Гремучий ручей

– Я постараюсь, миленькая. Ты только потерпи.

Потерпи… А как потерпеть, когда сил больше нет? А те, что есть, больше ей не принадлежат! Как вытерпеть такое?!

– Мне нужно уехать, Габи. – В черных нянюшкиных глазах плескалось отчаяние. Наверное, это плохо, но Габи уже все равно. Уснуть бы поскорее, провалиться в черное, пахнущее кровью безвременье, забыться.

– Ты вернешься?

А живот уже большой. Вместе с голодом растет и ее девочка. Ради нее Габи готова терпеть так долго, как только получится. Хватило бы только воли и сил, самых обыкновенных человеческих сил.

– Я вернусь. А Дмитрий пока за тобой присмотрит. Я уже сказала ему, что нужно делать. Не бойся, миленькая, все будет хорошо.

А ведь врет нянюшка, хорошо не будет. Из хорошего осталась лишь девочка, которую хотят отнять, которую нужно защищать любой ценой. Вот только сил нет…

Силы появились через три дня после отъезда нянюшки. А как появились, Габи и сама не поняла. Просто очнулась в своей спальне поутру с чувством сытого удовлетворения. Давно с ней такого не было, кажется, целую вечность. Если бы рядом был Дмитрий, она бы ему непременно рассказала, что пошла на поправку, что заканчиваются ее мучения. Но Дмитрия не было, она сама настояла, чтобы спали они в разных спальнях. Почему настояла? А вот из-за этого мерзкого животного чувства, которое просыпалось в ней все чаще и чаще, из-за боязни навредить любимому человеку. Она пыталась объяснить, молила о прощении, клялась, что скоро-скоро все будет по-другому. Понимал ли он ее? Верил ли? Как бы то ни было, а просьбу ее исполнил, но комнату выбрал через стену, чтобы всегда быть поблизости, чтобы Габи знала, что она не одна.

А вот тем утром ей самой захотелось к мужу. Накинуть бы на плечи шаль, прокрасться на цыпочках, войти без стука, поцеловать в небритую щеку. Да, да, просто поцеловать – нежным, по-утреннему томным поцелуем. И не думать о всяком… страшном. Габи уже почти решилась, выбралась из кровати и увидела собственные босые ноги… Ноги были грязными по самые щиколотки, с прилипшими к ним листочками и хвоинками, и подол ночной сорочки порван, словно бы она зацепилась им за ветку. Вот только нет в ее спальне ни сырой земли, ни веток! В спальне нет, а в парке – сколько угодно…

Сделалось вдруг страшно и холодно, и кровью снова запахло, а из зеркала на нее смотрела незнакомка – от прежней Габи на изможденном лице остались только глаза, два синих кристалла на равнодушной гипсовой маске, кое где испачканной красным…

Она помылась ледяной водой, не стала звать горничную, все сделала сама. Умыла лицо, отмыла ноги, спрятала испорченную сорочку, переоделась в домашнее платье. Она была бы почти счастливой, если бы не закравшаяся в душу тревога. Себя не обманешь, и за эту внезапную передышку придется заплатить. Если она уже не заплатила…

Дмитрия она нашла на террасе с газетой в руке. Перед ним стояла чашка с дымящимся кофе. Никогда раньше Габи не любила кофе, раньше не любила, а сейчас вдруг почувствовала все нюансы его терпкого аромата с такой остротой, что защекотало в носу. Чашку она взяла без спросу и выпила одним махом.

– Осторожнее, Габи! – Остановить ее Дмитрий не успел, а она не поняла, почему должна быть осторожна. Это всего лишь кофе, божественно вкусный кофе. – Ты не обожглась? – Он отбросил газету, стремительно встал из-за стола. – Горячо!

– Горячо? – Габи посмотрела на него с удивлением, аккуратно поставила чашку на стол. – Не горячо, милый. Очень вкусно.

Он смотрел на нее с тревогой, но губы его уже тронула нерешительная улыбка.

– Как ты себя чувствуешь, Габи?

Она сказала правду, сказала, что чувствует себя замечательно и выпила бы еще одну чашечку кофе.

А Дмитрий тут же спросил, не навредит ли кофе их ребенку. Это так трогательно, это почти нормально… Не навредит. Все, что нравится ей, Габи, понравится и ее девочке. Уже нравится.



Жизнь налаживалась. Тихая мещанская жизнь днем, и непонятная, остающаяся за завесой тайны жизнь ночью. Габи не помнила, что происходило с ней под покровом ночи. Или просто не хотела вспоминать? Она жила без боли и без голода, и одно это уже было счастьем.

Счастье закончилось быстро, Габи не успела им ни надышаться, ни насладиться. Кажется, она сама его убила, своими собственными руками…

…Она очнулась от боли. Острой, пронизывающей боли в боку. Очнулась не в своей постели, а под сенью леса, рядом с мраморным фавном, которого вместе с нимфами охранял границу парка. Фавн смотрел на нее сверху вниз, смотрел строго и с осуждением. А между его витых рогов ослепительно ярко горел месяц. Фавн сделал ей больно? Вот этими своими рогами?.. Потому что только острое могло причинить такую боль.

Габи опустила взгляд вниз, туда, где по белой ночной сорочке расплывалось черное пятно. И рука, которую она к этому пятну прижимала, была горячей и липкой от крови.

– …Изыди… Спаси и сохрани меня, пресвятая Богородица!..

Голос сиплый, визгливый! В голосе – страх и ненависть, но страха все равно больше. Голос доносится откуда-то со стороны. Ей нужно лишь чуть повернуть голову, чтобы увидеть.

…Он лежал не земле, и казалось, что тело его вросло в ковер из прелых листьев. Молодой мужик из деревенских. Габи показалось, что она видела его в усадьбе. Тогда он был шустрый и смелый, смотрел похабно и насмешливо, а как только поймал на себе ее взгляд, сразу же отвернулся.

Сейчас он не отворачивался, смотрел на Габи во все глаза, встать не пытался, но пытался отползти, неуклюже, зарываясь задом в листья.

– Не приближайся! Христом богом молю! – В правой руке у него был нож. Острый нож с окровавленным лезвием. У него нож, а у нее рана в боку…

У него тоже рана, Габи увидела ее отчетливо, как белым днем. Две маленькие ранки на шее, чуть повыше ключицы. Кровь уже не течет, но она чувствует запах. Горько-соленый, дурманящий. Это запах ужаса и удовольствия. Всего пополам, всего поровну. Потому он и не бежит, этот молодой мужик, что ужас пополам с удовольствием, животным наслаждением, от которого так просто не отказаться. Откуда она знает? А вот просто знает! Чувствует! Как чувствует она и то, что мужик жив-здоров, и жизни его ничего не угрожает. Его жизни не угрожает, а жизни ее девочки?

От этой страшной, испепеляющей мысли закаменело все внутри, а ветер, налетевший невесть откуда, взметнул к черному небу прошлогодние листья, закружил в диком хороводе и листья, и мужика…

Он криком кричал из самого центра этой воронки, ругался и молился, просил Габи оставить его в покое, просил не убивать.

Убивать?.. Она в жизни своей никому не причинила вреда! Или все-таки причинила? Откуда, несмотря на страх и на боль в боку, это сытое удовлетворение? Где его исток? Уж не в венах ли этого истошно орущего человека?

– Не кричи, – сказала Габи, и рукой махнула, прибивая смерч к земле. Листья оседали мягко, а человек рухнул тяжелым кулем, застонал, пополз прочь от Габи. – Не кричи, – повторила она. – Все будет хорошо.

Она точно знала, как будет. Ей лишь нужно посмотреть ему в глаза, посмотреть и попросить, чтобы забыл. Он ведь и этого всего не должен был помнить. Она сама забыла, а он отчего же ослушался? Отчего ужаса и удовольствия стало пополам? Ведь должно было быть больше удовольствия… Но что-то сломалось, испортилось и пошло не так. Сломалось в ней самой в первую очередь. Той сырой и дымной ночью сломалось, в спальне Александра фон Клейста. А эта ночь – расплата. И рана в боку тоже расплата. Только ведь ее девочка ни в чем не виновата!

– Не трожьте меня, барыня! Отпустите… – Мужик скулил и отползал все дальше и дальше.

Догнать бы, наступить босой ногой на горло, заглянуть в глаза. Нет! Она не такая! Не такую жизнь она оставит своей девочке! Человечьего с нечеловечьим в ней не поровну. Человечьего больше!

– Не трону. – Габи старалась, чтобы голос звучал ласково. Получилось ли? Видать, не получилось. – Ты иди, любезный. Иди к себе домой, спать ложись. И забудь, все-все забудь…


Не забудет. Вот если бы сначала ногой на горло, а потом в глаза заглянуть…

Она себе запретила, крепко, до боли, закусила губу, чтобы прийти в чувство. Боли в боку она больше не чувствовала, да и кровь уже запеклась, не текла по пальцам.

– Не тронешь? – мужик встал на карачки, а потом, пошатываясь, и на ноги. – Не тронешь, барыня?

– Ступай! – приказала Габи.

Ох, пусть быстрее уходит! Сил ее нет терпеть!

Мужик словно почуял ее мысли, или по глазам догадался – не пошел, а бегом побежал, подвывая и причитая по-бабьи.

Габи тоже побежала, сначала по скользким листьям, потом по мокрой росе, взбежала по ступенькам, прокралась в дом, словно не хозяйкой была, а ночным татем. Или так оно и есть? Или она такая и есть?.. Чья кровь в ней сейчас говорит? Чья темная сила поднимается? Сила поднимается, и хочется пить ее жадными глотками, но нельзя. Нянюшка сказала, силы нужно беречь для доченьки. Она, Габи, теперь только лишь сосуд. Мутная и голодная оболочка…

Дальше ни прятаться, ни скрываться Габи не стала, минуя собственную спальню, вошла в комнату Дмитрия. Муж спал, раскинувшись на кровати. Предрассветный сон – самый глубокий, самый крепкий. Что снится Дмитрию в эту самую минуту? Если прилечь рядом, прижаться ухом к мерно вздымающейся груди, вслушаться в стук сердца, можно прокрасться в чужой сон. Наверное, можно там даже остаться. Но она здесь не затем…

Габи осторожно присела на край кровати, тронула Дмитрия за плечо.

Он очнулся почти мгновенно. Или не очнулся, но вскинулся, сел рывком, приготовился… К чему приготовился, к нападению? На душе вдруг сделалось больно-больно. К боли этой примешивалось омерзение. К себе самой, к тому, что сотворила однажды и сотворит еще раз, если Дмитрий ее не остановит.

Он снова слушал молча и не перебивая, а Габи говорила и боялась, что вот сейчас, в это самое мгновение, он оттолкнет ее, а потом и вовсе прогонит и из дома, и из своей жизни. Потому что кому нужно такое чудовище? Опасное чудовище!

Не оттолкнул и не выгнал. Наоборот – одной рукой обхватил за плечи, а вторую прижал к боку, прямо поверх уже даже не саднящей раны.

– Больно? – спросил шепотом, и Габи в ответ молча мотнула головой. Рана была неглубокая, царапина, а не рана. Такой не убить и обычного человека, не то что чудовище. Душе больнее. Или у нее больше нет души?

– Нянюшка предупреждала. – Голос Дмитрия звучал глухо. – Говорила, что наступит время, когда ты начнешь меняться. А я не хотел слышать, верить в такое не хотел.

– Кто я? – спросила Габи. Может быть, нянюшка сказала Дмитрию? Может быть, теперь его черед сказать правду? – Я чудовище? Упырь, что нападает под покровом ночи на ни в чем не повинных людей? Нападает и убивает на месте?

– Ты никого не убила! – Дмитрий крепко сжал ее запястье. – Ты действовала в беспамятстве. И тот мужик, Лавр, он остался жив, насколько я понимаю!

– Он ушел. Я его отпустила.

– Я разберусь. – Дмитрий хмурился, между его бровями залегла глубокая морщина. А раньше, помнится, не было никаких морщин… – Денег дам, чтобы молчал. Слышишь, любимая? Все будет хорошо.

Любимая… Неужели все еще?..

– А со мной как? – спросила она шепотом. – Дмитрий, мне кажется, он не первый. Мне кажется, их таких много было.

– И никто не пропал, Габи! – сказал он в запале. – Живы все. Никому из них ты не навредила.

– А если еще наврежу?

– Не навредишь. – Голос его сделался мрачен и решителен, и Габи вдруг поняла, что ее любимый муж далеко не так мягок, как это видится. – Ты простишь меня за это, Габриэла? – Спросил он с горечью. – Хоть когда-нибудь сможешь простить?

– Тебя не за что прощать, любимый. – Кончиками пальцев она коснулась его щеки. Если поморщится, если отшатнется, она уйдет, не станет ему обузой.

Не отшатнулся, и не дрогнул лицом, накрыл ее ладонь своей, прижал крепко к колючей щеке, словно прощаясь.

– Нянюшка сказала, тебе будет тяжело.

– Я справлюсь. Лишь бы не навредить больше никому. Ни чужим, ни своим. Ни нашей девочке! Скажи, любимый, – Габи заглянула Дмитрию в глаза, по-человечески заглянула, по-бабьи, – скажи, а это… оно закончится хоть когда-нибудь?

– Хотел бы я тебе сказать, что закончится, но не знаю. Одно скажу, сделаю все, чтобы защитить тебя и нашего ребенка.

– Защищать придется не от людей. – Вот она и сказала то, в чем даже самой себе боялась признаться. – От нелюдей придется защищать, Дмитрий. От вот таких, как я…

– Ты не такая! – воскликнул муж в какой-то беспомощной ярости. – Даже сравнивать себя с ними не смей, Габи!

– Не получается. – Она улыбнулась. – Я бы и рада, но не получается. Может, я от них и отличаюсь пока… Мне ведь все еще жалко тех, кто для них лишь пыль на сапогах.

Откуда она это знала? Чья кровь нашептывала? Голубая кровь рода Бартане или черная фон Клейста?

– Отличаешься. – Дмитрий погладил ее по волосам, как маленькую, так гладил ее в детстве дед. Подумалось вдруг с тоской, что дед ее предал. Что честь рода и эта непонятная сила для него важнее единственной внучки. Сделалось горько до слез, но плакать Габи себе запретила. Путь это не дед для нее выбрал, она сама все решила. А раз решила, то уже не свернет, дойдет до конца. Что ждет ее на том краю? А что бы ни ждало, назад дороги все равно нет.

– Пойдем, я помогу тебе умыться. – Дмитрий встал с кровати, протянул руку, помогая отяжелевшей Габи подняться. – До рассвета еще есть время.

…Рассвет Габи встретила в подземелье за толстой дубовой дверью. Здесь, в подземелье, было все, что нужно, чтобы не сойти с ума. И широкая кровать, и обтянутые шелковыми обоями стены, и удобное кресло, и шкаф с книгами, и вмурованное в стену кольцо… На кольце пока еще не было цепи, но кто знает?..

– Я скажу, что ты приболела. Скажу, что отвез тебя в город. – Дмитрий не выпускал супругу из своих объятий, не хотел уходить назад, в наполненную солнечным светом жизнь. – Вернусь к вечеру, любимая.

Он говорил, а Габи кивала на каждое сказанное слово, смотрела на своего мужа, словно видела его впервые. Впрочем, так оно и было. Таким вот решительным и деятельным она не видела Дмитрия никогда. Понимала, что для того, чтобы заработать его немалые капиталы, нужны и ум, и сила, и звериная хватка, но все эти качества никак не соотносились с ее мужем. Раньше не соотносились, а теперь вот соотнеслись.

Они с нянюшкой продумали все заранее. Вернее сказать, нянюшка продумала, а Дмитрий воплотил в жизнь. Белокаменная часовня и в самом деле была построена специально для Габи. Как и подземелье прямо под ней. А еще был тайный ход, что вел из подземелья к оранжерее. Еще одному месту, построенному специально для Габи… И даже кольцо в стене было специально для нее. Они с мужем надеялись, что кольцо не пригодится, но Габи знала правду. Пригодится… и уже очень скоро. Скоро Дмитрию будет небезопасно оставаться с ней наедине. Скоро наступит тот страшный момент, когда она сама, добровольно наденет на шею оббитый бархатом ошейник. Этот так мило и так наивно – пытаться защитить ее тонкую кожу бархатом в то время, когда душу ее пытается захватить тьма. И живые цветы в изголовье ее кровати очень скоро станут казаться ей насмешкой и издевательством. А эхо собственного голоса под сводами подземелья будет сводить с ума. Очень скоро, но пока она все-таки больше человек, чем не-человек…