Горлов тупик

В тишине тикали большие настенные часы. Появился Гоглидзе, на ходу застегнул ширинку, о чем-то пошептался с дежурным. Через пятнадцать бесконечных минут в сопровождении прикрепленных офицеров все четверо двинулись по длинному коридору, освещенному матовыми шарами. Ковровая дорожка глушила шаги. Коридор упирался в двустворчатую дубовую дверь, за ней – второй коридор. Опять дверь. Возле нее стол с телефоном, у стола охранник. Опять обыск, проверка документов, запись в журнале посещений.

Наконец они оказались в просторном кабинете с пушистым узорчатым ковром по всему полу, с высоченным потолком и стенами, обитыми благородным светлым деревом. Окна плотно завешаны лимонными шторами. Посредине большой прямоугольный стол, простые добротные стулья. У дальней стены, в простенках между окнами – массивные кресла, журнальный столик, на нем пепельница, графин с водой, стаканы.

Люстры не горели, свет шел от нескольких бра с полукруглыми плафонами, направленными в потолок. Дальняя часть кабинета тонула в полумраке. Там белел зачехленный диван. Рядом, в глубокой темной нише, поблескивали стекла двустворчатой двери, до половины прикрытые шторками.

Влада бросило в жар. Он почувствовал взгляд. Кто-то стоял за дверью и наблюдал за ними из темноты, сквозь стекло, слегка отодвинув шторку.

Гоглидзе кашлянул и почесал нос. Смирнов нервным движением пригладил вихры. Гаркуша опять стал икать. Влад, не моргая, смотрел на медный блик дверной ручки. Мертвую тишину не нарушало ничего, кроме икания Гаркуши. Смирнов склонился к нему и прошептал:

– Пал Фомич, дыхание задержите, иногда помогает.

Блик медленно качнулся, дверь отворилась, вошел маленький сгорбленный старичок. Тужурка мышиного цвета обтягивала сутулую спину, покатые плечи, брюхо. Пуговицы на брюхе расстегнулись, вылезло голубое нижнее белье. Жидкие седые волосенки торчали дыбом над низким лбом, топорщились пегие слипшиеся усы под длинным толстым носом. Непропорционально крупное рябое лицо подрагивало, как рыхлый студень, при каждом шаге. Он ступал тяжело, вразвалку, заметно прихрамывал. Мятые штаны заправлены в деревенские шерстяные носки. На ногах тапки.

Влад изумился: «Что здесь делает это чучело? Как смеет бродить по дому Самого в таком неопрятном виде? Кто он? Печник? Садовник? Дальний родственник из грузинского колхоза?»

– Товарищ Сталин, по вашему приказанию прибыли, – доложил Гоглидзе и представил каждого: – Старший следователь майор Гаркуша, старший следователь майор Любый, младший следователь капитан Смирнов.

«Двойник?» – ужаснулся Влад, вытягиваясь по стойке смирно.

– Здравствуйте, товарищи, присаживайтесь, – негромко произнес знакомый до мурашек, родной, единственный на свете баритон с мягким кавказским акцентом.

– Здравствуйте, товарищ Сталин! – ответили все хором, беззвучно отодвинули стулья, расселись, положили руки на стол.

Сам садиться не стал, принялся ходить по кабинету, останавливался за спинами сидящих, говорил:

– Воротилы из США и их английские младшие партнеры знают, что достичь господства над другими нациями мирным путем невозможно. Лихорадочно готовясь к новой мировой войне, они усиленно засылают в тыл СССР своих лазутчиков, пытаются создать в СССР свою подрывную «пятую колонну».

Влад слушал родной голос и думал: «Конечно, никакой не двойник. Но тут явно что-то не то. Я видел его на съезде, не мог он за три с половиной месяца так сильно постареть, превратиться в развалину! Они добрались до него, петля затягивается. Они добавляют ему в еду и питье яд скрытого действия…»

– Чем больше у нас успехов, тем больше наши враги будут нам стараться вредить. У нас еще сохранились пережитки буржуазной идеологии, пережитки частнособственнической психологии и морали – живые люди, скрытые враги нашего народа. Эти враги, поддерживаемые империалистическим миром, вредили и будут вредить нам впредь. Именно об этом убедительно говорит дело врачей-вредителей – подлых шпионов и убийц, спрятанных под маской врачей, продавшихся рабовладельцам-людоедам из США и Англии. Жертвами банды этих человекообразных зверей пали товарищи Жданов и Щербаков. Необходимо выяснить, кто направлял преступную террористическую деятельность подлых изменников Родины? Какой цели хотели они добиться в результате убийств активных деятелей Советского государства?

Сам говорил очень тихо, с долгими мучительными паузами, повторял то, что Влад и остальные уже давно знали наизусть. Конечно, пока главные задачи не решены, пока следствие топчется на месте и к процессу ничего не готово, приходится по сто раз повторять одно и то же, вдалбливать этим тупицам азбучные истины.

«Со мной наедине он бы разговаривал совсем иначе», – заметил про себя Влад и услышал:

– Вот недавно вам, товарищ Любый, удалось добиться признательных показаний одного из главных заговорщиков, профессора Вовси.

Влад вздрогнул, хотел повернуться, но шея окаменела. Сам стоял у него за спиной:

– Конечно, это успех немалый, однако в полученных вами признаниях нет ничего конкретного, вы так и не добились ответов на главные вопросы: какие инструкции и задания получал Вовси от своих американских хозяев? Есть ли центр? Кто возглавляет? По каким каналам осуществляется связь с центром? На какую помощь извне рассчитывают заговорщики? На кого из иностранцев ориентируются и как, через кого связывались с ними?

Сам двинулся дальше, вдоль стола, остановился за спиной Гаркуши. Теперь Влад видел его лицо, и опять, как тогда, на съезде, возникло ощущение глубокой связи, незримых нитей. Хотелось объяснить ему: «Товарищ Сталин, я только подписи добился, над текстом работал майор Гаркуша». Но сдержался, промолчал, не потому, что Гоглидзе приказал молчать, и уж тем более не из страха мести Гаркуши. Плевать на этих скотов. Он неотрывно глядел в усталые, всевидящие глаза Великого Человека и читал в них: «Да, я знаю, понимаю, кто они и кто ты».

– В ближайшее время вы должны ознакомить арестованных с официальным заявлением следствия. – Сам встал так, чтобы видеть всех, заговорил еще медленней и тише: – Мы имеем поручение руководства передать вам, что за совершенные вами преступления вас уже можно повесить, но вы можете сохранить жизнь и получить возможность работать, если правдиво расскажете, куда ведут корни ваших преступлений и на кого вы ориентировались, кто ваши хозяева и сообщники.

Паузы удлинились. Влад впитывал каждое слово.

– Нам также поручено передать вам, что, если вы пожелаете раскаяться до конца, вы можете изложить свои показания на имя вождя, который обещает сохранить вам жизнь в случае откровенного признания вами всех ваших преступлений и полного разоблачения сообщников. Всему миру известно, что наш вождь всегда выполнял свои обязательства.

Сам говорил еще минут десять, продолжал ходить вокруг стола за спинами. Вопросов никому не задавал. Зачем? Что нового могли поведать ему эти ничтожества? Он и так все знал.

Когда вышли из кабинета и сели в машину, Смирнов дрожащим голосом обратился к Гоглидзе:

– Товарищ генерал, нам товарищ Сталин официальное заявление продиктовал, а мы ничего не записали…

– Запоминать надо, память развивать, без хорошей памяти нет хорошего чекиста, ясно тебе? – пролаял Гоглидзе.

– Так точно, товарищ генерал!





* * *


По дороге на дачу Вячеслав Олегович дослушивал «Онегина», но уже не подпевал. Думал о Вике. Раньше он был уверен, что Вика врет только матери, причем Оксана Васильевна в этом сама виновата. Выпытывает, подозревает, пристает со своими поучениями, претензиями. Вика отшучивается, сочиняет всякие небылицы, чтобы избежать очередного конфликта. А вот ему, любимому папулище, Вика не врет никогда. О чем-то, конечно, умалчивает, но если уж говорит, то исключительно правду. От него ей скрывать нечего, он не задает бестактных вопросов, не оскорбляет недоверием, принимает ее такой, какая есть.

Оказывается, он совершенно не знает собственную дочь.

Боже, как честно она смотрела на него своими ясными, широко открытыми глазами, когда объясняла, что они с Тосиком просто репетировали! Дескать, к Восьмому марта в институте готовят капустник, решили поставить сценку из «Ярмарки тщеславия» на английском, а Тосик – профессиональный актер.

– Он не похож на человека, который знает английский, – тихо заметил Вячеслав Олегович.


– Зачем ему? Тосик играть не будет, просто учит меня актерскому мастерству. Когда ты зашел, у нас как раз был перерыв, мы болтали о всякой ерунде. Он вообще-то Маринкин хахаль, я, честно говоря, жалею, что в это ввязалась. Маринка, оказывается, такая ревнючая!

– У него обручальное кольцо.

– А, да, правда, Тосик женат. Жена – тупая курица, к ней ревновать глупо. – Вика помахала руками, покудахтала и весело рассмеялась.

– Ты откуда знаешь? – мрачно спросил Вячеслав Олегович.

– С Маринкиных слов, конечно. Он готов развестись, жениться на Маринке, но тогда ей придется прописать его сюда, своей хаты у него нет, с его предками жить невозможно, мамаша стерва, папаша выпивоха, в общем, мрак. А у курицы неплохой флэт, правда, Тосика там пока не прописывают. Вот если пропишут, ему при разводе достанется половина той флэтухи плюс Маринкина комнатенка, тогда в принципе можно обменять на что-то приличное. Но с другой стороны, идти замуж за такого красавчика, да еще актера, при Маринкиной-то ревнючести… – Она сморщилась и помотала головой. – К тому же ему алименты платить придется.

– У него ребенок?

– Мг-м.

– Наверное, совсем маленький?

– Откуда я знаю? Он Маринкин хахаль, а не мой.

Хотелось ей верить, но не получалось. Было мерзко увидеть ее на коленях у смазливого Тосика. Галанов представил, как Вика ведет Тосика за руку через бабушкину комнату к себе. Темно, бабушка спит, похрапывает по-стариковски. Они крадутся на цыпочках мимо ее кровати, хихикают, корчат рожи, издеваются над ее старостью, глухотой, храпом.

Он не стал выяснять, действительно ли мама и Вика завтракали вместе, и так понятно: вранье! Если мама сказала, что Вику утром не видела, значит, не видела. С головой у нее все в порядке, никакой особенной забывчивостью она не страдает. Ну, не устраивать же им очную ставку! Мама испугается, оскорбится, занервничает. Вика продолжит врать и выкручиваться. В итоге будет скандал, ужас. Зачем это нужно? Ясно, Вика ночевала с Тосиком и завтракала с ним.

Если бы она смутилась, покраснела, призналась: «Да, у нас роман, ситуация сложная, жена, ребенок», Вячеслав Олегович стал бы ее утешать, давать советы. Оказывается, не нужно ей ни утешений его, ни советов. Она врет ему так же, как всем остальным. Тосику наверняка тоже врет, но от этого не легче.

Он остановился на светофоре и жестко одернул себя: «Хватит ныть! Жива-здорова, и слава богу. По крайней мере, теперь ты точно знаешь, что с Любым она не спит. Перекрестись и успокойся. Да, Тосик женат и похож на альфонса. Дерьмо в сахаре. А ты бы хотел, чтобы она ждала прекрасного принца? Хранила чистоту до брака? Брось, не будь ханжой!»





* * *


Юре дали целых три свободных дня, лететь назад в Нуберро предстояло во вторник. Вера с Глебом укатили в Раздольное на машине, значит, придется ехать электричкой. Ничего, даже приятно. Но сначала надо заскочить к маме, взять подарки.

После разговора с Рябушкиным он позвонил ей и услышал:

– Пока доберешься до Сокольников, пока мы с тобой чаю попьем, потеряешь часа три, рискуешь опоздать на последнюю электричку. К тому же для генерала с генеральшей у тебя все равно подарочков нет.

– Ох, черт! – спохватился Юра.

Когда он возвращался в Москву, родственники ждали подарков, заграничных штучек. Ничего не поделаешь, традиция. Генеральша надменно щурилась и поджимала губы. Генерал изрекал с отрешенно-философским видом: «Важен не подарок, важно внимание!»

Генеральская квартира ломилась от барахла, дача была забита трофейным добришком, вывезенным из Германии. Сервизы, столовое серебро, ковры, горы шмоток. Отделаться пустяками, конфетами и сигаретами, не получалось, обижались еще больше. Обычно Юра просто давал Вере чеки, она покупала родителям заграничные штучки в «Березке», как бы от него.

– Что ж я, вообще с пустыми руками заявлюсь? – спросил он растерянно.

– Так даже лучше, – успокоила мама. – Скажешь: прямо с работы, чемодан оставил у меня. Вот если Вере и Глебу привезешь, а генералу с генеральшей – нет, тогда точно будет обида.

– Обида, – повторил Юра, живо представил лица генерала и генеральши, затосковал и предложил: – Мам, давай я у тебя переночую, высплюсь, а завтра утром забегу в «Березку» на Большой Грузинской, прикуплю им что-нибудь. От Белорусского вокзала два шага. Как тебе такая идея?

– Плохая идея. Высыпаться будешь долго, если еще в «Березку» забежишь, до Раздольного доберешься часам к двум, не раньше.

– Ну и что? У меня же куча времени, аж до вторника.

– Никакая не куча, три дня всего, а завтра суббота, Наташин юбилей. Ты, конечно, можешь сачкануть, поймут, не обидятся…

– Нет-нет, приеду обязательно, Васю сто лет не видел. Правда, для тети Наташи у меня тоже подарка нет и для маленькой Наты…

– Ты мне что привез?

– В чемодане, в красно-белом пакете, жакет серый пуховый.

– Погоди, сейчас посмотрю… – Она зашуршала пакетами. – Вот, нашла! Отлично, то что нужно!

Юре стало немного обидно, даже не примерила, сразу – дарить. Ну, да ладно, для тети Наташи не жалко, тем более круглая дата.

– Маленькой Нате куклу куплю в «Детском мире», немецкую, с моющимися волосами, – продолжала мама, – ты пораньше приезжай, а то с Васей заболтаетесь, вас потом за столом не дождемся. Я буду к шести. Ну, все, целую!

От Ясенева до Лубянки он доехал на служебном автобусе, нырнул в метро, вышел на «Белорусской».

Каждый раз, когда он оказывался на площади Белорусского вокзала, в голове звучал стишок из двух строчек: «Вокзал, пропахший блудом и тюрьмой, как холодно, и хочется домой». Он забыл имя автора. Стишок довольно точно передавал его собственное ощущение вокзала, особенно сейчас, темным ледяным вечером, когда летел в лицо колючий снег и промокли ботинки. Почему-то даже при минус десяти московские тротуары покрыты толстым слоем жидкой незамерзающей слякоти.

На площади выстроилась продрогшая очередь к стоянке такси. В центре, подсвеченный фонарями, высился на мраморном постаменте памятник Горькому, спиной к вокзалу, лицом к тусклым куполам старообрядческой церкви, в снежной пелерине на плечах и с неизменным голубем на голове. В детстве Юра думал, что пролетарский писатель специально снял шляпу и держит ее в руке, чтобы освободить голубю местечко.