Государыня for real

Бросив взгляд на густую толпу, преграждавшую ему путь к Мелиссе. Левинсон запрыгнул на липкий, как дно помойного ведра, стол, набрал побольше воздуха в легкие и гаркнул на английском:

– Эй! Парни! Всем кокуй за мой счет! Выпьем за… – Он стал лихорадочно думать, какой тост может объединить всех этих людей. «За свободную Венесуэлу» – нельзя, в зале были испанцы. «За короля Луиса Второго» – тем более нельзя, местные льянеро прикончат его прямо на этом столе. – За электричество!

Бар утонул в аплодисментах и кокуе. За возвращение электричества, которое никто не замечал и которое оказалось почти столь же важным, как воздух, хотели выпить все.

Тяжело спрыгнув со стола – сорок лет не двадцать, – он обнаружил рядом ее.

Мелисса, чертовски хорошенькая с этой мокрой короткой стрижкой, насмешливо наблюдала за его неуклюжими маневрами, потягивая нечто волшебно-золотистое из толстодонного стакана, на удивление чистого по венесуэльским стандартам.

– Ты где угодно шоу устроишь, как я погляжу, – сказала Мелисса, и Левинсон отчего-то взволновался, как двадцатилетний мальчишка, услышав этот опьяняющий голос.

– А ты все так же где угодно раздобудешь скотч, – принюхался Левинсон. Он изо всех сил старался сохранить ироничную независимость. Хотя ему и правда было интересно, как Мелиссе удалось выпросить столь благородный напиток в океане скверной кактусовки, в котором Левинсон купался последние сутки.

– Испанский мундир плюс моя собственная неотразимость, – усмехнулась Мелисса. – Хочешь, и тебе достану?

– Мне, пожалуй, на сегодня хватит градусов, – отказался Левинсон. – Лучше скажи – какого черта ты тут делаешь?!

– Тот же вопрос и к тебе… Майн Готт! А это кто там у нас у окошка прячется? – Вот теперь Мелисса удивилась по-настоящему. – Неужто герр Столыпин собственной персоной? Здравствуй, дружок. Вот уж кого точно не ожидала здесь встретить! От Габриэля всего можно ожидать, но ты-то, Семён? Как тебя мамочка отпустила?

– А она и не отпускала! – хвастливо сказал Столыпин, ероша свои бараньи кудряшки, заметно отросшие за последний месяц. – Я ей как мужчина заявил – еду и всё!

– Похвально, дружочек, похвально, – умильно сказала Мелисса. – Ну-с, а теперь давайте все по порядку.

Столыпин взахлеб бросился рассказывать Мелиссе про инверсию, про два гигантских магнита, про то, как он пошел против мамули. Как они с Гавриилом пробирались сквозь притихшую Европу, охваченную смятением и тревогой. Как они попали в шторм посреди Атлантики. Как он боится пробовать местную кухню и питается последние сутки одним только какао. Про жука в чашке. Про то, что внезапно, уже перед самым отъездом, выяснилось, что у них строго ограничено время на выполнение миссии – академики подсчитали, что запасов на Луне хватит примерно на полгода, а значит, они с Левинсоном должны уложиться в сто восемьдесят дней. Семнадцатое ноября – час «икс». Кучу времени потратили на плавание – невозможно поверить, что раньше только так и путешествовали, черепашьими темпами! Теперь до семнадцатого ноября остается всего сто тридцать девять дней, а они пока даже не представляют, как добраться до долины Апуре, не говоря уже про всё остальное…

Семен рассказывал, Мелисса слушала, позабыв про свой виски, а Левинсон старался на нее не смотреть: разглядывал сквозь ливень силуэты испанских кораблей, пришвартованных неподалеку; считал выбитые окна в пестрых трущобах, которые сами венесуэльцы называли «барриос»; бросил это безнадежное занятие, когда понял, что никаких окон в барриос изначально не было; и не удержался, впился-таки глазами в Мелиссу.

Она была очень хороша. Загорела, помолодела. Он попытался уверить себя, что причиной теплой волны, которая поднималась у него в груди, был тошнотворный кокуй, но нет – чувство было слишком приятным. Левинсон вынужден был признать, что он рад-радешенек видеть свою бывшую возлюбленную. Сейчас, когда ей не нужно было от него ни прямых эфиров, ни ток-шоу в прайм-тайм, ни продюсерских услуг по формированию позитивного общественного мнения, ни квадрокоптеров, – она казалась такой расслабленной, несмотря на окружавшую их дикую обстановку.

Ему всегда нравились сильные женщины. В этом было несчастье Левинсона. Он завоевывал очередную неприступную крепость, после чего терял к ней всякий интерес. Теперь, когда Мелисса вновь оделась в броню гордости и самостоятельности, он готов был сорвать с нее этот синий мундир прямо здесь и сейчас, на этом липком столе.

Духота, шум тропического дождя, бьющего по крыше из сухих пальмовых листьев, острое ощущение опасности и богиня войны с короткой стрижкой напротив – о да, давненько он не испытывал таких всепоглощающих, восхитительных эмоций. Ради таких моментов и стоит жить. Каждое мгновение рискуя умереть.

Черт возьми, кажется, он все-таки перебрал проклятого кокуя.

Левинсон откашлялся и прервал очередной страстный пассаж Столыпина, посвященный малярийным комарам, которых Семён ожидал здесь встретить на каждом шагу, но пока не встретил ни одного.

– Брось, приятель, ты для них невкусный – слишком пресный, – успокоил юного товарища Левинсон. – К тому же их наверняка смыло в канализацию дождем. Предлагаю тебе почтить память малярийных комаров, погибших во цвете лет, минутой молчания, а мы с госпожой Майер пока обсудим, как она оказалась в Ла-Гуайре.

Мелисса пожала плечами:

– Примерно как Колумб, – она пригубила скотч, – я думала, что корабль плывет в Индию. Оказалось, в Южную Америку. С испанским у меня всегда были проблемы, ты же знаешь. Опомнилась, когда мы уже болтались посреди Атлантики.

Левинсон расхохотался. История показалась ему отличным анекдотом.

Мелисса, чей взгляд заметно смягчился под воздействием виски, тоже слегка улыбнулась.

– Чертов дон Карраско! Наобещал мне с три короба – лучшие пляжи Гоа, бесплатные коктейли всю дорогу, форму вот красивую подарил – и сунул на эту посудину.

– Специально? – потрясенно спросил Столыпин.

– Не будь ребенком, Семен, – пристыдила его Мелисса. – Естественно, специально. Ему нужно было услать меня как можно дальше. Желательно – в самую опасную точку мира. Боялся, что я вернусь в Россию.

– А ты собиралась? – небрежно поинтересовался Левинсон.

– О черт! Однозначно нет, – сердито отозвалась Мелисса.

– Зачем ты вообще с ним связалась, с этим сомнительным типом, Карраско? – спросил Левинсон. – Чингисхан и Маккиавелли были заняты и не ответили на твой звонок?

– Затем, – объяснила Мелисса. – Только у Испании флот и был на ходу, потому что страна застряла в средневековье. Все европейские страны слишком продвинутые, чтобы справиться с отказом всего оборудования сразу. А конкистадоры – прыг на свои развалюхи-галеоны и скрипучие каравеллы, и вперед, завоевать растерянный мир.

– Так ты тут одна? – уточнил Левинсон.

– Ухаживает за мной один офицер с корабля, охраняет от льянеро, предлагает отвезти на ближайший райский пляж, – пожала плечами Мелисса. – Но пока я предпочитаю испанцу скотч.

Она вдруг подхватила мокрый синий плащ и встала.

– Что ж, милые мои, приятно было поболтать, – сказала она, глядя в окно на дождь. – Успехов вам в вашем приключении. А я пойду, пожалуй. Буду просить моего испанца увезти меня отсюда обратно в Европу. Я все-таки не Колумб. Нечего мне тут делать.

Левинсон вскочил и загородил ей проход.

– Постой, Мелисса.


Она вопросительно смотрела на него с незнакомым выражением в глазах. Зрачки у нее были золотистые, как виски.

Левинсон понял, что у него только одна попытка.

– Мы же все-таки в Южной Америке, – серьезно сказал он. – Давай выпьем по чашке настоящей арабики.





* * *


28 июня

Российская империя. Санкт-Петербург. Зимний дворец

Екатерина



– Я бы все отдала за стакан березового сока, – сказала Екатерина, глядя на свою чашку с кипятком, в которой суетились две чаинки. Чаинки были маленькими, но активными, и всеми силами старались изобразить из себя нормальный чай: группировались то так, то эдак, опускались на дно, поднимались к поверхности. Но все усилия их были напрасными. По вкусу, да и по всем остальным характеристикам, напиток как был обыкновенной невской водой, так ей и оставался.

– Я читал, что еду лучше запивать простой водой, так полезнее, – оптимистично заявил Иван. От своей сегодняшней чаинки он отказался в пользу Екатерины.

– Было бы что запивать, – вздохнула государыня.

На стоящей перед императрицей тарелке из фарфора французской мануфактуры Сен-Клу начала XVIII века высилась горка гречневой каши – настолько маленькая, что можно было в подробностях разглядеть изысканные кобальтовые узоры на дне тарелки.

– А помнишь, какие обеды давала нам Скатерть-самобранка в Царском Селе? – Екатерина мечтательно прикрыла глаза. – На телешоу, где вы с ребятами ко мне сватались… Какие времена были – беззаботные, веселые, простые… Эх, ну и дурочка я была! Надо было тогда брать от жизни всё. И всё меню Скатерти заказать целиком, от жареных груш с голубым сыром до котлет из карпа в стиле гефилте фиш, от чатни из кабачков с изюмом до овсяно-мятного пудинга с яблочным топингом… И на Генри не стоило так зацикливаться… Он ведь даже не удосужился поучаствовать в отборе! – ни с того ни с сего вспомнила Екатерина и снова жутко разобиделась на мужа. – Даже простенькую видеоанкетку не снизошел записать для меня! А еще киношник. Весь в премиях, видите ли. Весь в «Щуках», как я в проблемах. Коронацию мою пропустил. И вообще все на свете пропустил.

– Уверен, что Генри и сам отчаянно жалеет, что не смог приехать на коронацию, – вежливо сказал Иван.

– Ага, жалеет он, как же. Загорает небось в свое удовольствие, – буркнула Екатерина, сердито стуча ложкой по старинной тарелке.

Хозяйственная мадам Столыпина, присутствующая за столом, тут же сделала ей замечание.

Последние шесть недель, прошедшие со дня коронации, мамочка Семена на добровольной основе вела хозяйство неумехи-государыни. Сперва пошли в дело тюбики с разноцветным месивом для Скатерти-Самобранки. Мадам придумывала из полупластмассовой жижи странные, фантастические, но вполне съедобные блюда. Потом тюбики закончились и Столыпина стала бегать на Литейный, в ближайший Императорский центр помощи, где петербуржцам по талонам выдавали продукты со складов «Пассажей Второва». Жалкие крохи, но все же лучше, чем сомнительные тюбики. Обед она готовила в маленькой ржавой печурке на Метрдотельской Кухне; тут же кипятила воду для стирки и раскаливала утюг, несмотря на июньскую духоту. Мадам Столыпина просто не могла допустить, чтобы ее венценосная подопечная показывалась на людях в грязных мятых футболках. Пузатая пыхтелка на чугунных ножках была маловата для нужд четырех человек и безумной страсти мамули к стирке. Но за последние полвека все остальные дворцовые печи постепенно отключались от ненужной ныне системы дымоходов, спроектированной еще в 1835-м году военным инженером генералом Аммосовым. Многочисленные камины, голландки, шкафы для пирожных, плиты, русские печи, бывшие ранее устройствами жизненной необходимости, в двадцать первом веке превратились в декоративные бессмыслицы. Как, собственно, превратились в них и сами российские монархи, думала Екатерина в минуты уныния. От печного жара круглые щеки мадам, и без того всегда румяные, полыхали алым пламенем, как у купчихи с картины Кустодиева.

Большой проблемой было топливо. Чем кормить прожорливую печурку? Екатерина категорически запретила вырубать коллекционные хвойные деревья, которые ее дед разводил во внутренних двориках Зимнего. Дубок, самолично посаженный Екатериной на следующий день после свадьбы, пока не представлял из себя ничего интересного: тоненькая хворостина с робкими листиками. До питомника с елкокапустами было далеко, каждый день не набегаешься. Дикие леса находились еще дальше – столица прилично разрослась со времен Пушкина. Попробовали пустить в дело уродливые офисные стулья, оставшиеся в великом множестве после отъезда министерских клерков в Сибирь, но оказалось, что чиновники были ребятами скромными и сидели на обыкновенном дешевом пластике, который для растопки печи не годился.

Архитектор Иван грудью встал на защиту великолепных интерьеров дворца – старинный паркет и антикварная деревянная мебель могли себя чувствовать рядом с ним в полной безопасности, горнило им не грозило. Иван вообще относился к Зимнему с профессиональным упоением, часами бродил по пустым анфиладам, впитывая идеи Растрелли. Как-то раз, исследуя просторные подвалы здания, Иван наткнулся на горы верноподданнических записок с сердечками, адресованных российским императорам, начиная с Николая Второго и далее в хронологическом порядке. Были там и свеженькие, собранные на опустевшей площади 17-го мая. Но в основном попадались сердечки, датированные Днями Гнева разных лет. «Каждый раз двадцать девятого февраля нас заваливают открытками, – объяснила Екатерина Ивану. – Вместо того, чтобы высказывать претензии к власти, граждане нами восхищаются, да еще и подарочки дарят, всяких мишек плюшевых и прочую дребедень… По крайней мере, раньше дарили и восхищались», – прибавила Екатерина, подумав. «Может, тогда пламя любви народной нас и согреет?» – остроумно пошутил Иван и потащил связки разноцветных посланий на кухню.

За целый век скопились тонны записок, но вряд ли их хватило бы на предстоящую осень и уж тем более зиму. По подсчетам Ивана выходило, что топливо в Зимнем закончится в конце ноября – почти одновременно с запасами лунных блокадников. «У нас хотя бы кислорода сколько угодно, а на Луне и воздух-то в ограниченном количестве», – подбодрил Иван Екатерину, когда та стала сокрушаться, как же она будет отапливать Зимний в декабрьскую стужу. Однако его утешения возымели обратный эффект: Снежная королева Екатерина разревелась как ребенок, вообразив неотвратимую гибель Ангела Головастикова, которого вообще-то терпеть не могла, и еще восьмидесяти двух человек, застрявших на голубой планете. Иван растерялся: «Что ты, Кать… Ну правда… Не расстраивайся, раз Николай Константиныч за дело взялся – успеет! Построит магнит в срок. И Левинсон тоже парень не промах… Да-да, мадам, и Семен, разумеется, тоже, вы меня опередили. Ваш сын безусловно сыграет в Венесуэле решающую роль, я в этом уверен так же, как и вы», – галантно кивнул он мадам Столыпиной, которая прибежала на плач Екатерины.

Собственно говоря, главной целью пребывания мадам в императорской резиденции было ожидание известий о сыне, выполняющим сверхважную миссию в Венесуэле. Столыпина была готова терпеть личные неудобства, выполнять любую черную работу, лишь бы только быть рядом с императрицей в тот момент, когда к Екатерине явится посланник Семена с докладом об успешном спасении планеты. Мадам уже несколько раз показывала государыне платье с кринолином и кружавчиками, которое наденет на церемонию награждения сына Нобелевской премией мира. Екатерине уже пришлось пообещать Столыпиной учредить ради Семена новый, невиданный Орден, обязательно с голубой ленточкой, чтобы сочеталась с «красивенькими глазками моего мальчика».

От двери послышался густой бас:

– Ваше величество, почтальон! – В Малую Белую столовую заглянул казак Харитон. – Прикажете впускать?

– Да, Харитошенька, зови, скорей зови! – экзальтированно воскликнула мадам Столыпина, не дожидаясь ответа государыни. Пухлое лицо мадам все осветилось надеждой. – Вдруг от Сенюшки чего? Я уж извелась вся, нервная система у меня нежная, того и гляди заболею… Ну, не томи душеньку!

Екатерина согласно кивнула. Она бы тоже не отказалась получить пару-тройку хороших новостей. Без Интерсетки жизнь была просто невыносима. Информационный голод терзал молодую императрицу почти так же жестоко, как и пустой желудок.

– Дзинь! – сказал Флоп, бывший системный администратор Зимнего, входя в столовую. – У вас есть четыре непрочитанных письма!

С тех пор, как в 1965-м году сотрудники Оренбургского технологического университета придумали электронную почту, профессия обычного почтового служащего начала потихоньку исчезать. К 2017-му году встретить реального почтальона на просторах России было так же сложно, как найти пуховой платок в современной Оренбургской губернии, центре прогресса и высоких технологий.

В тот момент, когда мир остался без электричества, миллионы программистов лишились работы. Разработчики приложений для Разумных Перстней, администраторы серверов, дизайнеры индивидуальных ячеек в Интерсетке, – все они внезапно оказались в грубом реальном мире, который нельзя было перезагрузить и откатить к предыдущей сохраненной версии, если что-то пошло не так.

Слоняющиеся без дела молодые мужчины, да еще и расстроенные полным отсутствием компьютеров – это прямая угроза общественному спокойствию. Несмотря даже на то, что большинство программистов были вполне себе хилыми безобидными юношами, вместе они представляли силу, вполне способную перевернуть страну вверх дном. Пока Екатерина вместе с айтишниками страдала от компьютерной ломки, барон Бланк оперативно внес на рассмотрение парламента закон о временной занятости программистов. Их всех приписали к местным отделениям Почтовой службы Российской империи. Так Флоп стал официальным почтальоном Зимнего дворца.

Работа ему, похоже, нравилась, вид он имел деловой и бодрый, а ведь раньше блуждал по галереям дворца, как сонная муха. В каком-то музее Флоп выпросил старинную шерстяную фуражку с золотой кокардой и лакированным потертым козырьком. Для пущей солидности, а может, и просто от лени, сисадмин отрастил себе бородку, пока довольно жидкую. Бороденка жутко раздражала Екатерину. Императрица с уважением взглянула на гладкий подбородок Ивана – экс-жених каждое утро с риском для жизни скреб подбородок канцелярским ножом; обычные, не электрические бритвы в последние десятилетия стали дефицитом.

Флоп расстегнул молнию на своей сумке для лэптопа и достал оттуда тонкую стопку писем для императрицы, снова звонко дзинькнув при этом. В работу он привносил толику творчества – при доставке писем издавал классические звуковые сигналы электронной почты. Например, сейчас сисадмин воспроизвел звоночек почтовой программы, установленной на Перстнях серии «Кольцо Марсианского Всевластия».

Флопу предложили гречневой каши и витаминного салата из елкокапусты, однако почтальон помотал головой, с гордостью заявив, что он на службе и ему еще в Адмиралтейство нужно заглянуть, передать морскому министру письмо от Константина Алексеевича.

– Так морской министр вместе с военным и всеми остальными в Сибири, – с горечью сказала Екатерина. – Адмиралтейство пустое стоит. Я в столице, Флопчик, совсем одна. Давай мне дедов конверт.

Новоиспеченный почтальон, подумав, отказался выполнить просьбу государыни.

– Что ж ты, голубчик, письмо от моего родного дедушки мне не отдашь? – растерялась Екатерина.