала почти готовая рукопись, осталось вычитать, отредактировать, добавить несколько вставок, сносок и ссылок, упорядочить библиографию. Ветер из приоткрытой форточки шевелил верхний листок с крупно выведенным заглавием: «Системный анализ психосоматических соотношений в клинике внутренних болезней». Семен Ефимович пытался сосредоточиться на тексте. Не получалось. Он отложил ручку, уронил руки на колени, прошептал, едва шевеля губами:

– Ну, про каннибалов ты, братец, загнул, там хватает чудес без них. И вообще, кончай паниковать.

Надины командировки пугали его, он мучился бессонницей и ночными кошмарами, но молчал, знал: она ни за что не откажется от них. Это ее работа – летать на чумные и холерные очаги, спасать людей. Ради этого в партию вступила, иначе за границу не выпустили бы. Ладно, пока ее заграница – страны третьего мира. Может, выпустят, наконец, в Западную Европу, на международные конгрессы и симпозиумы? Увидит Париж, Рим, Амстердам. Надя говорила, что всякий раз, когда самолет отрывается от земли, ее захлестывает детский восторг, она чувствует себя юной, сильной. Возникает иллюзия, будто путешествуешь по миру как свободный человек.

В Африку летали через Турцию, Грецию, Италию. Приятно после очередной чумы-холеры послоняться по международной транзитной зоне, перенюхать все духи во фри-шопе. Командировочные платили мизерные, но кое-что купить удавалось.

Надя привозила для них троих заграничные шмотки, недорогие и совсем немного – джинсы, кофточки, обувку. Это здорово поднимало настроение. Советский ширпотреб даже Семена Ефимовича вгонял в уныние, а о Леночке и говорить нечего.

Благодаря Надиным командировкам Семен Ефимович на старости лет увидел своими глазами удивительные вещи, например, непромокаемые одноразовые подгузники-трусики для младенцев. Стоили они недешево, Надя могла привезти из каждой поездки не больше пачки. Подгузники быстро заканчивались, но существенно облегчали Леночке жизнь.

На шестидесятипятилетие Надя привезла ему из Эфиопии кожаный пиджак. Семен Ефимович примерил и ощутил себя работником Внешторга, директором универмага или народным артистом. Благородный кофейный цвет был ему к лицу. В клинике обновка произвела фурор. Главный пижон кафедры Вова Голощекин, великий знаток шмоточной науки, ходил кругами, тревожно принюхивался, наконец спросил:

– Где отхватили?

– Надя привезла.

– Разрешите? – Вова прикоснулся к рукаву осторожно, словно к святыне, пощупал мягкую кожу, произнес: «Диладже»… «Гринелли»…

Незнакомые названия итальянских фирм в исполнении Голощекина звучали как музыкальные аккорды.

Уже не спрашивая разрешения, будто в молитвенном экстазе, Вова распахнул полы пиджака, застыл с открытым ртом, глаза заблестели, он громко прочитал на этикетке на внутреннем кармане: «Маде ин Терки» – и сразу успокоился, вздохнул облегченно, гармония мира восстановилась. Ну не может такой человек, как Ласкин Семен Ефимович, носить настоящую итальянскую «фирму́», хоть он и профессор, и завкафедрой, и дочь имеет выездную, а все равно до итальянской «фирмы́» не дорос.


Забавное воспоминание отвлекло от страха за Надю, но лишь на пару минут. Дело, конечно, не только и не столько в ее командировках. В последнее время что-то нехорошее происходило. В ноябре вдруг явился призрак из прошлого. Пришел на прием в клинику, по предварительной записи, в порядке общей очереди, лысый коренастый мужчина. У Семена Ефимовича не хватило духу принять его. Как услышал фамилию-имя-отчество, сразу руки задрожали, сердце зачастило. Вылетел из кабинета, попросил первого попавшегося ординатора посмотреть больного, мол, сам не могу, голова раскалывается, давление подскочило. Оно правда подскочило: 180 на 100.

Он не собирался рассказывать Наде о призраке, но не выдержал, рассказал. Хотел убедить себя и ее: нет тут ничего странного, тем более зловещего. Прошло почти четверть века. Случайное совпадение, может, вообще не он, просто полный тезка.

А потом начались звонки с молчанием. И при каждом таком звонке подскакивало давление. Семен Ефимович запретил себе паниковать, гнал прочь тревогу и страшные воспоминания. Именно сейчас, когда столько проблем у Нади, у Леночки, свалиться с инсультом, превратиться из опоры в обузу равносильно предательству.

Он смотрел на фотографию покойной жены в резной деревянной рамке, стекло блестело, на фоне ее лица он видел смутное отражение собственных глаз и шептал чуть слышно:

– Ляля, что происходит? Подскажи, помоги!

Ляля ненавидела свою интуицию, считала ее чем-то вроде хронической болезни, ничего не желала знать заранее – слишком страшно, слишком большая ответственность. В молодости Семен Ефимович подшучивал над женой. Он был твердо убежден, что никакого дара предвидения в природе не существует, заглянуть в будущее невозможно, это противоречит всем современным научным знаниям.

Однажды ранним мартовским утром он вышел из подъезда, прошел несколько шагов, лавируя между лужами и сугробами, и вдруг услышал крик: «Сема, стой!» Ляля высунулась по пояс из открытого окна. Он хотел вернуться, подумал: может, забыл что-то важное?

– Стой, не двигайся! – крикнула Ляля.

Через мгновение с крыши сорвалась огромная глыба льда. Ледяные крошки и грязные брызги из лужи обдали его с ног до головы.

Потом Ляля рассказала, что ей вдруг стало ужасно холодно, какая-то сила заставила открыть окно и крикнуть.

Это выглядело нелогично, абсурдно. Когда холодно, окна закрывают, а не распахивают, раздирая полоски бумаги вдоль рамы. Но отрицать факт своего чудесного спасения Семен Ефимович не мог. Единственным разумным объяснением стала «счастливая случайность». В принципе, тоже антинаучно, но звучало все-таки приличней, чем «какая-то сила заставила».

Подшучивать он перестал, однако со своими материалистическими убеждениями не расстался.

В июне сорок первого они планировали съездить в Каунас, навестить родственников, с которыми не виделись сто лет и уже не надеялись встретиться. После присоединения Прибалтики такая возможность появилась. Ехать собирались втроем, вместе с маленькой Надей. Купили билеты на двадцатое июня. Поезд отправлялся в семь утра. Накануне легли поздно. Проснулись утром в половине восьмого. Семен Ефимович ужасно злился на себя, что забыл завести будильник. Билеты пропали, но через два дня, двадцать второго июня, это уже не имело значения.

Позже Ляля призналась, что той ночью совсем не могла уснуть, чувствовала: нельзя им ехать, и нарочно отключила сигнал будильника.

Сразу после войны Семен Ефимович побывал в Нюрнберге. Он вошел в группу советских экспертов на процессе над нацистскими врачами. Именно там, через Международный Красный Крест, ему удалось узнать судьбу каунасских родственников: погибли все.

Он сидел в зале суда, слушал выступления свидетелей, прокуроров, адвокатов, подсудимых, смотрел чудовищные кадры кинохроники и думал: «Ночью с девятнадцатого на двадцатое июня сорок первого Лялина интуиция спасла нам троим жизнь. Если бы мы тогда уехали в Каунас, нас бы давно уж не было на свете».

Война и Нюрнберг сделали его другим человеком. От материалистических убеждений остался пшик. Чем больше знаешь, тем ясней понимаешь, как мало знаешь.

Ляля работала научным редактором в издательстве «Медгиз». Весной пятьдесят второго арестовали главного редактора и директора. Незадолго до их ареста Лялю перевели на должность младшего корректора. Это было не наказание, а шанс спрятаться, отсидеться. Разворачивалась антисемитская кампания, по образцу Третьего рейха.

Он и она были евреями. Он и она прошли войну, но все их заслуги и награды больше не имели значения, как и сама война. Девятое мая объявили обычным рабочим днем. Выплаты за ордена и льготы ветеранам отменили, безногие-безрукие инвалиды исчезли куда-то. Власть уничтожала следы войны и победы, будто стыдилась того и другого. А затем включился древнеримский механизм децимации – казнь каждого десятого. Такое уже было накануне войны, с тридцать шестого по тридцать восьмой. Тогда брали всех подряд, независимо от национальности. Теперь брали евреев в первую очередь, но и не евреев тоже брали.

Семен Ефимович работал старшим ординатором в отделении экстренной терапии Боткинской больницы. Его не понизили, шанса спрятаться и отсидеться не дали. Надеяться было не на что, оставалось покорно ждать увольнения и ареста. Главврача Шимелиовича взяли еще в сорок девятом. В ноябре пятьдесят второго взяли академика Мирона Семеновича Вовси. С ним Семена Ефимовича многое связывало: годы работы в Боткинской, война, Институт усовершенствования врачей. После ареста Вовси он просыпался и засыпал с одной мыслью: я следующий.

В декабре умерла от острого инфаркта миокарда Лялина старшая сестра Соня. Она никогда не жаловалась на сердце, была неугомонной болтуньей. После самоубийства мужа ее природная импульсивность стала чрезмерной, нарочитой. Соня как будто пыталась заболтать реальность, заглушить свои настоящие чувства театральными ахами-охами, слишком бурными рыданиями, слишком громким смехом. Когда началась антисемитская кампания, она воодушевленно твердила, что в СССР антисемитизма быть не может, мы победили нацизм, у нас многонациональное государство. Чем страшней ей было, тем бодрей и категоричней звучала ее болтовня. Лялю раздражал фальшивый оптимизм сестры, Семен Ефимович заступался: пусть болтает, если ей от этого легче.

Однажды Соня вытащила из кошелька маленькую фотографию мужа, с которой не расставалась, и стала вспоминать, как он за ней ухаживал. Полились звонким потоком истории. Ляля и Семен Ефимович слушали их в сотый раз. Половину Соня выдумала, другую половину сильно пересластила, но искренне верила, что именно так было на самом деле. Она болтала без передышки весь вечер и вдруг запнулась, долго хмуро молчала, смотрела на фотографию, наконец произнесла:

– Что же все-таки чувствуют мертвые, которые нас любили, когда мы о них думаем?

– Помрешь – узнаешь, – сердито бросила Ляля.

На следующий день Сони не стало.

До конца жизни Ляля не могла простить себе этих слов. А Семен Ефимович не мог себе простить, что ни разу не удосужился послушать Сонино сердце.

Каждое утро, прощаясь перед уходом на работу, он смотрел Ляле в глаза, спрашивал взглядом: «Сегодня ничего плохого не случится?» Она мотала головой и пожимала плечами: «Не знаю!» Этот молчаливый диалог вошел в привычку.

Утро девятого января пятьдесят третьего было вполне обычным. Ляля спокойно отпустила Надю в институт и через полчаса сама ушла на работу. Семен Ефимович простыл, лежал с высокой температурой. Надя обещала вернуться с экзамена пораньше. Хотела поцеловать его на прощание, но он сказал:

– Не подходи, я заразный!

Волноваться они начали после восьми вечера. Ляля побежала к автомату, позвонила знакомому преподавателю, единственному, у кого имелся домашний телефон. Он сказал, что Надю в институте не видел.

В милиции пожилой мрачный капитан разговаривал с ними сквозь зубы, не хотел принимать заявление, но потом все-таки сжалился: «Ладно, пишите! – и добавил чуть слышно: – Только это без толку, сами, что ли, не понимаете?»

Позже Ляля призналась, что предчувствие катастрофы мучило ее нестерпимо, интуиция душила, сжигала и не подсказывала никакого выхода. Не тот случай, когда достаточно открыть окно и крикнуть или отключить сигнал будильника. На них троих ползет лавина, и остановить ее невозможно.

Они привыкли бояться, поэтому Ляля своему предчувствию не придала значения. Не требовалось никакой особенной интуиции. Страшно было всем. В любую минуту могли арестовать любого, особенно если ты еврей, врач. Но представить, что лавина накроет семнадцатилетнюю Надю, студентку первого курса мединститута, не мог никто.

Тринадцатого января, через четыре дня после исчезновения Нади, «Правда» вышла с передовицей «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей» и сообщением ТАСС: «Хроника. Арест группы врачей-вредителей».

«Некоторое время тому назад органами госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью, путем вредительского лечения, сокращать жизнь активным деятелям Советского Союза… Следствием установлено, что участники террористической группы, используя свое положение врачей, злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали здоровье последних, умышленно игнорировали данные объективного обследования больных, ставили им неправильные диагнозы, не соответствующие действительному характеру их заболевания, а затем неправильным лечением губили их… Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести из строя и ослабить оборону страны… Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации «Джойнт» через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса. Другие участники террористической группы (Виноградов, Коган М.Б., Егоров) оказались давнишними агентами английской разведки.

Следствие будет закончено в ближайшее время».