Гость. Туда и обратно

– А что это за книга? Библия?

– «Полезные советы», Библия слишком дорога, тем более – женевская, которую переводили прямо с еврейского и греческого, чтобы ближе к слову Божьему. У нас многие ее знают наизусть.

– Значит, среди пилигримов есть образованные люди? Врач?

– Это вряд ли, он мясник.

– Такой плохой?

– Да нет, по профессии, умеет кровь отворять. Другого в эту глушь не заманишь.

– А вы?

– В Англии я был паромщиком, а тут мне король обещал через семь лет двадцать акров на берегу. Я себе там дом поставлю: свой дом на своей земле!

Глаза парня засветились ненаигранной радостью, и я подумал, что за четыреста лет американская мечта не слишком изменилась.

На прощание я заехал в гавань, где стоял «Мейфлауэр-2», точная копия первого корабля и с тем же экипажем. Больше других мне понравился пушкарь Том. Он не стеснялся в выражениях.

– Самый трудный рейс в жизни, – начал он свою сагу.

– Шторма?

– Пилигримы! Библия день и ночь. «Иезекииль, стих 2», – начнет один. «Исайя, стих 13», – подхватит другой. И это еще до Нового Завета не добрались. Даже моряки жаловались: «Уж лучше пираты».

– А много матросов на борту?

– Нужно шестнадцать, на две вахты. Голландцы обходятся дюжиной, но они сильнее нас, а итальянцы умнее. То-то наш Шекспир все про них писал. Нет же такой пьесы – «Бристольский купец», а «Венецианский» есть. Зато драться с ними смешно – шпагой тычут, как на сцене. Нет уж, тут нужны шотландцы: Кэмпбелл и Макферсон умеют за себя постоять в любой таверне. Не то что эти пилигримы, фарисеи и начетчики, хуже адвокатов.

– Как в воду глядел, – подумал я, но не стал рассказывать Тому, что говорил Солженицын про засилье американских законников. До этого еще оставалось тринадцать поколений.





Мертвый сезон




Пробираясь к любимому Провинстауну, я следовал по американской истории вспять. Тресковый мыс, как Синайская пустыня, окружен священными легендами, каждая из которых строго документирована.

11 ноября 1620 года пилигримы впервые вступили на землю Нового Света, 13 ноября учинили стирку, 15-го нашли родник с пресной водой, которая, замечает хроникер, «показалась им вкуснее вина». Чуть позже обнаружили яму с запасами кукурузы, спрятанными на зиму индейцами (расплатились только через год). Первая перестрелка с краснокожими, окончившаяся вничью: никого не ранили ни стрелой, ни пулей. И наконец, переезд в плодородный Плимут, освобожденный от индейцев оспой. В память о священной истории американского народа на самом конце мыса установлена гранитная башня, почему-то копирующая Сиенскую, хотя там и моря-то нет.

Но не она (история) тянет меня каждую осень на Восток. В Новом Свете Провинстаун заменяет мне почти все, что я оставил в Старом: бледное море, обильный, но приглушенный свет, который веками соблазнял художников, пахучие сосны, дюны с поблескивающей в тумане мокрой «травой бедных» (она ни на что не годится) и солнце, которое только здесь умеет садиться, как на Рижском взморье, – в воду, а не куда-то в Пенсильванию.

И все же уникальным этот городок делает не природа, а люди. Меньшая часть – португальские рыбаки, большая – сторонники однополой любви обоего пола. Отличить пришлых от старожилов можно даже по судам в городской бухте. Ржавые рыбацкие траулеры носят благочестивые имена: либо в честь святых, либо уж «Дона Мария». Каждый вечер они возвращаются с рыбой (трески все меньше) и бесценными морскими гребешками. За ними на мол приезжают матери и жены, чтобы сразу доставить улов в рестораны. Лодки поменьше снабжены бороной для лучших в мире устриц, за которыми в эти края (особенно в деревушку Велфлит) гурманы ездили из Европы еще на парусных кораблях.

Прогулочные яхты начищены до блеска и редко покидают причал, компенсируя оседлый образ жизни решительными названиями: «Морской волк», «Новый морской волк», «Паршивый пес», «Черная овца», «Чертовски хороша» и «Эмма + Ирена».

Сам город исчерпывается одной улицей, но какой! Уставленная изысканными картинными галереями, элегантными ювелирными магазинами, вкусными, а не только дорогими ресторанами, она хвастается старинными отелями, которые в прошлой жизни были капитанскими особняками. Об этом напоминают деревянные девы, снятые с давно оставшихся без дела китобойных судов, и «вдовьи балконы» на крышах, откуда жены высматривали возвращающиеся корабли. Часто зря: мореплавание у Трескового мыса так опасно, что из остатков разбившихся судов можно соорудить стену на все побережье. С тех пор как прорыли канал, отделяющий мыс от материка, вдоль пляжа летом плавают только туристы, а зимой – «моржи» и тюлени. Сотня усатых, с круглыми любопытными глазами зверей высовывалась из воды по пояс, чтобы получше нас разглядеть.

– Симпатичные твари, – поделился я восторгом со стариком, прогуливавшим седого пса по песку.

– Если с ними не купаешься.

– Неужели кусаются?

– Тюлени – нет, акулы – могут. В принципе, они охотятся за тюленями, но им все равно. «Челюсти» видали? Про нас снимали.

Возвращаясь с моря в город, я наслаждался моим любимым сезоном – мертвым. Посторонние схлынули, остались свои, да и то немного, поэтому все здороваются – и люди, и звери. Избалованные собаки (детей здесь нет) лезут целоваться с редкими прохожими. Хозяева – пожилые и приветливые. Им здесь хорошо и спокойно. Во всяком случае, мне показались счастливыми трое немолодых трансвеститов с приделанным бюстом, с маникюром и щетиной. В волосатых руках они держали легкие коктейли и лениво бранили республиканцев.

– У вас теперь до лета будет тихо? – спросил я официанта.

– Какое там! В начале декабря – праздник: Holly-Folly.

– Никогда о таком не слышал.

– Понятно почему. Его справляют только в Провинстауне. Это же гей-сити, у нас свое Рождество.

– Альтернативное?

– Во-во. Сперва здесь справим с любимыми, а потом, как все, – к родственникам, но уже поодиночке, чтобы мама с папой не огорчались и соседи не пугались, как ваш Путин.


Доев и дослушав, мы взглянули на часы и вместе с немногими посетителями заторопились, чтобы не опоздать к закату. На вечернем пляже устроились редкие парочки. Кто-то разжег костер из плавника. Другие возились с шампанским. Самый упорный, закаляя волю, залез в воду, которую даже в Балтийском море посчитали бы холодной. Между тем солнце быстро садилось. Горизонтальные лучи, которые у американских кинематографистов зовутся «магическими», а у русских – «режимом», заливали нас медовым светом, делающим всех красивыми.

В сумерках мы притихли. Только две обнявшиеся старушки махали исчезающему солнцу.

– See you tomorrow! – кричали они в унисон.

– До завтра еще дожить надо, – возразила жена. Как все русские, она боялась сглазить.





Amerika




Кто ты? – спросил у владыки края бродячий монах.

– Царь, муж, отец и сын.

Год спустя, когда родственники померли, а царство отобрали, мудрец опять спросил:

– Кто ты?

На этот раз отвечать было нечего, и бывший царь задумался.



Русская колея закончилась в Бресте, когда железнодорожники, сменив вагонам колеса, поставили поезд на западные рельсы. Я качу по ним треть века, но так и не добрался до места назначения. Америка – ползучее обозначаемое, как «Замок». Возможно, он для Кафки был одной из метафор Америки, которая, как всё у него, тоже представляется загробным царством. Во всяком случае, в романе «Америка» уже на первой странице появляется статуя Свободы с мечом вместо факела. Такой эта бесполая фигура с сердитым лицом напоминает не просветительскую аллегорию, а ветхозаветного ангела, стерегущего врата в рай.

– Мы тоже, – якобы сказал Хрущёв, увидев монумент в Нью-Йорке, – ставим памятники знаменитым покойникам.

Но это, конечно, неправда, ибо свобода в Америке жива: она свободна от содержания. Каждый вкладывает в эту форму сколько захочет, сможет или получится. Неизбежно лишь одно: она всех делает другими. Хотя далеко не всегда американцами, скорее наоборот – русскими.

– Русский уголовник Алимжан Тохтахунов, – прочитал я в здешней газете.

В сущности, жить советским человеком было проще, чем русским, особенно – таким сомнительным, как я. Хорошо еще, что в снисходительной к акценту Америке идентификация проходит не столько по национальности, сколько по вере: либералы сразу сбиваются в кучу. Но ведь и с ними непросто.

– В колледже, – вспоминает Барри, – моими героями были Сальвадор Альенде и Анжела Дэвис.

– Моими – тоже, – из вежливости соглашаюсь я, умолчав, что чернокожая красавица первой приехала в Москву без лифчика, а про Альенде написал либретто к балету «Чилийская баллада» мой рижский товарищ, сбежавший с гастролей в Канаду.

Однако договориться с соотечественниками намного труднее, в чем мне довелось убедиться, когда хозяйка вечеринки подвела меня к заметному московскому гостю.

– Нецветаев, – скромно представился он.

– Да и я не Толстой, – хотел было пошутить я, но постеснялся, зная по горькому опыту, что мужчины фамилии не выбирают.

Разговор тем не менее не клеился: водка кончилась, вино было сладким, тема – рискованной, балтийской.

– Репарации? Кому?

– Жертвам коммунизма.

– Почему это мы им должны платить?

– Немцы платят.

– Они проиграли, а победителей не судят.

– Ну, это еще как сказать. Чингисхан сколько войн выиграл, но мы же не считаем его матерью Терезой.

– Вот именно! – завершил дискуссию профессор, и я смешался, не зная, чем крыть.

Раньше всем было проще, ибо страну населяли свои и чужие. Граница между ними была куда более нерушимой, чем та, что я пересек в Бресте. Я, например, никогда не встречал живого секретаря обкома, но был уверен, что узнаю его с первого взгляда, как водолаза или борца сумо. Теперь все на одно лицо, поэтому я веду с приезжими разговоры на общие темы, которых остается заметно меньше.

Дело в том, что, сократившись в размерах, Россия выросла во всем остальном. Заполнив собой горизонт бытия, она перестала интересоваться окружающим так азартно, как это делали мы, когда заглядывались на мир из-за железного занавеса. Теперь он кажется прозрачным, а значит, несуществующим или скучным.

Я видел такое в дикой природе, следя за животными в соседнем заповеднике. Бурундуки там не замечают бабочек, зайцы пасутся рядом с косулями, индюки не обращают внимания на белок. Это – естественная реакция на безопасное и бесполезное. Но раньше нам было дело до всего, до чего не дотягивались власти. Любознательность была выражением фронды, и независимое знание считалось если не эквивалентом, то приемлемым суррогатом свободы. Когда она пришла, нужда в нейтральных знаниях отпала, а факты национализировали.

– Вот скажи, умник, – задирает меня московский коллега, – знаешь ли ты, что человека клонировали?

– Не знаю, – честно отвечаю я, – в «Нью-Йорк Таймс» не писали.