Homo Deus. Краткая история будущего

Советский Союз вступил в войну коммунистическим изгоем, а вышел из нее одной из двух мировых сверхдержав и лидером растущего интернационального блока. К 1949 году Восточная Европа стала советским сателлитом, Коммунистическая партия Китая выиграла гражданскую войну, и Соединенные Штаты охватила антикоммунистическая истерия. Революционные и освободительные движения всей планеты с надеждой смотрели на Москву и Пекин, тогда как либерализм начал отождествляться с расистскими европейскими империями. Когда колонии отпадали, там обычно устанавливались либо военные диктатуры, либо социалистические режимы, не либеральные демократии. В 1956 году первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев уверенно пообещал либеральному Западу: «Нравится вам или нет, но история на нашей стороне. Мы вас похороним!»

Хрущев искренне в это верил, а вместе с ним и возрастающее число лидеров третьего мира и интеллектуалов мира первого. В 1960-х и 1970-х годах во многих западных университетах слово «либерал» было ругательным. В Северной Америке и Западной Европе росли социальные волнения, поддерживаемые левыми радикалами, старавшимися расшатать либеральный миропорядок. Студенты Кембриджа, Сорбонны и Народной Республики Беркли[182] листали Маленькую красную книжицу председателя Мао и вешали над кроватями портреты Че Гевары. В 1968 году эта волна протестов и бунтов прокатилась по всему западному миру. Мексиканские силы безопасности расстреляли несколько десятков студентов в печально известной Резне Тлателолько, римские студенты сражались с полицией в Битве Валле Джулия, убийство Мартина Лютера Кинга привело к многодневным волнениям в сотне американских городов. В мае студенты завладели улицами Парижа, президент де Голль бежал на французскую военную базу в Германии, а состоятельные французские граждане тряслись в постелях от ночных кошмаров с гильотиной.

В 1970 году в мире насчитывалось 130 независимых стран, и лишь в тридцати из них были либеральные демократии, в основном забившиеся в северо-западный угол Европы. Индия была единственной значительной страной третьего мира, ставшей после освобождения на либеральные рельсы, но даже она дистанцировалась от либерального блока и склонялась к Советам.

В 1975 году либеральный лагерь потерпел самое унизительное из своих поражений: вьетнамская война завершилась победой северовьетнамского Давида над американским Голиафом. Вслед за этим коммунизм молниеносно распространился на Южный Вьетнам, Лаос и Камбоджу. 17 апреля 1975 года «красные кхмеры» взяли под контроль столицу Камбоджи Пномпень. Через две недели весь мир наблюдал по телевизору, как вертолет эвакуирует последних янки с крыши американского посольства в Сайгоне. Многие были уверены, что американская империя рушится. В июне Индира Ганди объявила в Индии чрезвычайное положение, и казалось, что крупнейшая демократия в мире находится на пути к тому, чтобы превратиться в еще одну социалистическую диктатуру.

Либеральная демократия все больше напоминала закрытый клуб стареющих белых империалистов, которым нечего предложить остальному миру или даже собственной молодежи. Вашингтон называл себя лидером свободного мира, но его союзниками были по преимуществу деспотичные монархи (король Саудовской Аравии, король Марокко, шах Ирана) либо военные диктаторы (Черные полковники в Греции, генерал Пиночет в Чили, генерал Франко в Испании, генерал Пак в Южной Корее, генерал Гейзель в Бразилии, генералиссимус Чан Кайши на Тайване).

Несмотря на поддержку этих монархов и генералов, НАТО катастрофически уступало в численности военному Варшавскому договору. Чтобы достичь паритета в обычных вооружениях, западным странам, очевидно, пришлось бы списать либеральную демократию и свободный рынок в архив и стать тоталитарными государствами, постоянно готовыми к войне. Либеральную демократию спасло ядерное оружие. НАТО приняло доктрину Взаимного гарантированного уничтожения[183], согласно которой ответом на любую, даже неядерную, атаку СССР будет массированный ядерный удар. «Если вы на нас нападете, – пугали либералы, – мы позаботимся, чтобы никто не ушел живым». За этим чудовищным щитом либеральная демократия и свободный рынок ухитрились удержать свои последние бастионы, и жители Запада стали наслаждаться сексом, наркотиками и рок-н-роллом, а также стиральными машинами, холодильниками и телевизорами. Без атомных бомб не было бы ни Te Beatles, ни Вудстока, ни переполненных супермаркетов. Но тогда, в середине 1970-х, казалось, что, несмотря на ядерное оружие, будущее принадлежит социализму.



И вдруг все переменилось. Либеральная демократия выбралась из мусорного бака истории, почистила перышки и… завоевала мир. Супермаркеты оказались сильнее гулагов. Блицкриг начался с Южной Европы, где в Греции, Испании и Португалии авторитарные режимы пали, уступив место демократическим правительствам. В 1977 году Индира Ганди отменила чрезвычайное положение, восстановив демократию в Индии. В 1980-х демократические правительства пришли на смену военным диктатурам в Восточной Азии (в Южной Корее и на Тайване) и Латинской Америке (в Бразилии и Аргентине). В конце 1980-х – начале 1990-х либеральная волна переросла в настоящее цунами, которое погребло могучую Советскую империю и породило мысли о близком конце истории[184]. После десятилетий поражений и неудач либерализм одержал безусловную победу в холодной войне, выйдя из гуманистических религиозных войн триумфатором, хотя и сильно потрепанным.

Когда Советский Союз распался, либеральные демократии восторжествовали не только в прежде коммунистической Восточной Европе, но и во многих бывших советских республиках, таких как страны Балтии, Украина, Грузия и Армения. Даже Россия сегодня притворяется демократией. Победа в холодной войне дала распространению либеральной модели новый толчок, особенно в Латинской Америке, Южной Азии и Африке. Некоторые либеральные эксперименты завершились страшным провалом, однако число историй успеха впечатляюще. Индонезия, Нигерия и Чили, например, десятилетиями управлялись военными правителями, но теперь являются функционирующими демократиями.

Если бы заснувший в июне 1914-го либерал проснулся в июне 2014-го, то чувствовал бы себя достаточно комфортно. Люди снова верят, что надо только дать индивидам побольше свободы, и в мире воцарятся согласие и благоденствие. Весь XX век кажется одной большой ошибкой. Далекой весной 1914 года человечество набирало скорость, двигаясь по либеральной магистрали, когда вдруг свернуло куда-то вбок и заехало в тупик. Потребовались восемь десятилетий и три чудовищные мировые войны, чтобы выбраться на магистральный путь. Эти десятилетия, конечно, не были потрачены впустую; они подарили нам антибиотики, атомную энергию и компьютеры, а также феминизм, деколонизацию и свободный секс. Кроме того, сам либерализм извлек из пережитого урок и теперь менее самодоволен, чем был столетием раньше. Он позаимствовал некоторые идеи и институты у своих социалистических и националистических противников – в частности, обязательство обеспечивать широкие массы образовательными, медицинскими и социальными услугами. Однако ядро либеральной программы практически не изменилось. Либерализм по-прежнему превыше всего чтит личные свободы и по-прежнему твердо верит в избирателя и потребителя. В начале XXI века это все, что у нас есть.





Электричество, генетика и радикальный ислам




Сегодня не существует серьезной альтернативы либеральному союзу индивидуализма, прав человека, демократии и свободного рынка. Социальные протесты, прокатившиеся по западному миру в 2011 году – вроде «Захвати Уолл-стрит» или Движения 15-М в Испании, – не были направлены ни против демократии, индивидуализма и прав человека, ни против базовых принципов рыночной экономики. Как раз наоборот – протестующие обвиняли правительства в том, что те не хранят верность этим либеральным идеалам. Они требовали по-настоящему свободного рынка, а не контролируемого «слишком большими, чтобы лопнуть»[185] корпорациями и банками. Они требовали по-настоящему представительных демократических институтов, которые будут служить интересам обычных граждан, а не богатых лоббистов и могущественных групп давления. Но жизнеспособной модели управления миром, которая могла бы стать альтернативой этим гибельным фондовым биржам и нещадно критикуемым парламентам, сегодня нет. Хотя любимым занятием западных академиков и активистов является поиск изъянов в либеральной программе, пока они не сумели придумать ничего лучше.

Пожалуй, самым серьезным сегодня вызовом является китайский. Несмотря на либерализацию политики и экономики, Китай – не демократическая страна и не чисто рыночная, что не мешает ему быть экономическим гигантом XXI века. Однако этот экономический гигант отбрасывает очень маленькую идеологическую тень. Никто, похоже, не знает, во что сейчас верят китайцы – включая самих китайцев. Теоретически Китай остается коммунистическим, на практике – совсем нет. Некоторые китайские мыслители и лидеры разыгрывают возврат к конфуцианству, но это не более чем благопристойный фасад. Идеологический вакуум делает Китай исключительно восприимчивым к новым технорелигиям, исходящим из Кремниевой долины (о которых мы поговорим в следующих главах). Но на укоренение этих техноре-лигий, с их верой в бессмертие и виртуальные Эдемы, уйдет не меньше одного-двух десятилетий. Поэтому в настоящее время Китай не выдвигает реальной альтернативы либерализму. Для обанкротившейся Греции, разочаровавшейся в либеральной модели и ищущей ей замены, подражание китайцам – не вариант.

А как насчет радикального ислама? Или фундаментального христианства, мессианского иудаизма и реформированного индуизма? Если китайцы не знают, во что верят, то религиозные фундаменталисты очень даже знают. Более чем через столетие после того, как Ницше объявил о Его кончине, Бог, кажется, возвращается. На самом деле это мираж. Бог умер – просто нужно какое-то время, чтобы избавиться от тела. Радикальный ислам не является серьезной угрозой либеральной программе, так как фанатики хоть и полны рвения, но не понимают мира XXI века и не в состоянии сказать ничего разумного о новых опасностях и возможностях, происходящих от современных технологий.

Религия и техника без передышки танцуют искусное танго. Они толкают друг друга, опираются друг на друга и не могут далеко разойтись. Техника зависит от религии потому, что у каждого изобретения – множество потенциальных применений, и инженеры нуждаются в каком-то пророке, который делал бы принципиальный выбор и указывал направление. В XIX веке инженеры изобрели локомотив, радио и двигатель внутреннего сгорания. Но, как показал XX век, одни и те же изобретения работают и на фашистские общества, и на коммунистические диктатуры, и на либеральные демократии. Без религиозных убеждений локомотивы не знают, в какую сторону ехать.

С другой стороны, технологии часто устанавливают рамки и пределы нашим религиозным фантазиям: как официант, который ограничивает наши желания, вручая нам меню. Новые технологии устраняют старых богов и порождают новых. Поэтому аграрные божества отличались от духов эпохи охотников-собирателей, а фабричные рабочие воображали рай не так, как крестьяне. И революционные технологии XXI века тоже скорее создадут новые религиозные течения, чем оживят верования Средних веков. Исламские фундаменталисты могут сколько угодно повторять мантру «Ответ в исламе», но религии, утрачивающие связь с технологическими реалиями современности, лишаются способности даже понимать задаваемые жизнью вопросы. Что случится с рынком труда, когда искусственный интеллект превзойдет человека в решении большинства когнитивных задач? Как станет влиять на политику огромный класс экономически бесполезных людей? Что будет с человеческими взаимоотношениями, семьями и пенсионными фондами, когда нанотехнологии и регенеративная медицина превратят прежние 80 в новые 50? Что произойдет с обществом, когда биотехнологии сделают возможным получение дизайнерских детей и создадут беспрецедентную пропасть между бедными и богатыми?

Вы не найдете ответа ни на один из этих вопросов ни в Коране или законах шариата, ни в Библии или «Беседах и суждениях» Конфуция, – поскольку никто из жителей средневекового Ближнего Востока или Древнего Китая ничего не знал о компьютерах, генетике или нанотехнологиях. Радикальный ислам обещает якорь устойчивости в мире технологических и экономических штормов – но, чтобы маневрировать в бурных волнах, нужны скорее карта и руль, а не только якорь. Поэтому радикальный ислам может притягивать тех, кто рожден и воспитан в его лоне, но молодым испанским безработным и неуемным китайским миллиардерам он ничего не может предложить.

Да, сотни миллионов людей остаются приверженцами ислама, христианства и индуизма. Однако в истории цифры сами по себе мало что значат. Историю часто делают маленькие группы дальновидных новаторов, а не оглядывающиеся назад и цепляющиеся за прошлое массы. Десять тысяч лет назад люди в подавляющем большинстве были охотниками-собирателями, и только горстка первопроходцев на Ближнем Востоке занялась земледелием. Но будущее было именно за сельским хозяйством. В 1850 году более 90 процентов жителей Земли были крестьянами, в деревушках на берегах Ганга, Нила и Янцзы никто не слышал о паровых котлах, железных дорогах и телеграфе. Но судьба этих крестьян уже была определена в Манчестере и Бирмингеме кучкой инженеров, политиков и финансистов, запустивших промышленную революцию. Паровые котлы, железные дороги и телеграф активизировали производство продуктов питания, текстиля, транспортных средств и вооружений, обеспечив индустриальным странам перевес над традиционными аграрными обществами.

Даже когда промышленная революция достигла берегов Ганга, Нила и Янцзы, человечество все еще продолжало верить в Веды, Библию, Коран и Конфуция больше, чем в паровые двигатели. В XIX веке – как, впрочем, и сегодня – не было недостатка в священниках, мистиках и гуру, утверждавших, что им одним ведомо средство от всех напастей, включая принесенные промышленной революцией. Например, между 1820 и 1880 годами Египет (поддерживаемый Британией) вторгся в Судан и попытался его модернизировать и вовлечь в новую международную торговую сеть. Это привело к дестабилизации традиционного суданского общества, массовым возмущениям и восстаниям. В 1881 году местный религиозный лидер Мухаммад Ахмад ибн Абдуллах провозгласил себя Махди (мессией), посланным восстановить на земле Закон Божий. Его сторонники разгромили англо-египетскую армию и обезглавили ее командующего, генерала Чарльза Гордона, чем глубоко потрясли викторианскую Британию. Затем они установили в Судане исламскую теократию, которая продержалась до 1898 года.

В то же время в Индии Даянанда Сарасвати возглавил движение за возрождение индуизма, проповедуя принцип безусловной правоты Ведических писаний. В 1875 году он основал «Общество благородных» («Арья-Самадж»), призванное нести в народ ведическое знание. Даянанда порой толковал Веды в неожиданно либеральном ключе – например, он говорил о равенстве мужчин и женщин задолго до того, как эта идея приобрела популярность на Западе.

Современник Даянанды папа Пий IX придерживался гораздо более консервативного взгляда на женщин, но, подобно Даянанде, глубоко почитал надчеловеческий авторитет. Пий внес ряд корректив в католическую доктрину и утвердил новый догмат о папской непогрешимости, согласно которому папа никогда не ошибается в вопросах веры (эта средневековая идея стала скрепляющей католической догмой в 1870 году, через одиннадцать лет после опубликования Чарльзом Дарвином «Происхождения видов»).

За тридцать лет до того, как римский папа открыл в себе неспособность делать ошибки, одного китайского грамотея по имени Хун Сюцюань посетила череда религиозных видений. В этих видениях Господь поведал Хуну, что тот – не кто иной, как младший брат Иисуса Христа. Затем Господь облек Хуна божественной миссией. Он поручил ему изгнать маньчжурских «демонов», правивших Китаем с XVII века, и учредить на земле «Небесное государство великого благоденствия» («Тайпин тяньго»). Призыв Хуна разжег воображение миллионов бедствующих китайцев, разоренных поражениями Китая в Опиумных войнах и наступлением современной промышленности и европейского империализма. Хун повел их против маньчжурской династии Цин, и восстание тайпи-нов вылилось в продолжавшуюся с 1850 по 1864 год самую кровавую войну XIX столетия. Погибло по меньшей мере двадцать миллионов человек, что значительно больше, чем в Наполеоновских войнах или в Гражданской войне в США.

Люди продолжали следовать религиозным догмам Хуна, Даянанды, Пия и Махди в то самое время, когда мир наполнялся заводами, железными дорогами и пароходами. Несмотря на это, большинство из нас не воспринимает XIX век как век религии. Говоря о провидцах XIX столетия, мы скорее вспомним Маркса, Энгельса и Ленина, чем Махди, Пия IX или Сюцюаня. И не зря. Пусть в 1850 году социализм был всего лишь периферийным течением мысли – очень скоро он набрал силу и изменил мир куда кардинальнее, чем самопровозглашенные мессии Китая и Судана. Если вы дорожите национальными службами здравоохранения, пенсионными фондами и бесплатными школами, то благодарить за них должны Маркса и Ленина (и Отто фон Бисмарка), а не Сю-цюаня или Махди.

Почему Маркс и Ленин преуспели там, где Махди и Сю-цюань потерпели неудачу? Не потому, что социалистический гуманизм философски изощреннее исламской и христианской теологии – просто Маркс и Ленин досконально изучали технологическую и экономическую реальность своего времени, а не копались в старинных манускриптах и пророческих снах. Паровые машины, железные дороги, телеграф и электричество, открывая беспрецедентные перспективы, создавали вместе с тем проблемы, каких раньше не было. Переживания, нужды и чаяния нового класса городских пролетариев разительно отличались от переживаний, нужд и чаяний библейских крестьян. Ища способы удовлетворить эти нужды и чаяния, Маркс и Ленин стремились разобраться в том, как устроен паровой двигатель, как работает угольная шахта, как железные дороги формируют экономику и как электричество влияет на политику.

Однажды Ленина попросили охарактеризовать коммунизм одной фразой. «Коммунизм есть советская власть, – сказал он, – плюс электрификация всей страны». Без электричества, без железных дорог, без радио не может быть коммунизма. Вы не смогли бы установить коммунистическое правление в России XVI века, так как коммунизму необходима концентрация информации и ресурсов в одном центре. Принцип «от каждого по его способностям, каждому по его потребностям» осуществим только тогда, когда производимая продукция может легко собираться и распределяться по обширной территории, а трудовая деятельность может отслеживаться и координироваться в масштабах целой страны.

Маркс и его последователи хорошо понимали новую технологическую реальность и новые человеческие переживания, поэтому предложили адекватное решение новых проблем индустриального общества и высказали оригинальные идеи относительно того, как извлечь выгоду из беспрецедентных возможностей. Социалисты создали для дивного нового мира дивную новую религию[186]. Они пообещали спасение через развитие техники и народного хозяйства, явив таким образом миру первую технорелигию и поменяв основу идеологического дискурса[187]. До Маркса люди определяли себя и размежевывались с другими на основании представлений о Боге, а не о способах производства. После Маркса разногласия во взглядах на технические средства и экономическую систему стали более важными и разделяющими, чем дискуссии о душе и загробной жизни. Во второй половине XX века человечество чуть не уничтожило себя в споре о способах производства. Даже самые ярые противники Маркса и Ленина приняли их точку зрения на историю и общество и стали гораздо больше думать о технологиях и производстве, чем о Боге и рае.



В середине XIX века таких проницательных, как Маркс, было мало, поэтому быструю индустриализацию провели всего несколько стран. В итоге эти несколько стран и завоевали мир. Многие общества не успели понять, что происходит, и опоздали на поезд прогресса. Индия Даянанды и Судан Махди продолжали думать только о Боге, вместо того чтобы заняться паровыми двигателями, поэтому оказались захвачены и порабощены промышленной Британией. Лишь в последние годы Индия сумела существенно сократить экономический и геополитический разрыв между собой и Британией. Судан все еще отстает.



В начале XXI века поезд прогресса снова отправляется в путь. По всей вероятности, это последний поезд, отъезжающий от станции под названием Homo Sapiens. Тем, кто опоздает, второго шанса не представится. Чтобы занять место в этом поезде, нужно понимать возможности технологий XXI века – в частности, компьютерных алгоритмов и биотехнологий. Эти возможности несравнимо больше, чем у пара и телеграфа, и будут использованы не только на производство еды, текстиля, автомобилей и вооружений. Главными продуктами экономики XXI века станут тела, мозги и интеллект, и пропасть между теми, кто научится создавать тела, мозги и умы, и теми, кто не научится, будет шире, чем пропасть между Британией Диккенса и Суданом Махди. И даже шире, чем пропасть между сапиенсами и неандертальцами. В XXI веке те, кто успел занять места в поезде прогресса, обретут божественные способности созидания и разрушения, а те, кто остался на станции, будут обречены на вымирание.

Социализм, очень своевременный сто лет назад, не смог идти в ногу с новейшими технологиями. Леонид Брежнев и Фидель Кастро продолжали держаться за идеи, сформулированные Марксом и Лениным в эпоху паровых двигателей, и недооценили потенциал компьютеров и биотехнологий.

Либералы же, напротив, сумели приспособиться к информационной эпохе. Это частично отвечает на вопрос, почему хрущевское предсказание 1956 года не исполнилось, почему либеральные капиталисты похоронили марксистов, а не наоборот. Если бы Маркс на время вернулся к жизни, он, скорее всего, посоветовал бы своим стойким последователям уделять больше времени изучению интернета и человеческого генома, чем чтению «Капитала».

Радикальный ислам находится в куда худшем положении, чем социализм. Он пока не смирился даже с промышленной революцией, поэтому неудивительно, что ему нечего сказать о генной инженерии и искусственном интеллекте. Ислам, христианство и другие традиционные религии остаются в обществах важными игроками. Однако их роль сейчас в основном сводится к реагированию. В прошлом они были серьезной созидательной силой. Христианство, например, распространило недопустимую ранее мысль, что все люди равны перед Господом, и таким образом повлияло на политические системы, социальные иерархии и даже отношения полов. В Нагорной проповеди Иисус пошел еще дальше – заявив, что кроткие и гонимые любимы Господом превыше всех, он перевернул пирамиду власти с ног на голову и обеспечил идейную поддержку многим поколениям революционеров.

Помимо социальных и нравственных реформ, христианство инспирировало важные экономические и технологические новации. Католическая церковь создала в средневековой Европе наиболее изощренную административную систему, первой начала использовать архивы, графики, каталоги и другие способы обработки данных. Ватикан был чем-то вроде европейской Кремниевой долины XII века. Церковь учредила первые в Европе экономические корпорации – монастыри, – которые в течение тысячи лет возглавляли европейскую экономику и внедряли передовые управленческие и сельскохозяйственные методы. Монастыри были первыми учреждениями, которые начали использовать часы и, вместе с кафедральными школами, веками оставались важнейшими центрами обучения, заложившими основы первых европейских университетов в Болонье, Оксфорде и Саламанке.


Сегодня католическая церковь продолжает принимать поклонение и подношения сотен миллионов верующих. Но она и прочие монотеистические религии давно превратились из силы созидания в реакцию на раздражения. Они заняты охранением тылов, а не генерацией новых технологий, передовых экономических методов или прорывных социальных идей. Сейчас они в основном возбуждаются по поводу технологий, методов и идей, предлагаемых другими движениями. Биологи создают противозачаточные таблетки – и папа римский не знает, что с этим делать. Компьютерщики развивают интернет – и раввины спорят, можно ли ортодоксальным евреям туда ходить. Феминисты призывают женщин быть хозяйками собственных тел – и многомудрые муфтии обсуждают, как противостоять подобной ереси.

Попробуйте назвать самое значительное открытие, изобретение или идеологическое творение XX века. Это очень непросто, потому что список кандидатов, включающий научные открытия (в числе которых антибиотики), технические изобретения (в числе которых компьютеры) и теории (в числе которых феминизм), бесконечен. А теперь попробуйте назвать самое значительное открытие, изобретение или теорию XX века, за которым стояла бы традиционная религия вроде ислама или христианства. Это еще более трудно, но по другой причине: выбирать практически не из чего. Какое изобретение священников, раввинов и муфтиев могло бы быть упомянуто в одном ряду с антибиотиками, компьютерами и феминизмом? Поразмышляйте над всем этим и ответьте, где, по-вашему, начнутся большие перемены XXI века: в Исламском государстве или в Google? Да, Исламское государство знает, как разместить жуткие ролики в Yo u Tu b e, но если не принимать во внимание индустрию пыток, то какие изобретения пришли в последнее время из Сирии, Афганистана или Ирака?

Для миллиардов людей, среди которых много ученых, священные писания по-прежнему остаются источником морального авторитета. Однако они перестали быть источником способности к созиданию. Вспомните, например, о признании наиболее прогрессивными ветвями христианства гей-браков и рукоположения женщин. Что послужило толчком к этому признанию? Нет, не чтение Библии, Блаженного Августина или Мартина Лютера. К нему привело знакомство с текстами вроде «Истории сексуальности» Мишеля Фуко или «Манифеста киборга»[188] Донны Харауэй. Но истинные христиане – даже самые прогрессивные – не могут признаться в использовании в своей этике Фуко и Харауэй. Поэтому они возвращаются к Библии, Блаженному Августину и Мартину Лютеру и проводят тщательные изыскания. Они с предельным вниманием перечитывают страницу за страницей, предание за преданием, пока наконец не обнаруживают искомое: какую-нибудь максиму, притчу или заповедь, которая, если ее творчески интерпретировать, означает, что Бог благословляет гей-браки и не возбраняет рукополагать женщин в сан. Затем все притворяются, будто идея восходит к Библии, хотя на самом деле она идет от Фуко. Библия сохраняется как источник авторитета даже притом, что уже не является источником вдохновения.

Именно по этой причине традиционные религии не могут предложить реальной альтернативы либерализму. В их священных книгах нет ни слова о генной инженерии и искусственном интеллекте, а священники, раввины и муфтии в большинстве своем ничего не понимают в последних достижениях биологии и информатики. Ведь, если вы хотите осмыслить эти достижения, у вас один путь: прекратить зубрить древние тексты и посвятить свое время чтению научных статей и проведению лабораторных экспериментов.

Это не означает, что либерализм может почивать на лаврах. Да, он вышел победителем из религиозных войн гуманизма, и на сегодняшний день у него нет жизнеспособных соперников. Но сам его успех, возможно, содержит в себе семена его разрушения. Торжествующие либеральные идеалы побуждают человечество добиваться бессмертия, блаженства и божественности. Подогреваемые желаниями потребителей и избирателей, которые всегда правы, ученые и инженеры со все большим рвением работают над этими либеральными проектами. Однако в процессе работы ученые и инженеры могут ненароком вскрыть и врожденные дефекты либерального мировоззрения, и реальную слепоту потребителей и избирателей. Когда генная инженерия и искусственный интеллект раскроют весь свой потенциал, либерализм, демократия и свободные рынки могут так же выйти из употребления, как кремниевые ножи, ленточные магнитофоны, ислам и коммунизм.

Эта книга началась с предсказания, что в XXI веке люди постараются обрести бессмертие, счастье и божественность. Это предсказание не отличается особой оригинальностью или дальновидностью. Оно лишь отражает традиционные идеалы либерального гуманизма. Поскольку гуманизм давно возвел жизнь, эмоции и желания человека в ранг священных ценностей, совершенно естественно, что гуманистическая цивилизация захочет одарить людей максимальным долголетием, максимальным благоденствием и максимальным могуществом. Но третья, заключительная часть книги покажет, что попытка реализовать эту гуманистическую мечту подорвет ее собственные основы, высвободив новые, постгуманистические технологии. Гуманистическая вера в чувства позволила нам вкушать плоды Современного Ковенанта, ничем не расплачиваясь. Нам не нужны никакие боги – они ограничивают нашу свободу действий и навязывают смыслы. Нас всеми необходимыми смыслами снабжает свободный выбор потребителей и избирателей. Что же произойдет, когда мы поймем, что потребители и избиратели никогда не свободны в выборе, и когда появится технология, с помощью которой можно будет рассчитать, скорректировать или перехитрить их чувства? Если вся вселенная держится на человеческом опыте переживаний, что будет, когда этот опыт, эти переживания станут еще одним продуктом с заранее заданными свойствами, не отличающимся по сути от любого другого в современном супермаркете?





Часть III. Homo sapiens теряет контроль





Способны ли люди и впредь управлять миром и наделять его смыслом?

Чем грозят гуманизму биотехнологии и искусственный интеллект?

Кто унаследует человечество и какая новая религия может прийти на смену гуманизму?





Мозг как компьютер – компьютер как мозг. Что будет, когда искусственный интеллект превзойдет интеллект человека?





8. Лабораторная часовая бомба





Сегодня в мире доминирует либеральный союз индивидуализма, прав человека, демократии и свободного рынка. Однако наука XXI века подрывает основы либерального миропорядка. Поскольку наука не занимается оценочными вопросами, она не в состоянии определить, правы ли либералы, ценящие свободу выше равенства и личность выше общества. Но, как любая религия, либерализм опирается не только на абстрактные этические суждения, но и на то, что считает фактологическими утверждениями. И эти фактологические утверждения не выдерживают строгой научной проверки.

Либералы потому так высоко ценят личную свободу, что свято верят в свободную волю людей. С точки зрения либерализма, решения избирателей и потребителей не являются ни предопределенными, ни случайными. Конечно, внешние силы и привходящие обстоятельства влияют на людей, но в итоге каждый может от них абстрагироваться и принять решение самостоятельно. Потому либералы и превозносят избирателя с потребителем и призывают нас слушаться своего сердца и поступать, как подсказывают чувства. Именно наша свободная воля наполняет вселенную смыслом и, поскольку никто другой не может знать, что вы на самом деле чувствуете, и не может предвидеть ваш выбор, – вы не должны делегировать выражение ваших интересов и желаний никакому Большому Брату.

Приписывание людям свободной воли – не этическое суждение, а претензия на фактологическое описание мира. Если это так называемое фактологическое описание и могло казаться разумным в эпоху Джона Локка, Жан-Жака Руссо и Томаса Джефферсона, то с последними открытиями в естественных науках оно сообразуется плохо. Противоречие между свободной волей и современной наукой – слон в лаборатории, которого многие предпочитают не замечать, уставившись в свои микроскопы и экраны аппаратов фМРТ[189].

В XVIII веке Homo Sapiens был таинственной черной шкатулкой, внутреннего механизма которой никто не знал. Поэтому, когда философы спрашивали, почему человек выхватил нож и кого-то зарезал, приемлемым считался ответ: «Таков был его выбор. Он по своей свободной воле выбрал убийство, и значит, вся ответственность за преступление лежит на нем». В прошлом веке, вскрыв черную шкатулку с надписью Homo Sapiens, ученые не нашли в ней ни бессмертной души, ни свободной воли, ни пресловутого «я» – одни только гены, гормоны и нейроны, подчиняющиеся тем же физическим и химическим законам, что управляют всей прочей материей. Сегодня, когда психологи спрашивают, почему человек выхватил нож и зарезал кого-то, ответ «Таков был его выбор» не пройдет. Генетики и исследователи мозга отвечают гораздо подробнее: «Он сделал это под влиянием тех-то и тех-то электрохимических процессов в мозге, обусловленных определенной генетической структурой, которая, в свою очередь, есть результат многовекового давления отбора и некоторых случайных мутаций».

Электрохимические процессы в мозге, приводящие к убийству, либо предопределены, либо случайны, либо комбинация того и другого. Но они никогда не свободны. Выброс нейроном электрического импульса – это или определенная реакция на внешний раздражитель, или следствие случайного события вроде спонтанного распада радиоактивного атома. Ни то ни другое не оставляет места свободной воле. Решения, являющиеся итогом цепной биохимической реакции, где каждый этап спровоцирован предыдущим, конечно же, не свободны. Решения, к которым приводят случайные субатомные явления, тоже не свободны – они просто случайны. И когда случайные явления смешиваются с детерминированными процессами, мы получаем вероятностные результаты. Но и они не эквивалентны свободе.

Представьте, что мы создали робота, чей центральный процессор соединен с радиоактивным источником. Ведя подсчет атомов, распадающихся за минуту, робот выбирает между двумя возможностями – скажем, правой кнопкой или левой кнопкой. Если выходит четное число, он нажимает правую кнопку. Если нечетное – левую. Действия такого робота всегда непредсказуемы. Однако никто не назовет этот хитроумный механизм «свободным», и нам не взбредет в голову предоставить ему право голоса на демократических выборах или считать его юридически ответственным за свои поступки.

Согласно выводам современной науки, детерминизм и случайность поделили между собой весь пирог, не оставив «свободе» ни крошки. Священное слово «свобода» оказывается, подобно «душе», пустым звуком, лишенным какого-либо различимого смысла. Свободная воля существует лишь в мифах, придуманных нами, людьми.

Последний гвоздь в гроб свободы забивает теория эволюции. Эволюция не сопрягается со свободной волей точно так же, как она не уживается и с идеей вечной души. Ведь если люди свободны, каким образом их мог сформировать естественный отбор? По теории эволюции, за любой выбор, который делает животное, – среды обитания, еды, партнера – отвечает его генетический код. Если одни гены велят животному есть питательные грибы и спариваться со здоровыми и плодовитыми особями, эти гены передаются следующему поколению. Если из-за других генов животное выбирает ядовитые грибы и анемичных партнеров, эти гены исчезают. Если бы животное «свободно» выбирало, что ему есть и с кем спариваться, то естественному отбору не с чем было бы работать.

Многие отметают такие научные мотивировки, заявляя, что чувствуют себя свободными и действуют в соответствии со своими собственными желаниями и решениями. Это правда. Люди следуют своим желаниям. Если под «свободной волей» мы подразумеваем способность следовать своим желаниям, то да, люди обладают свободной волей. Шимпанзе, собаки и попугаи тоже. Когда Полли хочет крекер, Полли ест крекер. Только вопрос ведь не в том, способны ли попугаи и люди следовать своим внутренним желаниям, – вопрос в том, способны ли они выбирать свои желания. Почему Полли хочет крекер, а не огурец? Почему меня так и подмывает прикончить моего назойливого соседа, а не подставить другую щеку? Почему хочется купить не черную машину, а красную? Почему я предпочитаю голосовать за консерваторов, а не за лейбористов? Я не выбираю никаких из этих своих желаний. Я чувствую, как они зреют во мне, потому что это чувство порождают биохимические процессы в моем мозге. Эти процессы могут быть детерминированными или случайными, но никак не свободными.

Вы можете возразить, что по крайней мере в особо ответственных делах – как соседоубийство или избрание правительства – мое решение вытекает не из всплеска эмоций, а из долгого и серьезного обдумывания весомых аргументов. Однако возможно множество подобных поездам цепочек аргументов, из которых один привезет меня к консерваторам, другой к лейбористам, третий – к сторонникам Партии независимости. Еще какой-то поезд может так и не тронуться, и я не попаду на выборы, а останусь дома. Что направляет меня на тот или иной путь рассуждений? На Паддингтонском вокзале[190] моего мозга меня может посадить в определенный эшелон резонов и аргументов детерминированный процесс или же я могу заскочить в первый попавшийся экспресс наобум. В любом случае я не «свободно» выбираю думать те мысли, которые заставят меня голосовать за консерваторов.

Это не просто гипотезы или философские спекуляции. Сегодня у нас есть сканеры головного мозга, которые узнают о желаниях и решениях людей раньше их самих. В одном эксперименте испытуемых помещают в огромный сканер, дав им в каждую руку по сигнальной кнопке. Их просят нажимать на кнопки по своему желанию. Ученые, наблюдающие за нервной деятельностью их мозга, могут сказать, на какую кнопку нажмет испытуемый, прежде, чем он это сделает, и даже прежде, чем он осознает свое намерение. Активность нейронов сигнализирует об определенном решении за мгновения (между несколькими сотнями миллисекунд и несколькими секундами) до того, как человек осознает свой выбор[191].

Решение нажать на правую или левую кнопку, естественно, основывается на выборе. Но это не свободный выбор. Наша вера в свободную волю проистекает из ошибки в логике. Когда биохимическая цепная реакция заставляет меня захотеть нажать на правую кнопку, я чувствую, что действительно хочу нажать на правую кнопку. И это правда. Я на самом деле хочу на нее нажать. Однако люди ошибочно спешат заключить, что когда я хочу на нее нажать, то я выбираю хотеть этого. Конечно, это не так. Я не выбираю своих желаний. Я лишь чувствую их и действую соответственно.

Люди тем не менее продолжают ломать копья из-за свободы воли, так как даже ученые все еще пользуются отжившими теологическими концепциями. Христианские, мусульманские и иудейские теологи веками обсуждали отношения между душой и волей. Они полагали, что каждый человек наделен внутренней сущностью – называемой душой, – которая и является его истинным «я». Они также утверждали, что у этого «я» есть разные желания, так же как у него есть одежда, повозка и дом. Будто бы я выбираю свои желания так же, как выбираю одежду, и этот выбор предопределяет мою судьбу. Если я выбираю хорошие желания, то меня ждут райские кущи; если выбираю плохие – мне уготован ад. Тогда возникает вопрос: как именно я выбираю свои желания? Почему, скажем, Еве захотелось съесть запретный плод, предложенный Змеем? Было ли это желание ей навязано? Взбрело ли оно ей в голову ни с того ни с сего? Или она выбрала его «свободно»? И если она не выбрала его свободно, за что тогда ее наказывать?

Но как только мы согласимся с тем, что не существует никакой души и никакого нашего «я», станет бессмысленно спрашивать: «Как наше “я” выбирает себе желания?» Это все равно что спрашивать холостяка: «Как ваша жена выбирает себе наряды?» Реально существует только поток сознания, и желания приносятся и уносятся этим потоком, но нет никакого «я», обладающего желаниями, – поэтому бессмысленно задаваться вопросом, детерминирован, случаен или свободен мой выбор желаний.

Эта идея кажется очень сложной, но она на удивление просто проверяется. В следующий раз, когда у вас возникнет какая-то мысль, остановитесь и спросите себя: «Почему я подумал именно об этом? Решил ли я минуту назад об этом подумать и только потом подумал? Или это как-то само собой подумалось, без всякого моего решения или указания? Если я и впрямь хозяин своих мыслей и решений – могу я решить вообще ни о чем не думать в течение следующих шестидесяти секунд?» Попробуйте.