Горлов тупик

Вдоль здания вокзала бродили цыганки в толстых пуховых платках, громко однообразно выкрикивали:

– Девочки! Тушь-тушь-тушь!

От кого-то Юра слышал, что под видом туши для ресниц они продают бруски гуталина.

Одна нахально встала на пути, заверещала:

– Мужчина, дай ручку, положи на ладонь бумажную денежку, не отниму, не бойся, только посмотрю и отдам, важную вещь скажу!

Почуяла, сорока, что человек устал смертельно. Они отличные физиономисты, знают, к кому прицепиться. Он обошел ее, ускорил шаг.

Возле пустых телег курили носильщики, несло прогорклым жиром от лотка с жареными пирожками, сновали какие-то личности уголовного вида. Провинциалы с фибровыми чемоданами, рюкзаками, мешками, в пудовых драповых пальто, в плюшевых душегрейках, ошалело озираясь, месили слякоть валенками с калошами. У закрытого ларька «Пончики» юродивый дедок в солдатской шинели, кривляясь и притопывая, исполнял матерные частушки, три вокзальные шалавы подбадривали его хриплым гоготом, скалили грубо накрашенные щербатые рты.

«Вот тебе и заседание Политбюро!» – усмехнулся про себя Юра.

В электричке народу оказалось немного, он прошел в последний вагон, сел у окна, закрыл глаза. В мозгу стали механически прокручиваться слова Рябушкина: «Копают под тебя, Юра… Что может быть на тебя у Типуна-старшего? Пятьдесят седьмой… Молодежный фестиваль, ты проходил практику… Ты отлично все помнишь, но почему-то не хочешь рассказывать».

Конечно, он помнил, никогда не забывал. Рассказывать не хотел, не мог, это была его личная история. Никому не рассказывал, кроме Васи. Даже мама не знала. А вот кадровик Типун-старший знал. Ну, и зачем понадобилось это вытаскивать, через двадцать лет? При чем тут запойный Типун-младший? Какая может быть связь? Абсурд, бред.

Допустим, кто-то смутно намекнул Рябушкину, мол, есть кое-что интересное на твоего Уфимцева. Дело двадцатилетней свежести, но внезапно вскрылись новые обстоятельства. Типичная манера подпятников. Неопределенность здорово нервирует, а Рябушкин пугливый, мнительный. Может, под него и копают? Он идет на повышение, Андропов собирается ввести его в свой ближний круг, в Группу консультантов при Председателе КГБ. Это наверняка не нравится Бибикову и еще меньше нравится Кручине. Одно из железных правил внутри КГБ – начальник отвечает за подчиненного. Обычный прием – нагадить начальнику через подчиненного.

«Ты идиот, Уфимцев, – выругался про себя Юра, – вместо того, чтобы успокоить шефа, напугал еще больше, изрек с этаким загадочно-мрачным видом: да, Иван Сергеевич, мне надо подумать! Сказал бы просто и ясно: ничего серьезного у Типуна-старшего на меня нет. Во время фестиваля случалось всякое, молодые оперативники слетали с катушек, санкционированные контакты с иностранками превращались в несанкционированные романы. У меня вышло наоборот, я сам изображал иностранца, влюбился в нашу советскую девушку и не отразил это в отчетах. Типуны, старший и младший, мастера сочинять из ничего нечто, но я перед Комитетом чист».

Он не заметил, как заснул. Ему приснилась девочка на крыше. Она стояла у самого края. Возбужденная толпа прижимала ее к сломанному ограждению. Еще мгновение – и девочка сорвется, полетит над пестрой рекой людей, бурлящей между домами.

В реальности какой-то пьяный козел из толпы так рвался поглазеть на шествие по Садовому кольцу, так напирал, что едва не столкнул девочку с крыши. Юра вовремя заметил, ловко отпихнул пьяного, схватил девочку, оттащил от края.

Во сне ему не удавалось до нее дотянуться, и она летела, раскинув руки, плавно выгибая спину и роняя вниз, в людскую реку, белые туфли-лодочки.

В реальности туфли эти стерли ей ноги до крови, они зашли в дежурную аптеку на Малой Бронной и купили пластырь.

Во сне она исчезала в небе, он отрывался от земли, взлетал, искал ее, но там были только бледные звезды, огромная розовая луна и поперек ровное темное облако, будто повязка на лунных глазах.





Глава двадцать шестая




Влад вернулся домой глубокой ночью и долго не мог уснуть. В памяти всплывали подробности поездки на Ближнюю. Он многое упустил, не заметил. Слишком сильно волновался. Теперь, в тишине, в одиночестве, кое-что прояснялось, например, мимолетные взгляды, которыми обменивался Гоглидзе с офицерами охраны. Так переглядываются заговорщики, соучастники преступления. В комнате дежурного Гоглидзе вел себя уверенно, расслабленно. При появлении Самого напрягся, покашливал, почесывал кончик носа. Верные признаки лживости и скрытых враждебных намерений. А до чего красноречиво посмотрели друг на друга дежурный офицер и Гоглидзе, когда прощались! Рукопожатие длилось минуты три, не меньше. Влад уловил тайный смысл их беззвучного диалога: все идет по плану, ждать осталось недолго.

Формально охрана Самого подчиняется Игнатьеву, но Игнатьев – никто, пустое место, слабак, трус, постоянно болеет. Обязанности министра выполняет его первый зам, Гоглидзе, значит, охрана подчиняется ему. Он – человек Берии, а Берия – английский шпион.

Влад мерил шагами свою небольшую, идеально чистую квартиру, пил чай, курил, думал, взвешивал плюсы и минусы. Сам оценил его победу, похвалил. Это, конечно, плюс. О ходе спецоперации «Свидетель» не спросил. Ясно, операция слишком важная, чтобы обсуждать при этих скотах. Значит, скоро вызовет для отдельного разговора. Это огромный плюс. Но дальше – сплошные минусы. Враги добрались до Самого. Поговорить об этом не с кем, на поддержку рассчитывать не приходится. Дядя тоже человек Берии. Петля действительно затягивается?

– Нет! – Влад энергично помотал головой. – Не дождетесь! Думаете, Сам глупее вас? Он Великий Человек, а вы скоты, ничтожества! Он все знает, видит вас насквозь, нарочно притворяется старым и больным, заманивает вас в ловушку, готовит ответный удар.

В ушах зазвучал тихий слабый голос: «Всему миру известно, что наш вождь всегда выполнял свои обязательства».

Влад внезапно осознал, что финальная фраза официального заявления следствия на самом деле была адресована лично ему, майору Любому, и означала следующее: «Я не отступлю, и ты не отступай!»

С этой утешительной мыслью он заснул и проспал до двух часов дня. Проснулся бодрым, обновленным, сделал свой обычный комплекс гимнастических упражнений, принял ледяной душ, растерся жестким полотенцем, перекусил, выпил кофе, отправился на службу.

На вечерней оперативке Гоглидзе был в отличном настроении, не орал, никого не распекал. Все следователи получили распечатки официального заявления следствия.

– Дадите каждому, в начале допроса, – приказал Гоглидзе, – пусть каждый прочтет и подпишет: с текстом ознакомлен. Что непонятно, объясните своими словами. Главное, чтобы усвоили: товарищ Сталин лично гарантирует им жизнь и возможность работать, если признаются и назовут сообщников. Ясно?

Влад заметил, как скривились в наглой усмешке тонкие губы замминистра, когда он назвал имя Самого, поймал его внимательный прищуренный взгляд и услышал:

– Майор Любый, задержитесь!

Накануне Влад передал Гоглидзе отчет по Ласкиной, вложил тетрадь с тайным шифрованным посланием, добавил свои подробные комментарии и предложения. Папка с отчетом лежала на столе перед Гоглидзе.

Когда все вышли, Гоглидзе закурил, побарабанил пальцами по картону папки:

– Значит, запрашиваешь добро на установление личности и арест студента, автора шифрованных посланий?

– Так точно, товарищ генерал! Необходимо срочно, на корню, пресечь вражескую деятельность террористического подполья в медицинском институте.

Гоглидзе выпустил дым, открыл папку, принялся нарочито небрежно, быстро листать тетрадь. На страницу упал столбик пепла. Он сдул пепел, тетрадь захлопнул, убрал назад в папку, внимательно взглянул на Влада и тихо, вкрадчиво спросил:


– Хочешь, мать твою, превратить следствие в балаган?

– Никак нет, товарищ генерал!

– Никак нет, товарищ генерал! – передразнил Гоглидзе омерзительно визгливым голосом, отшвырнул папку и прорычал сквозь зубы: – Какое, на хуй, подполье?! Какие, блядь, ананасы? Начнем брать этих сопляков, нарушим секретность твоей же гребаной спецоперации, завязнем по уши, потеряем время! Ты, блядь, сначала девку раскрути! Официальное заявление следствия ее тоже касается, хоть она тут у нас и добровольно.

Последняя фраза прозвучала издевательски-насмешливо. Любый сделал вид, что не заметил саркастической интонации и наглой блатной ухмылки. Ответил спокойно, четко:

– Слушаюсь, товарищ генерал!

«Явный, открытый саботаж, – думал Влад, пока шел по коридорам, спускался по лестнице, – возражать, спорить, что-то доказывать бесполезно и опасно. Сейчас главное – осторожность. Сам притворяется больным и старым, я притворюсь обычным тупым бюрократом, жвачным животным, которое печется лишь о своей жалкой мещанской выгоде и не видит дальше собственного носа. Никто не должен догадаться, что я другой, особенный, посвященный. Никто, в том числе и ведьма».

Когда привели Ласкину, он сразу приказал снять наручники, предложил сесть, участливо заглянул в глаза:

– Добрый вечер, Надежда Семеновна. Как вы себя чувствуете?

Она не ответила, уселась на табуретку и занялась своими красными распухшими руками. Он как ни в чем не бывало улыбнулся и бодро сообщил:

– Надежда Семеновна, у меня хорошие новости. Мне поручено ознакомить вас с официальным заявлением следствия.

Он дал ей листок, подождал, пока прочтет, и спросил:

– Вам все понятно?

Она слабо кивнула. Он ткнул перо в чернильницу:

– Вот тут, пожалуйста: «Читала», фамилия, имя отчество, число, подпись.

Она взяла ручку и вывела какие-то странные зигзаги. Ручка выскользнула из пальцев, покатилась по столу, упала на пол.

Влада будто ледяной водой окатило: «Каббалистические знаки! Магическое клеймо на официальном документе!»

Стараясь не смотреть на хитрую тварь, чтобы не прикончить ее сию минуту, он спокойно спросил:

– В чем дело?

– Извините, у меня болят руки, пальцы не слушаются.

Влад поднялся, прошелся по кабинету, остановился у нее за спиной, заговорил так мягко и сочувственно, что не узнал собственного голоса:

– Ладно, подпишете позже. Главное, чтобы вы уяснили суть: товарищ Сталин лично гарантирует вам жизнь и возможность продолжить учебу, если вы честно во всем признаетесь и назовете имена сообщников.

– Каких сообщников?

– Надежда Семеновна, вы смертельно запуганы, но здесь, в этих стенах, вам нечего бояться, вы можете все рассказать.

– Что – все?

– Правду о том, кто такие на самом деле ваши родители и чем они занимаются. Правду о том, как они внушали вам ненависть к советской власти, к русскому народу.

– Нет. Это неправда.

Влад вернулся за стол, закурил и продолжил:

– Я понимаю, вам трудно преодолеть внутренний барьер, но, поверьте, стоит только начать, и сразу станет легче. Ваш отец говорил вам, что с евреями в СССР обращаются плохо, несправедливо?

– Нет, он никогда такого не говорил.

– То есть положение евреев в СССР в вашей семье не обсуждалось?

– Нет.

– Значит, эта тема была запретной?

– Нет.

– Если тема не была запретной, почему же вы и ваши родители никогда ее не обсуждали?

– В СССР все нации равны, и обсуждать тут нечего.

Она нарочно отвечала тишайшим шепотом, приходилось напрягать слух. Влад терпел, не повышал голоса, говорил медленно, продолжал обращаться к ней на «вы», по имени- отчеству:

– Надежда Семеновна, вы утверждаете, что ваши родители никогда не высказывали недовольства действиями Советского правительства?