Homo Deus. Краткая история будущего

Гуманистическая политика: избирателю виднее





Гуманистическая экономика: потребитель всегда прав





Гуманистическая эстетика: красота в глазах смотрящего («Фонтан» Марселя Дюшана на выставке современного искусства в Национальной галерее Шотландии)





Гуманистическая этика: нравится – делай!





Гуманистическое образование: думай самостоятельно!



Если я всерьез верю в Бога, это мой выбор. Если мое внутреннее «я» велит мне верить в Бога – я верю. Я верю, потому что чувствую присутствие Бога, и сердце говорит мне, что он здесь. Но если я больше не буду чувствовать присутствие Бога и сердце вдруг скажет мне, что Бога нет, – я перестану верить. Так или иначе, авторитетом для меня будут мои собственные чувства. Даже когда я говорю, что верю в Бога, правда состоит в том, что куда сильнее я верю в свой внутренний голос.





По дороге из желтого кирпича[156]




Как и любой другой источник права, чувства имеют свои недостатки. Гуманизм исходит из того, что у каждого человека есть единственное подлинное «я», однако когда человек пытается обратиться к нему, то часто получает в ответ либо тишину, либо какофонию спорящих голосов. Чтобы преодолеть эту проблему, гуманизм провозгласил не только новый источник права, но и новый метод доступа к получению истинного знания.

В средневековой Европе главная формула получения знания была такова: Знание = Священное Писание × Логика[157]. Если люди хотели получить ответ на важный вопрос, они читали священные книги и применяли логику для понимания точного смысла написанного. Например, схоласты, желавшие почерпнуть сведения о форме Земли, штудировали Библию в поисках соответствующих указаний. Один обращал внимание на 13-й стих 38-й главы Книги Иова, где говорится, что Господь приказал заре, «чтобы она охватила края земли и стряхнула с нее нечестивых». Раз у Земли есть «края», которые можно «охватить», заключал любомудрец, она есть плоский квадрат. Другой отвергал такое толкование, указывая на 22-й стих 40-й главы Книги пророка Исаии, где Господь «восседает над кругом земли». Это, мол, свидетельство того, что Земля круглая. В реальности это означало, что схоласты в поисках знаний проводили жизнь в библиотеках, читая все больше и больше священных книг и оттачивая логическое мышление, чтобы лучше понимать тексты.

Научная революция вывела совершенно новую формулу получения знания: Знание = Эмпирические данные × Математика. Если мы хотим получить ответ на какой-то вопрос, то должны собрать соответствующие эмпирические данные и проанализировать их с применением математических инструментов. Например, чтобы вычислить форму Земли, нужно начать с наблюдений за Солнцем, Луной и планетами из разных точек мира. Накопив достаточно материала, мы можем с помощью тригонометрии рассчитать не только форму Земли, но и структуру всей Солнечной системы. В реальности это означает, что ученые в поисках знаний проводят жизнь в обсерваториях, лабораториях и исследовательских экспедициях, собирая все больше и больше эмпирических данных и оттачивая свой математический инструментарий, чтобы правильно интерпретировать данные.

Научная формула знания привела к поразительным прорывам в астрономии, физике, медицине и множестве других дисциплин. Но у нее был один большой изъян: она была беспомощна в вопросах ценности и смысла. Средневековые мудрецы могли с абсолютной уверенностью утверждать, что убивать и красть дурно и что целью человеческой жизни является поклонение Господу – ведь так сказано в Писании. Но ученые не выносят этических суждений. Никакие объемы данных и никакие чудеса математики не могут доказать, что убивать нельзя. Однако без подобных оценочных суждений человеческие общества нежизнеспособны.

Один из путей преодоления этой трудности заключался в том, чтобы продолжать пользоваться старой средневековой формулой вместе с новыми научными методами. Когда перед людьми встает практическая проблема – вроде необходимости определить форму Земли, построить мост или вылечить болезнь, – мы собираем эмпирические данные и математически их анализируем. В случае этической проблемы – например, разрешать ли разводы, аборты или гомосексуализм – мы обращаемся к священным текстам. Это решение использовали ранее и используют сейчас многие общества, начиная с викторианской Британии и кончая современным Ираном.

Гуманизм же предложил свою альтернативу. Когда люди обрели уверенность в себе, родилась новая формула этического знания: Знание = Опыт переживаний × Чуткость. Если мы хотим получить ответ на какой-либо этический вопрос, то должны обратиться к опыту своих внутренних переживаний и прислушаться к ним с предельной чуткостью. В реальности это означает, что в поисках знаний мы проводим жизнь, накапливая переживания и впечатления и оттачивая свою чуткость, чтобы понимать эти переживания правильно.

Что именно представляют собой эти «переживания»? Они не являются эмпирическими данными. Они не состоят из атомов, электромагнитных волн, протеинов или чисел. Переживание – это субъективный феномен, сплавленный из трех главных ингредиентов: ощущений, эмоций и мыслей. В каждый отдельный момент мое переживание включает в себя все мои ощущения (жар, удовольствие, напряжение и т. д.) плюс все испытываемые мною эмоции (любовь, страх, злость и т. д.) и все возникающие в моем мозгу мысли.

А «чуткость»? Это, во-первых, внимание к собственным ощущениям, эмоциям и мыслям. А во-вторых, отзывчивость на эти ощущения, эмоции и мысли. Я должен быть открыт для новых переживаний и их влияния на мои взгляды, поведение и даже личность. При этом нельзя, конечно, допускать, чтобы от каждого дуновения ветерка у меня крышу сносило.

Переживания и чуткость укрепляют и поддерживают друг друга. Я не в состоянии переживать, если не обладаю чуткостью, и не в состоянии развить в себе чуткость, пока не приобрету опыт переживаний. Чуткость – не абстрактная способность, которую можно приобрести, читая романы или слушая лекции. Это практический навык, созревающий только в процессе применения.

Возьмем пример с чаем. Я начинаю день с очень сладкого обычного чая и утренней газеты. Эта чашка – мой способ вызвать утренний прилив энергии. Однажды я понимаю, что между сахаром и газетой почти не чувствую вкуса чая. Тогда я уменьшаю количество сахара, откладываю газету, закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на чае. Я начинаю ощущать его уникальный аромат и вкус. Вскоре я уже экспериментирую с разными сортами чая, черного и зеленого, сравнивая их тонкие вкусы и изысканные ароматы. Через несколько месяцев я отказываюсь от продающихся в супермаркетах марок и начинаю покупать чай в Harrods. Особенно мне нравится Panda Dung Tea с гор Яань в китайской провинции Сычуань. Его получают из листьев чайных кустов, удобренных навозом панд. Так, от чашки к чашке, я повышаю свою чуткость в отношении чая и становлюсь его знатоком. Если бы в начальный период моих чаепитий мне подали Panda Dung Tea в фарфоровом сосуде времен империи Мин, я не отличил бы его от обычного чая в бумажном стаканчике. Некоторые переживания недоступны, пока у вас нет достаточной чуткости. А развить чуткость можно только через переживания.

Это относится к любому другому эстетическому и этическому знанию. Мы не рождаемся с готовой совестью. Идя по жизни, мы раним людей, а люди ранят нас, мы проявляем сострадание, и другие проявляют сострадание к нам. Если мы внимательны, то наша моральная чуткость обостряется, и эти переживания становятся источником ценного этического знания о том, что хорошо, что правильно и кто я на самом деле.

Соответственно, гуманизм смотрит на жизнь как на постепенный процесс внутренних изменений, ведущий от невежества к просветленности путем опыта переживаний. Высшая цель гуманиста – овладеть наиболее полным знанием через широкий спектр интеллектуальных, эмоциональных и физических переживаний. В начале XIX века Вильгельм фон Гумбольдт – один из главных архитекторов современной системы образования – сказал, что цель существования – «перегонка сколь можно более обширного опыта жизни в мудрость». Он также писал, что «в жизни есть только одна вершина – измерить чувством все человеческое»[158][159]. Гуманизм мог бы сделать это своим девизом.



Согласно китайской философии, мир поддерживается взаимодействием противоположных, но дополняющих одна другую сил – «инь» и «ян». Может, в отношении физического мира это и неверно, но в отношении современного мира, созданного договором между наукой и гуманизмом, это так. Любая научная «ян» содержит в себе гуманистическую «инь», и наоборот. «Ян» дает нам силу, в то время как «инь» снабжает смыслом и этическими суждениями. Современные «ян» и «инь» – это ум и эмоции, лаборатория и музей, производственная линия и супермаркет. Люди часто замечают лишь «ян», и современный мир кажется им сухим, механическим, рациональным и прагматичным – как лаборатория или завод. Однако современный мир – это еще и экстравагантный супермаркет. Ни одна из прежних культур не придавала такого значения чувствам, желаниям и переживаниям. Гуманистический взгляд на мир как на череду переживаний стал основополагающим мифом для бесчисленных современных индустрий – от туризма до искусства. Турфирмы и рестораны продают нам не билеты на самолеты, не номера в гостиницах, не экстравагантные блюда – они продают нам новые переживания.

Точно так же фильмы, романы и стихи: раньше в центре большинства из них находилось действие, теперь же они в основном сосредоточены на чувствах. Греко-римские эпопеи и средневековые рыцарские романы представляли собой перечни героических деяний, не чувств. В одной главе доблестный рыцарь вступал в схватку с чудовищным великаном и убивал его. В другой он вырывал прекрасную принцессу из лап огнедышащего дракона и убивал его. В третьей коварный колдун похищал принцессу, но рыцарь отправлялся в погоню, настигал злодея и убивал его. Неудивительно, что героем неизменно оказывался рыцарь, а не какой-нибудь плотник или крестьянин, ведь они подвигов не совершали.

Принципиально важно, что герои практически не развивались внутренне. Ахилл, Артур, Роланд и Ланселот отправлялись на поиски приключений, будучи бесстрашными воинами с рыцарскими взглядами на жизнь, и до самого конца оставались бесстрашными воинами с теми же взглядами. Многочисленность убитых великанов и спасенных принцесс подтверждала мужество и отвагу рыцарей. Но все эти подвиги ничему рыцарей не учили.

Гуманистическая фокусировка на чувствах и переживаниях, а не на действиях преобразила искусство. Вордсворту, Достоевскому, Диккенсу и Золя не было дела до храбрых рыцарей и их подвигов; писателей волновали чувства рабочего люда и домохозяек. Некоторые считают, что лучшим примером этой сосредоточенности на внутренней жизни является «Улисс» Джойса. При помощи 260 тысяч слов Джойс описал один день из жизни дублинцев Стивена Дедала и Леопольда Блума, которые в течение этого дня толком никаких действий, собственно, не предпринимают.

«Улисса» от корки до корки прочли немногие, но та же смена фокуса отличает основную часть сегодняшней массовой культуры. Американский телесериал «Выживший» (Survivor) часто хвалят (или ругают) за то, что он сделал жанр реалити-шоу супермодным. Это было первое реалити-шоу, поднявшееся на верхнюю строчку в рейтинге Нильсена[160], и в 2007 году журнал «Тайм» включил его в сотню лучших телешоу всех времен[161]. В каждом сезоне двадцать едва одетых участников доставляют на какой-нибудь тропический остров. Там они проходят разного рода испытания и в конце каждого эпизода проводят голосование, в результате которого один из участников выбывает. Последний оставшийся увозит домой миллион долларов.


Публике в гомеровской Греции, Римской империи и средневековой Европе эта идея показалась бы знакомой и очень увлекательной. Начинают двадцать претендентов, в итоге остается – один герой. «Прекрасно! – подумал бы греческий царь, римский патриций или рыцарь-крестоносец, устраиваясь поудобнее. – Мы станем свидетелями захватывающих приключений, смертельных схваток, проявлений героизма и слабодушия! Обожаю коварные удары исподтишка, вспоротые животы и вываливающиеся из них внутренности!»

И что же? Какое жуткое разочарование! Подлые удары и вспоротые животы остаются чистыми метафорами. Каждый эпизод длится около часа. Четверть его отведена рекламе зубной пасты, шампуня и автомобилей. Пять минут занимают серьезные испытания типа: кто забросит в корзину больше кокосов или кто проглотит за минуту больше жуков. Все остальное время герои говорят о своих ощущениях! Он сказал, и она сказала, я почувствовал это, и я почувствовал то.



Если бы рыцарь действительно мог посмотреть это шоу, он впал бы сначала в тоску, а затем в ярость, и разнес бы вдребезги телевизор.

Нам сегодня средневековые рыцари показались бы бесчувственными дикарями. Если бы они появились среди нас, мы отправили бы их к психотерапевту, чтобы он помог им наладить контакт со своими чувствами. Именно это происходит с Железным Дровосеком в «Волшебнике страны Оз». Он идет вместе с Дороти и ее друзьями по Дороге из Желтого Кирпича, надеясь, что великий Волшебник подарит ему сердце. То же со Страшилой и Львом: первый хочет получить мозги, второй – храбрость. В конце путешествия они обнаруживают, что великий Волшебник на самом деле шарлатан и ничего дать им не способен. Зато они делают очень важное открытие: оказывается, что все, о чем они мечтали, уже в них было. Чтобы стать чутким, мудрым или храбрым, не нужен ни волшебник, ни шарлатан. Нужно просто идти по Дороге из Желтого Кирпича, не отворачиваясь от переживаний, встречающихся на пути.

Этот урок усвоили капитан Кирк и капитан Жан-Люк Пикар[162], пока пересекали галактику на межпланетном корабле «Эн-терпрайз», Гекльберри Финн и Джим, пока сплавлялись вниз по Миссисипи, Уайатт и Билли, пока катили на своих «харлеях» в «Беспечном ездоке»[163], и бессчетное множество других персонажей «роуд-муви», которые покидают свой дом в Пенсильвании (или, может, в Новом Южном Уэльсе), едут в старом авто (или автобусе), переживают душевные встряски, налаживают контакт с собой, изливают свои чувства и в конце концов прибывают в Сан-Франциско (или, скажем, Алис-Спрингс) более добрыми и мудрыми, чем были до путешествия.





Правда о войне




Формула Знание = Опыт переживаний × Чуткость изменила не только нашу массовую культуру, но и наше отношение к таким серьезным вещам, как война. На протяжении долгих веков люди, желая узнать, справедлива ли та или иная война, обращались за ответом к Богу, или к Писанию, или к королям, знати и священникам. Мало кто интересовался мнениями и переживаниями рядовых солдат или простых граждан. В центр своих повествований о войнах Гомер, Вергилий и Шекспир помещали императоров, полководцев, выдающихся героев и хотя не скрывали ужасов войны, но с лихвой перекрывали их героизмом и славой. Обычные солдаты появлялись лишь в виде груды тел, поверженных каким-нибудь Голиафом, либо в виде ликующей толпы, несущей на плечах победоносного Давида.





Иоганн Якоб Вальтер. «Битва при Брейтенфельде» (1631)



Посмотрите, например, на изображение битвы при Брейтен-фельде, состоявшейся 17 сентября 1631 года. Художник Иоганн Якоб Вальтер[164] прославляет короля Густава-Адольфа Шведского, приведшего свою армию к убедительной победе. Густав-Адольф возвышается над полем сражения, подобно богу войны. Создается впечатление, будто король руководит войсками, как шахматист пешками. Сами пешки – преимущественно схематичные фигуры либо крошечные точки на заднем плане. Вальтеру не было интересно, что они чувствовали, когда шли в атаку или отступали, убивали или умирали. Они – безликая масса.

Даже когда художники концентрировались на самом сражении, а не военачальнике, они все равно смотрели на поле боя сверху вниз и гораздо больше внимания уделяли коллективным маневрам, чем индивидуальным чувствам. Взгляните на картину Питера Снайерса[165] «Битва на Белой горе».

На ней запечатлено знаменитое сражение, закончившееся победой католиков над мятежными еретиками-протестантами в ноябре 1620 года во время Тридцатилетней войны. Снай-ерс хотел увековечить эту викторию, скрупулезно воспроизведя все боевые порядки, маневры и передвижения войск. Вы легко можете распознать разные полки, их снаряжение и позиции в боевом построении. Куда меньше Снайерса заботили переживания и чувства простых солдат. Как и Иоганн Якоб Вальтер, он показывает нам битву с командного Олимпа богов и властителей, создавая у нас впечатление, будто война это гигантская шахматная партия.

Если вы рассмотрите детали – желательно с лупой, – то поймете, что «Битва на Белой горе» все же сложнее шахматной партии. То, что при беглом обзоре представляется геометрическими абстракциями, вблизи превращается в сцены кровавого побоища. Кое-где вы можете различить лица отдельных солдат, атакующих или убегающих, стреляющих из ружей или пронзающих врагов копьями. Однако смысл этих сцен обуславливается их местом в целостной картине. Когда мы видим, как ядро разрывает солдата, то в нашем восприятии – это часть великого триумфа католицизма. Если солдат сражается на стороне протестантов, то его смерть – это кара за бунтарство и ересь. Если солдат сражается в рядах католиков, то его смерть – благородная жертва во имя правого дела. Высоко в небе над полем брани реют ангелы. Они держат белый стяг, надпись на котором на латыни объясняет, что это за сражение и почему оно было таким важным. Суть надписи в том, что 8 ноября 1620 года Бог помог императору Фердинанду II разбить своих врагов.





Питер Снайерс. «Битва на Белой горе»



Тысячелетиями, когда люди видели войну, они видели прежде всего богов, императоров, военачальников и великих героев. Лишь в последние два столетия короли и военачальники были потеснены с подмостков, и луч софита осветил рядового солдата и его переживания. В военных романах, таких как «На Западном фронте без перемен», и фильмах, таких как «Взвод»[166], появляется юный новобранец, ничего не знающий о себе и о мире, но несущий тяжелое бремя надежд и иллюзий. Он верит, что война дело благородное, цель справедлива, а командир гениален. Несколько недель реальной войны, состоящей из грязи, крови и запаха смерти, разбивают все его иллюзии одну за другой. Если он остается в живых, то возвращается с войны более мудрым человеком, уже не верящим в клише и идеалы, которыми торгуют вразнос учителя, киношники и трепачи-политики.

Парадокс в том, что этот рассказ настолько повлиял на умы, что сегодня его вновь и вновь повторяют даже учителя, киношники и краснобаи-политики. «Война – это не то, что вы видите в кино!» – предупреждают голливудские блокбастеры вроде «Апокалипсиса сегодня»[167], «Цельнометаллической оболочки»[168] и «Черного ястреба»[169]. Заключенные в кадр, прозу или поэзию, чувства рядового пехотинца стали высшим военным авторитетом, который научились уважать все. Как в шутке: «Сколько нужно ветеранов вьетнамской войны, чтобы заменить перегоревшую лампочку?» – «Вам не понять, вас там не было»[170].

Художники тоже утратили интерес к полководцам на жеребцах и тактическим построениям. Они стараются передать чувства простого солдата. Посмотрите еще раз на «Битву при Брейтенфельде» и «Битву на Белой горе». А теперь на две картины, признанные шедеврами военной живописи XX века, – «Войну» («Der Krieg») Отто Дикса и «Взгляд на две тысячи ярдов» Томаса Ли.





Отто Дикс. «Война» (1929–1932)





Томас Ли. «Взгляд на две тысячи ярдов» (1944)



Дикс служил сержантом в германской армии в Первую мировую. Ли освещал для журнала Life битву за Пелелиу (1944). Если Вальтер и Снайерс воспринимали войну как военный и политический феномен и хотели, чтобы мы узнали, как разворачивалась баталия, то Дикс и Ли воспринимали войну как эмоциональный феномен и хотели, чтобы мы узнали, каково ее чувствовать. Им не было дела до гения полководцев или тактических ухищрений того или иного боя. Солдат Дикса мог воевать при Вердене, или при Ипре, или на Сомме – не важно где, потому что война – это ад везде и всегда. Солдат Ли – американский джи-ай на Пелелиу, но вы увидели бы точно такой же «взгляд на две тысячи ярдов» и у японского солдата на Иводзиме, и у немецкого в Сталинграде, и у британского в Дюнкерке.

В картинах Дикса и Ли смысл войны не происходит из тактических перемещений или призывов свыше. Если хотите осмыслить войну, не смотрите ни на полководца на взгорке, ни на ангелов в небе. Посмотрите в глаза обыкновенных рядовых. На картине Ли в распахнутых глазах психически травмированного солдата вы прочтете жуткую правду войны. На картине Дикса эта правда почти невыносима, и над полем брани нет никаких ангелов – только гниющий труп, свисающий со сломанной балки.

Так художники, подобные Диксу и Ли, помогли разрушить традиционную иерархию войны. Многочисленные войны предшествующих эпох были не менее страшными, чем войны XX столетия. Однако вплоть до недавних времен даже самые чудовищные страдания людей на войне укладывались в более широкий контекст, придававший им смысл. Пусть война была адом, но она была и воротами в рай. Солдат-католик, проливавший кровь в битве на Белой горе, мог сказать себе: «Да, я страдаю. Но папа и император говорят, что мы бьемся за правое дело, значит, мои страдания не бессмысленны». Отто Дикс использовал противоположную логику. Единственным источником смысла он считал человеческие переживания, и потому у него солдат рассуждал так: «Я страдаю – и это отвратительно – следовательно, война отвратительна. Если кайзер и духовенство все-таки поддерживают эту войну, значит, они не правы»[171].