Homo Deus. Краткая история будущего

Раскол гуманизма




До сих пор мы обсуждали гуманизм так, как будто это единое гармоничное мировоззрение. На самом деле гуманизм разделил судьбу всякой успешной религии. По мере своего развития и распространения он распадался на несколько конфликтующих течений. Все эти течения считают, что человеческое переживание есть высший источник права и смысла, но толкуют человеческое переживание по-разному.

Гуманизм раскололся на три основные ветви. Ортодоксальная ветвь придерживается убеждения, что любой человек – это уникальная личность с особенным внутренним голосом и неповторимой гаммой переживаний. Каждый человек – уникальный луч света, освещающий мир под оригинальным углом, и это добавляет вселенной цвета, глубины и смысла. Поэтому мы обязаны предоставить каждому человеку максимальную свободу накапливать опыт, следовать своему внутреннему голосу и выражать свою внутреннюю правду. В политике, экономике, искусстве – свободная воля личности везде должна иметь бóльший вес, чем государственные интересы или религиозные доктрины. Чем свободнее индивиды, тем прекраснее, богаче и осмысленнее наш мир. Из-за этой сосредоточенности на свободе ортодоксальная ветвь гуманизма называется «либеральным[172] гуманизмом», или просто «либерализмом»[173].



Именно либеральная политика считает, что избиратель знает лучше, ему виднее. Именно либеральное искусство утверждает, что красота – в глазах смотрящего. Именно либеральная экономика стоит на том, что покупатель всегда прав. Именно либеральная этика советует: нравится – делай! Именно либеральное образование учит нас мыслить самостоятельно, поскольку все ответы можно найти в себе.

В XIX и XX веках, когда общественная значимость и политический вес гуманизма быстро росли, он дал два очень разных побега: социалистический гуманизм, вобравший в себя целый ряд социалистических и коммунистических движений, и эволюционный гуманизм, чьими самыми знаменитыми приверженцами были нацисты. Оба этих течения соглашались с либерализмом в том, что высшим источником смысла и права является человеческое переживание. Оба не верили ни в какую потустороннюю силу или божественный свод законов. Если бы вы, например, спросили Карла Маркса, почему нехорошо заставлять десятилетних детей работать на задымленных фабриках по двенадцать часов в день, он ответил бы, что детям это тяжело и они чувствуют себя от этого плохо. Мы должны избегать эксплуатации, угнетения и неравенства не потому, что так велел Бог, а потому, что от них страдают люди.

Однако и социалисты, и эволюционные гуманисты указывали на изъяны в либеральном понимании человеческого переживания. Либералы считают человеческое переживание индивидуальным феноменом. Но в мире огромное множество индивидов, и их чувства и желания часто несхожи, а иногда и противоположны. Если власть и смысл проистекают только из индивидуальных переживаний, как разрешать противоречия между очень разными желаниями?

15 июля 2015 года к канцлеру Германии Ангеле Меркель обратилась палестинская девочка, беженка из Ливана, чья семья искала пристанища в Германии, но оказалась перед лицом неизбежной депортации. Девочка по имени Рим сказала Мер-кель на беглом немецком: «Это очень тяжело – наблюдать, как кто-то наслаждается жизнью, и понимать, что сам ты не можешь. Я не знаю, что будет со мной завтра». Меркель ответила, что «политика бывает жестокой», и объяснила, что в Ливане сотни тысяч палестинских беженцев и Германия не в состоянии принять их всех. Потрясенная этим строгим ответом, Рим расплакалась. Меркель потрепала огорченную девочку по плечу, но от своих слов не отступилась.

Общественность отреагировала: на Меркель посыпались обвинения в бессердечии и бесчувственности. Чтобы успокоить критиков, Меркель развернулась на сто восемьдесят градусов, и семья Рим получила убежище. В последующие месяцы Меркель распахнула дверь еще шире, приняв в Германии сотни тысяч беженцев. Но всем угодить невозможно. Вскоре она подверглась яростным нападкам за то, что поддалась сентиментальности и не проявила достаточной твердости. Многие немецкие родители испугались за своих детей, которым разворот Меркель грозил снижением уровня жизни и столкновением с гигантской волной исламизации. Почему они должны рисковать покоем и благополучием своих семей ради абсолютно чужих людей, наверняка даже не поддерживающих либеральные ценности? Обе стороны остро переживают сложившуюся ситуацию. Как разрешить противоречия между чувствами отчаявшихся беженцев и чувствами встревоженных, обеспокоенных немцев?[174]

Либералы вечно мучаются подобными противоречиями. Ни Локк, ни Джефферсон, ни Милль, ни их единомышленники не сумели обеспечить нас быстрым и простым решением подобных головоломок. Демократические выборы – не выход, потому что тогда возникает вопрос: кто должен голосовать – только граждане Германии или еще и миллионы африканцев и азиатов, желающих перебраться в Германию? Почему чувства одной группы должны цениться выше, чем чувства другой? Также неприемлемо было бы решать арабо-израильский конфликт голосованием 8 миллионов израильтян и 350 миллионов граждан Лиги арабских государств. По очевидным причинам израильтяне вряд ли положились бы на результат такого плебисцита.

Человек признает итоги демократических выборов только тогда, когда у него есть что-то общее с большинством избирателей. Если опыт и переживания других избирателей мне чужды и если я уверен, что они не понимают моих чувств и пренебрегают моими жизненными интересами, то пусть против моего голоса будет хоть сто голосов, у меня абсолютно нет оснований принимать такой вердикт. Демократические выборы работают в тех обществах, которые изначально объединены чем-нибудь вроде религиозных верований или национальных мифов. Они являются способом преодоления трений между людьми, которые уже имеют общие взгляды на многое.

Поэтому в целом ряде случаев либерализм слился с вековыми чувствами племенной идентичности, породив современный национализм. Сегодня принято относить национализм к антилиберальным силам, но по крайней мере в XIX веке национализм был тесно связан с либерализмом. Либералы воспевают уникальные переживания отдельной личности. У каждой личности имеются свои особенные чувства, вкусы и влечения, которые он или она вправе свободно проявлять и испытывать, коль скоро эти чувства, вкусы и причуды не задевают кого-то еще. Подобным же образом националисты XIX века, такие как Джузеппе Мадзини, воспевали уникальность отдельных наций. Они делали упор на то, что люди многое переживают сообща. Вы не можете сами с собой танцевать польку и не можете в одиночку изобрести и сохранять немецкий язык. Используя слово, танец и кухню, каждая нация приучает своих представителей к специфическим переживаниям и воспитывает в них присущую только ей чуткость, чувствительность.

Либеральные националисты типа Мадзини призывали к тому, чтобы оградить эти специфические национальные переживания от имперских поползновений подавить их, и лелеяли мечту о миролюбивом сообществе наций, которые вольны проявлять и испытывать свои национальные чувства без вреда для соседей. Это стало официальной идеологией Европейского союза, в чьей конституции 2004 года прописано, что Европа «едина в многообразии» и что разные народы Европы «сохраняют гордость своей национальной самобытностью». Важность сохранения уникальных общих переживаний германской нации позволяет даже немецким либералам выступать против открытия шлюзов, сдерживающих иммиграцию.

Союз либерализма с национализмом, конечно, не решил всех головоломок, а напротив – породил кучу новых. Как сравнивать ценность общих, коллективных переживаний с ценностью переживаний личных? Оправданно ли ради сохранения польки, братвурстов, немецкого языка обрекать на нищету и, возможно, даже на смерть миллионы беженцев? И что делать, когда сущностные разногласия в определении своей идентичности раскалывают саму нацию, как это случилось в Германии в 1933-м, в США в 1861-м, в Испании в 1936-м или в Египте в 2011-м? В подобных случаях демократические выборы не помогут, потому что у противостоящих друг другу партий нет причин уважать их результаты.

И наконец, когда вы танцуете националистическую польку, то несколько маленьких шажков могут привести вас от веры в то, что ваша нация отличается от всех других, к вере в то, что ваша нация лучше всех других. Либеральный национализм XIX столетия требовал от Габсбургской и царской империй уважения к переживаниям немцев, итальянцев, поляков, словенцев. Ультранационализм XX века вел захватнические войны и строил концентрационные лагеря для людей, танцевавших другие танцы.



Социалистический гуманизм пошел совершенно иным путем. Социалисты винят либералов в том, что те замыкают нас на себе самих вместо того, чтобы заставить посмотреть на других. Да, человеческое переживание – источник всяческого смысла, но в мире миллиарды людей, и каждый не менее ценен, чем я. Либерализм обращает мой взгляд внутрь, подчеркивая мою уникальность и уникальность моей нации. Социализм же велит мне прекратить носиться со своими чувствами и обратить внимание на чувства других и на то, как мои действия влияют на чьи-то переживания. Глобальный мир будет достигнут не прославлением исключительности каждой нации, а объединением трудящихся всей планеты; социальная гармония будет достигнута не нарциссическим созерцанием каждой личностью собственных глубин, а признанием каждой личностью приоритета нужд и переживаний других людей над ее собственными желаниями.

Либерал может возразить, что, исследуя свой внутренний мир, личность учится сострадать и понимать других. Однако Ленин и Мао отмели бы подобный довод. Они объяснили бы, что копание в себе есть буржуазный порок потакания себе и что когда я обращаюсь к своему внутреннему «я», то могу легко попасть в ту или иную капиталистическую ловушку. Мои политические взгляды, приязни и неприязни, хобби и амбиции отражают не мое существо. Они являются отражением моего воспитания и моей социальной среды. Они зависят от моего происхождения и сформированы моим окружением и моей школой. Мозги с рождения промыты и у богатых, и у бедных. Богатым внушают презрение к бедным, а бедным – презрение к собственным интересам. Не помогут ни самоанализ, ни психотерапия, потому что психотерапевты работают на капиталистическую систему.

На самом деле самоанализ способен только еще дальше увести меня от верного представления о себе, так как преувеличивает роль личных решений и недооценивает социальные условия. Если я богат, то заключаю, что это результат моих умных и расчетливых действий. Если я прозябаю в нищете, то, видимо, наделал ошибок. Если у меня депрессия, либеральный психотерапевт, скорее всего, обвинит в ней моих родителей и посоветует мне найти новую цель в жизни. На мое же предположение, что в депрессии я, может быть, потому, что заэксплуатирован капиталистами и в существующей социальной системе лишен шанса достичь своих целей, психотерапевт с большой долей вероятности ответит, что я «проецирую» на «социальную систему» – собственный внутренний разлад, на «капиталистов» – неразрешенные конфликты с матерью.

Социализм призывает не тратить годы в разговорах о своей матери, своих эмоциях и комплексах, а спросить себя: «Кто в моей стране владеет средствами производства? Что страна экспортирует и что импортирует? Какова связь между правящими политиками и бизнесом?» Только поняв господствующую социально-экономическую систему и приняв в расчет переживания всех других людей, я смогу по-настоящему понять себя, и лишь совместными усилиями мы сумеем изменить систему. Но покажите мне индивида, который способен принять в расчет и беспристрастно «взвесить» переживания всех представителей человеческого рода?

Именно поэтому социалисты выступают не за углубление самоанализа, а за создание сильных коллективных институтов – социалистических партий, профессиональных союзов, – призванных объяснять нам мир. Если в либеральной политике «избирателю виднее», а в либеральной экономике «потребитель всегда прав», то в социалистической политике «партии виднее», а в социалистической экономике «профсоюз всегда прав». Смысл и право и тут проистекают из человеческого переживания – партии и профсоюзы состоят из людей и работают ради облегчения их жизни, – но все же отдельный человек здесь обязан повиноваться партии и профсоюзу, а не своим личным чувствам и переживаниям.



Эволюционный гуманизм предлагает иное решение проблемы конфликта человеческих переживаний. Стоящий на твердом фундаменте теории эволюции, он утверждает, что конфликт надо приветствовать, а не горевать по поводу его. Конфликт является сырьем для естественного отбора, который движет эволюцию вперед. Просто одни люди совершеннее других, и, когда человеческие переживания сталкиваются, более совершенные люди должны оставлять прочих позади. Та же логика, которая побуждает нас истреблять диких волков и беспощадно эксплуатировать домашних животных, оправдывает угнетение более способными людьми менее способных. Это правильно, что европейцы покоряют народы Африки и что предприимчивые бизнесмены доводят до разорения тугодумов. Если будем продолжать следовать этой эволюционной логике, человечество будет становиться все сильнее и совершеннее и в конце концов произведет на свет сверхлюдей. Homo Sapiens – не венец эволюции, впереди еще длинный путь. Но если во имя прав человека и всеобщего равенства мы не будем давать предпочтения лучшим, то таким образом предотвратим появление сверхчеловека и, возможно, даже спровоцируем деградацию и вымирание вида Homo Sapiens.

Кто же такие эти лучшие люди, предвестники пришествия сверхчеловека? Ими могут быть и целые расы, и отдельные племена, и единичные гении. В любом случае их превосходство в том, что они обладают незаурядными способностями, проявляющимися в создании нового знания, более продвинутых технологий, более процветающих обществ и еще более прекрасного искусства. Переживания Эйнштейна или Бетховена несравнимо ценнее, чем переживания никчемного забулдыги, и нелепо относиться к ним одинаково. Так же и с нациями: если одна из них внесла больший, чем другие, вклад в дело прогресса, то мы вправе ставить ее выше других наций, чей вклад в эволюцию человечества значительно меньше.

Поэтому в отличие от либеральных художников вроде Отто Дикса эволюционный гуманизм утверждает, что военные переживания, опыт войны чрезвычайно полезны и даже крайне необходимы. В фильме «Третий человек»[175] действие происходит в Вене сразу после Второй мировой войны. Размышляя о недавнем конфликте, герой фильма Гарри Лайм говорит: «В конце концов, не так уж это и ужасно… За тридцать лет правления Борджиа Италия пережила войну, террор, убийства и кровопролития, но дала миру Микеланджело, Леонардо да Винчи и Возрождение. В Швейцарии уже пятьсот лет мир и демократия, и что они создали? Часы с кукушкой». Лайм перевирает почти все факты – на заре Нового времени Швейцария являлась, пожалуй, самым кровожадным уголком Европы (ее главным предметом экспорта были наемные солдаты), а часы с кукушкой изобрели немцы. Однако факты не так важны, как сама идея Лайма: опыт войны толкает человечество к новым свершениям. Война предоставляет свободу естественному отбору. Она уничтожает слабых и вознаграждает жестоких, сильных и амбициозных. Война открывает правду о жизни и пробуждает желание власти, славы и завоеваний. Как емко определил Ницше, война – это «школа жизни» и «то, что меня не убивает, делает меня сильнее».

Похожие мысли высказал молодой (21 год) лейтенант британской армии Генри Джонс. За три дня до своей гибели на Западном фронте Первой мировой войны он послал брату письмо, в котором выразил свои чувства:



Задумывался ли ты когда-нибудь о том, что, несмотря на чудовищность войны, она все-таки великое дело? Я имею в виду то, что на войне человек оказывается лицом к лицу с действительностью. Глупость, эгоизм, роскошь и общая ничтожность подлого торгашеского существования, которое ведут девять из десяти людей в мирное время, на войне сменяются жестокостью, но она, по крайней мере, честна и откровенна. Взглянем на это так: в мирное время ты просто живешь собственной маленькой жизнью, занятый мелочами, озабоченный собственным комфортом, денежными проблемами и всякой прочей ерундой, – просто живешь ради себя самого. Не жизнь, а убожество! А на войне, даже если знаешь, что умрешь, – подумаешь, на несколько лет раньше встретишься с неизбежным, – ты знаешь, что отдал жизнь, помогая своей стране.

На самом деле ты осуществил идеал, который, как мне кажется, крайне редко удается воплотить в обычной жизни. Причина в том, что обычная жизнь – это торгашество и эгоизм; если хочешь, как говорят, «преуспеть», то не можешь не замараться.

Лично я очень рад, что мой путь пересекла война. Она помогла мне понять, какая же ничтожная штука эта жизнь. По-моему, война предоставила каждому из нас шанс, как я бы сказал, «выбраться из кокона», стать истинным собой… Говоря о себе, я точно могу сказать, что никогда в жизни не испытывал такого прилива сил, такого вдохновения, как перед началом важной операции вроде апрельской. С возбуждением последних минут перед схваткой не сравнится ничто на этой Земле[176].



В бестселлере «Черный ястреб» журналист Марк Боуден похоже передает боевые впечатления американского солдата Шона Нельсона в Могадишо в 1993 году:



Его чувства не поддавались описанию… это было сродни озарению. Находясь очень близко к смерти, он чувствовал себя как никогда полнокровно живым. В его жизни бывали мгновения, когда он ощущал касание пронесшейся мимо смерти, как тогда, когда машина на страшной скорости выскочила из-за поворота и чуть не столкнулась с ним лоб в лоб… Сейчас он жил с ощущением, что смерть дышит ему прямо в лицо… Это было состояние абсолютной умственной и физической собранности. Во время боя там, на улице, он не был Шоном Нельсоном, не имел никакой связи с внешним миром, никаких неоплаченных счетов, никаких привязанностей, ничего. Он был просто человеческим существом, живущим от мгновения к следующему, делающим один вдох за другим, с абсолютной ясностью осознавая, что любой из них может стать последним. Шон чувствовал себя изменившимся навсегда[177].




Адольфа Гитлера военные переживания тоже изменили. И просветлили. В Mein Kampf он рассказывает, как по прибытии его части на линию фронта энтузиазм солдат сменился страхом, с которым они вели жестокую внутреннюю войну, напрягая каждый нерв, чтобы не поддаваться панике. Гитлер говорит, что выиграл эту внутреннюю войну к зиме 1915/16 года. «Наконец-то, – пишет он, – моя воля восторжествовала полностью… Я навсегда обрел спокойствие и уверенность. Теперь Судьба могла посылать мне любые испытания – я знал, что буду сохранять хладнокровие и не потеряю головы»[178].

Военный опыт открыл Гитлеру правду о мире: это джунгли, где действуют безжалостные законы естественного отбора. Те, кто отказывается признавать эту правду, не выживают. Если хочешь чего-то достичь – должен не только понять законы джунглей, но с восторгом их принять. Следует подчеркнуть, что, как и либеральные художники-пацифисты, Гитлер считал священными переживания рядовых солдат. Более того, политическая карьера Гитлера – один из лучших примеров того, как высоко котировался личный опыт простых людей в политике XX века. Гитлер не был старшим офицером – за четыре года войны он не поднялся выше капрала. У него не было ни официального образования, ни профессиональных навыков, ни политического опыта. Он не был успешным предпринимателем или профсоюзным активистом, не имел ни связей в верхах, ни заслуживающих упоминания денег. Поначалу у него не было даже гражданства Германии. Он был нищим иммигрантом.

Когда Гитлер воззвал к немецким избирателям и попросил их о доверии, он сумел выставить только один аргумент в свою пользу: окопный опыт научил его тому, чему никогда не научишься в университете, в армейском штабе или министерстве. Люди пошли за ним и проголосовали за него, потому что отождествляли себя с ним и потому что тоже верили, что мир – это джунгли и все, что нас не убивает, делает нас сильнее.

В то время как либерализм объединялся с более мягкими формами национализма для защиты уникальных переживаний каждого человеческого сообщества, эволюционные гуманисты вроде Гитлера определили отдельные нации в качестве двигателей прогресса и заключили, что этим нациям дозволено поучать дубинкой, а то и уничтожать всякого, кто стоит у них на пути. Следует помнить, что Гитлер и нацисты представляют лишь одну крайнюю форму эволюционного гуманизма. Как сталинские гулаги не перечеркивают автоматически все социалистические идеи и аргументы, так и ужасы нацизма не должны делать нас слепыми ко всему, что бы ни предложил эволюционный гуманизм. Нацизм произошел от соединения эволюционного гуманизма со специфическими расовыми теориями и ультранационалистическими чувствами. Не все эволюционные гуманисты – расисты, и не всякая вера в эволюционный потенциал человечества непременно призывает к созданию полицейских государств и концентрационных лагерей.

Освенцим должен служить кроваво-красным предупреждающим знаком, а не черным занавесом, скрывающим от нас целые сегменты человеческого горизонта. Эволюционный гуманизм сыграл важную роль в формировании современной культуры и, очевидно, сыграет даже более значительную роль в формировании XXI века.





Лучше ли Бетховен Чака Берри?




Чтобы удостовериться, что мы поняли разницу между тремя ветвями гуманизма, давайте сравним несколько человеческих переживаний.

Переживание № 1. Профессор-музыковед в зале Венской филармонии слушает вступительные аккорды Пятой симфонии Бетховена. «Па-па-па-ПАМ!» Когда звуковые волны ударяют в его барабанные перепонки, сигналы бегут от них по слуховым нервам в мозг, и надпочечники выбрасывают в кровь адреналин. У профессора учащается сердцебиение, становится глубже дыхание, на затылке приподнимаются волосы и по спине бегут мурашки. «Па-па-па-ПАМ!»

Переживание № 2. 1965 год. «Мустанг» с откидным верхом летит по Тихоокеанскому шоссе из Сан-Франциско в Лос-Анджелес. Молодой мачо за рулем врубает на полную мощь Чака Берри: «Давай, Джонни, давай!» Когда звуковые волны ударяют в его барабанные перепонки, сигналы бегут от них по слуховым нервам в мозг, и надпочечники выбрасывают в кровь адреналин. У мачо учащается сердцебиение, становится глубже дыхание, на затылке приподнимаются волосы и по спине бегут мурашки. «Давай, Джонни, давай!»

Переживание № 3. Конго. В глубине тропического леса пигмей-охотник замер на месте. Из ближайшей деревни до него доносится песня посвящения девушек в женщины: «Йе о-хо. Йе о-йе!» Звуковые волы ударяют в барабанные перепонки, сигналы бегут в мозг, надпочечники выбрасывают адреналин, учащается сердцебиение, становится глубже дыхание, на затылке приподнимаются волосы, и по спине бегут мурашки. «Йе о-хо. Йе о-йе!»

Переживание № 4. Ночь полной луны где-то в канадских Скалистых горах. Волк стоит на вершине холма, прислушиваясь к вою течной волчицы: «У-у-у-ууууу! У-у-у-ууууу!» Звуковая волна – барабанные перепонки – сигналы в мозг – адреналин из надпочечников – чаще сердцебиение – глубже дыхание – шерсть на загривке – мурашки по спине. «У-у-у-ууууу! У-у-у-ууууу!»

Какое из этих четырех переживаний наиболее ценно?

Либералы, скорее всего, скажут, что переживания профессора-музыковеда, молодого мачо и конголезского охотника совершенно равноценны и заслуживают равного уважения. Каждое человеческое переживание привносит в мир что-то уникальное и обогащает его новым смыслом. Кто-то любит классическую музыку, кто-то рок-н-ролл, а кто-то предпочитает традиционные африканские напевы. Тех, кто учится музыке, нужно знакомить со всеми мыслимыми стилями и жанрами, и тогда они смогут зайти в iTunes Store, внести номер банковской карточки и приобрести то, что им по вкусу. Красота – в ушах слушающего, и потребитель всегда прав. А так как волк не человек, значит, его переживания намного менее ценны. Поэтому и волчья жизнь стоит дешевле, чем человеческая. Поэтому совершенно нормально убить волка, чтобы спасти человека. Ко всему прочему, волки не могут участвовать в слушательских голосованиях и иметь банковских карт.

Пример этого либерального подхода – Золотая пластинка «Вояджера». В 1977 году американцы запустили в космос космический зонд «Вояджер-1». Он уже покинул пределы Солнечной системы, став первым рукотворным объектом, бороздящим межзвездное пространство. Помимо новейшего научного оборудования НАСА поместила на его борту позолоченную пластинку, задача которой – представить планету Земля любопытным инопланетянам, если таковые пересекутся с зондом.

На пластинке записана разнообразная научная и культурная информация о Земле и ее обитателях, специально отобранные изображения и голоса, и несколько дюжин образцов музыки со всего мира – все это, предполагается, дает представление о творческих достижениях землян. В музыкальном попурри смешаны без определенного порядка фрагменты классических произведений, включая первую часть Пятой симфонии Бетховена, современные поп-хиты, включая «Джонни Б. Гуд» Чака Берри, и фольклор разных народов, включая песню посвящения конголезских девушек-пигмеек. Хотя на саундтреке есть несколько волчьих завываний, они не входят в музыкальный ряд, а помещены среди шумов ветра, дождя и прибоя. Наше послание потенциальным слушателям с альфы Центавра сообщает, что симфония Бетховена, песни Чака Берри и пигмеев – явления одного порядка, тогда как волчий вой относится к совершенно иной категории.

Социалисты, вероятно, согласятся с либералами в том, что переживания волка мало чего стоят. Но их отношение к трем человеческим переживаниям будет совсем другим. Убежденный социалист объяснит, что истинная цена музыки определяется не переживаниями единичного слушателя, а ее воздействием на переживания многих людей и общество в целом. Как говорил председатель Мао: «Нет такой вещи как искусство ради искусства; искусства, стоящего над классами; искусства, которое обособленно или независимо от политики»[179].

Так что в оценке музыкальных переживаний социалисты сосредоточатся, например, на том факте, что Бетховен писал Пятую симфонию для сливок европейского общества как раз в то время, когда Европа готовилась к завоеванию Африки. В его симфонии отразились идеалы Просвещения, превозносившие высшие классы белого общества и оправдывавшие покорение Африки, в контексте романтического мифа о «бремени белых»[180].

Рок-н-ролл, скажут социалисты, родился в среде угнетенных афроамериканцев, черпавших вдохновение в таких жанрах, как блюз, джаз и госпел. Но в 1950-х и 1960-х годах рок-н-ролл прибрала к рукам господствующая белая Америка, поставившая его на службу потребительству, американскому империализму и кока-колониализму. Рок-н-ролл был коммерциализован и присвоен богатенькими белыми тинейджерами для их мелкобуржуазной иллюзии бунта. Сам Чак Берри прогнулся под давлением капиталистического пресса. Сначала он пел: «Парень цветной Джонни Б. Гуд», но по настоянию принадлежащих белым радиостанций изменил строчку на: «Парень простой Джонни Б. Гуд».



Что до хора конголезских пигмеек, то их песня посвящения – часть патриархальной системы власти, которая промывает мозги и мужчинам, и женщинам, подчиняя их деспотичному гендерному порядку. И если запись подобных песен пробивается на мировой рынок, то служит лишь подогреву западных колониальных фантазий об Африке в целом и африканских женщинах в частности.

Так что же лучше: Пятая симфония Бетховена, «Джонни Б. Гуд» или пигмейская ритуальная песня? Следует ли правительству вкладываться в строительство оперных театров, рок-площадок или выставок африканского фольклора? И чему мы должны учить юных музыкантов в школах и колледжах? Ну, это вопрос не ко мне. Это к партийному комиссару по культуре.

Если либералы ходят на цыпочках вокруг минного поля культурных сравнений, боясь сделать хоть один политнекор-ректный шаг, а социалисты доверяют поиск пути через это поле своей партии, то эволюционные гуманисты радостно бросаются на него, взрывая все мины и наслаждаясь свалкой. Они могут сразу же заявить: раз и либералы, и социалисты выводят зверей за черту и признают, что люди выше волков, – следовательно, человеческая музыка намного ценнее волчьего воя. Но человечество тоже подвластно законам эволюции. Как люди выше волков, так и некоторые из человеческих культур более развиты, чем другие. Существует безусловная иерархия человеческих переживаний, и извиняться тут не за что. Тадж-Махал прекраснее тростниковой хижины, «Давид» Микеланджело совершеннее пластилиновой фигурки, вылепленной моей пятилетней племянницей, а Бетховен талантливее Чака Берри и пигмеев Конго. (Неужели я наконец сказал это?!)

По мнению эволюционных гуманистов, всякий, кто утверждает, что все человеческие переживания равноценны, – либо ненормальный, либо трус. Эти глупость и малодушие приведут к вырождению и гибели человечества, так как во имя культурного релятивизма и социального равенства остановят прогресс. Живи либералы и социалисты в каменном веке, они, вероятно, не видели бы ничего особенного в наскальных рисунках Ласко и Альтамиры и доказывали бы, что не несущие смысла рисунки неандертальцев ничуть не хуже.





Религиозные войны гуманизма




Поначалу различия между либеральным гуманизмом, социалистическим гуманизмом и эволюционным гуманизмом казались довольно незначительными. Рядом с громадной пропастью, отделявшей все гуманистические течения от христианства, ислама или индуизма, противоречия между разновидностями гуманизма были пустяком. Раз все мы согласны, что Бог умер и только человеческое переживание наделяет Вселенную смыслом, так ли уж существенно, считаем мы человеческие переживания равными или ставим одни над другими? Когда гуманизм завладел миром, этот внутренний разлад обострился и в конце концов перерос в самую страшную из религиозных войн в истории.

В первое десятилетие XX века либеральные ортодоксы были еще уверены в своей силе. Либералы не сомневались, что, если индивиды смогут максимально свободно выражать себя и слушаться своих сердец, в мире воцарятся беспрецедентные согласие и благоденствие. Возможно, потребуется время, чтобы окончательно сбросить оковы традиционных иерархий, мракобесных религий и изуверских империй, но каждое десятилетие будет приносить новые свободы и достижения, и мы наконец создадим на земле рай. В безмятежные июньские дни 1914 года либералы думали, что история на их стороне.

А к Рождеству 1914-го либералы были уже контужены, и в следующие десятилетия их идеи подверглись атаке и слева, и справа. Социалисты заявляли, что либерализм – это фиговый листок для маскировки жестокой, эксплуататорской, расистской системы. Вместо его хваленой «свободы» надо читать: «собственность». Защита права индивидуума делать то, что подсказывает сердце, в большинстве случаев сводится к обеспечению сохранности имущества и привилегий высшего и среднего классов. Что хорошего в праве жить, где хочется, если ты не в состоянии платить за жилье; учиться тому, что тебя интересует, если ты не в состоянии платить за обучение; путешествовать там, куда тебя тянет, если ты не в состоянии купить машину? При либерализме – ходила острота – каждому предоставляется свобода голодать. Даже хуже: приучая людей видеть в себе обособленных индивидов, либерализм отсекает их от товарищей по классу и мешает им объединиться против угнетающей системы. Таким образом либерализм воспроизводит неравенство, обрекая массы на нищету, а элиту на отрыв от общества.

В то время как либерализм шатался под ударами слева, эволюционный гуманизм атаковал справа. Расисты и фашисты обвиняли либерализм вместе с социализмом в подрыве естественного отбора и направлении человечества к деградации. Они предупреждали: если все будут уравнены в достоинстве и в возможности размножаться, естественный отбор перестанет действовать. Самые выдающиеся потонут в океане посредственностей, и люди, вместо того чтобы эволюционировать в сверхлюдей, напротив – вымрут.

С 1914 по 1989 год между тремя гуманистическими течениями шла убийственная религиозная война, и поначалу либерализм терпел поражение за поражением. Во многих странах одержали верх коммунистические и фашистские режимы. Стержневые либеральные идеи объявлялись в лучшем случае наивными, если не откровенно опасными. Просто дайте свободу личности, и в мире воцарятся согласие и благоденствие? Ну да, конечно.

Вторая мировая война, которую мы сейчас вспоминаем как великую либеральную победу, едва ли воспринималась так современниками. Война началась в сентябре 1939-го со столкновения могущественного либерального альянса с изолированной нацистской Германией. (Даже фашистская Италия предпочитала занимать выжидательную позицию до июня следующего года.) Либеральный альянс имел подавляющее численное и экономическое преимущество. В то время как ВВП Германии составлял в 1940 году 387 млн долларов, ВВП ее европейских оппонентов доходил до 631 млн долларов (без учета ВВП заморских владений Британии, Франции, Голландии и Бельгии). Однако весной 1940-го Германии понадобилось всего три месяца, чтобы нанести либеральному альянсу решающий удар, оккупировав Францию, Бельгию, Голландию, Люксембург, Норвегию и Данию. Соединенное Королевство избежало подобной участи лишь благодаря Ла-Маншу[181].

Германия была разбита только после того, как либеральные страны объединили усилия с Советским Союзом, вынесшим на себе основную тяжесть конфликта и заплатившим значительно более высокую цену: в войне погибли 25 миллионов советских граждан, что несравнимо с полумиллионом британцев и полумиллионом американцев. Огромная заслуга в победе над нацизмом принадлежит коммунизму. И по крайней мере на какое-то время коммунизм стал большим бенефициаром войны.