Homo Deus. Краткая история будущего

Подвергать сомнению свободу воли – не просто философское упражнение. В этом есть практический смысл. Если у живых организмов на самом деле отсутствует свободная воля, это означает, что мы можем контролировать их желания и даже манипулировать ими. Лекарствами, генной инженерией или прямой стимуляцией мозга – способов достаточно.

Хотите увидеть философию в действии – посетите лабораторию робокрыс. От обычной амбарной крысы робокры-са отличается лишь тем, что в определенные зоны ее мозга ученые вживили электроды, что позволило манипулировать крысой при помощи пульта дистанционного управления. После недолгих тренировок исследователи научили крыс подчиняться приказам не только поворачивать направо или налево, но и взбираться по лестнице, обнюхивать кучи отбросов и даже делать то, чего нормальные крысы не любят делать, – например, прыгать с высоты. Армии и корпорации проявляют к робокрысам большой интерес, предвидя, что те окажутся полезными во многих ситуациях. Например, робо-крысы могут отыскивать живых людей под обломками рухнувших зданий, обнаруживать растяжки и мины, проводить рекогносцировку подземных туннелей и пещер.

Когда защитники животных выразили озабоченность тем, что подобные эксперименты причиняют страдания крысам, профессор Санджив Тальвар из Госуниверситета штата Нью-Йорк, один из ведущих исследователей, работающий с робо-крысами, назвал эти опасения беспочвенными, поскольку крысы, по его словам, получают от этих экспериментов наслаждение. Они, как объяснил Тальвар, «работают ради удовольствия»: когда электроды стимулируют в крысином мозгу центры вознаграждения, крыса «погружается в нирвану»[192].

Крыса, очевидно, не чувствует, что ею кто-то руководит, что ее принуждают к каким-то действиям против ее воли. Когда профессор Тальвар нажимает на кнопку, у крысы возникает желание повернуть налево, поэтому она поворачивает налево. Когда профессор нажимает на другую кнопку, у крысы возникает желание взбежать вверх по лесенке, поэтому она делает это. В конце концов, желания крысы – всего лишь шаблоны активности определенных групп нейронов. Какая разница, чем активированы эти нейроны:

«выстрелами» других нейронов или электродами, связанными с пультом профессора? Если спросить об этом крысу, она, наверно, ответит: «Конечно, у меня есть свободная воля! Хочу повернуть налево – поворачиваю налево. Хочу взбежать на лесенку – взбегаю на лесенку. Разве это не доказательство того, что у меня есть свободная воля?»

Опыты, которые проводятся с Человеком Разумным, показывают, что людьми, как и крысами, тоже можно манипулировать и что стимуляцией нужных точек в человеческом мозге можно вызывать или подавлять даже такие сложные чувства, как любовь, гнев, страх, тоска. В США военные медики проводят эксперименты по имплантации компьютерных чипов в человеческий мозг, надеясь с их помощью исцелять солдат, страдающих посттравматическими стрессовыми расстройствами[193]. Врачи медицинского центра «Хадасса» в Иерусалиме применили инновационный метод лечения пациентов с острой депрессией, заключающийся во вживлении в мозг пациента электродов и подключении их к микроскопическому компьютеру, имплантированному в его грудь. По команде компьютера электроды испускают слабый электрический ток, парализующий ответственные за депрессию области мозга. Помогает не всегда, но многие пациенты говорят, что мучившее их всю жизнь ощущение черной пустоты улетучивается как по мановению волшебной палочки.

Один из пациентов через несколько месяцев после операции пожаловался на возвращение жесточайшей депрессии. Проведя обследование, доктора нашли источник проблемы: в компьютере разрядилась батарейка. Как только они ее заменили, депрессию как рукой сняло[194].

Из-за очевидных этических ограничений ученые вживляют электроды в человеческий мозг лишь в исключительных случаях. Поэтому основная часть опытов в этой области проводится с использованием неинвазивных шлемообразных приспособлений – транскраниальных стимуляторов прямого тока. Шлемы оборудованы электродами, которые крепятся на поверхности головы. Они создают слабые электромагнитные поля и направляют их к заданным участкам мозга, стимулируя или тормозя определенные мозговые процессы.

Американские военные медики, экспериментируя с такими шлемами, рассчитывают повысить концентрацию и эффективность солдат в учениях и в бою. Главные эксперименты проходят в Департаменте эффективности человека, который находится на авиабазе в штате Огайо. Хотя результаты еще далеки от окончательных и хотя шумиха вокруг транскраниальных стимуляторов, мягко говоря, преждевременна, некоторые исследования показывают, что этот метод действительно может повышать когнитивные способности операторов боевых дронов, авиадиспетчеров, снайперов и других профессионалов, которым по долгу службы необходимо быть максимально внимательными на протяжении длительных периодов времени[195].

Журналистка New Scientist Салли Эди получила разрешение посетить учебный центр снайперов и на себе проверить этот эффект. Сначала она вошла в помещение симулятора поля боя без транскраниального шлема. Салли описывает, какой страх охватил ее, когда двадцать громил в масках и поясах шахидов бросились к ней с автоматами наперевес. «Вместо каждого, кого мне удавалось подстрелить, – пишет Салли, – невесть откуда выныривали три новых. Я явно стреляла слишком медленно, в моих трясущихся, неумелых руках винтовку постоянно заклинивало». На ее счастье, враги были просто видеоизображениями, проецируемыми на огромный круговой экран. И все же она так расстроилась из-за своей неуклюжести, что у нее возникло сильное желание бросить оружие и покинуть симулятор.

Затем ей надели шлем. Салли пишет, что не испытала ничего необычного, кроме легкого покалывания и странного металлического привкуса во рту. Но она стала истреблять виртуальных террористов хладнокровно и методично, как Рэмбо или Клинт Иствуд. «Когда эта двадцатка снова побежала на меня, я невозмутимо подняла свою автоматическую винтовку, сделала глубокий вдох и срезала ближайшего, затем спокойно оценила следующую мишень… Не прошло, как мне показалось, и минуты, как раздался голос: «О, кей, отлично», и зажегся свет. В неожиданной тишине среди поверженных тел я реально ждала продолжения схватки и была немного разочарована, когда с меня принялись снимать электроды. Я подняла глаза на часы и подумала, что кто-то перевел стрелки вперед. Двадцать минут пролетели непостижимо быстро. «Скольких я уложила?» – спросила я ассистентку. «Всех до одного», – ответила она.

Эксперимент изменил жизнь Салли. Придя в себя, она поняла, что это был «почти мистический опыт… не сказать чтобы я ощущала себя более умной или более ловкой, но меня поразило то, что впервые в жизни в моей голове все смолкло… Мой мозг без постоянных сомнений стал для меня откровением. В голове установилась невероятная тишина… Надеюсь, вы поймете меня, когда я скажу, что в течение многих недель после эксперимента меня преследовало острейшее желание вернуться и снова надеть этот шлем. А еще у меня возникла куча вопросов. Какой я могу быть без этих вредных злых гномов, живущих в моем черепе и всегда обрекающих меня на неудачу, заставляя паниковать заранее? Откуда берутся эти голоса?»[196]

Некоторые из этих голосов отражают общественные предрассудки, другие – наше личное прошлое, третьи – наше генетическое наследство. Все вместе они неприметно плетут историю, которая так хитро влияет на наши сознательные решения, что мы ни о чем не догадываемся. Что бы произошло, если бы мы умели переписывать наши внутренние монологи или даже заглушать их в нужные моменты?[197]

Транскраниальные стимуляторы находятся в поре младенчества, и еще неясно, станут ли они когда-нибудь зрелой технологией. Пока они дают лишь кратковременное улучшение способностей, и двадцатиминутный опыт Салли Эди может быть исключением (или даже результатом эффекта плацебо). Большинство публикаций по транскраниальной стимуляции опирается на недостаточное число примеров, когда люди действовали в специфических обстоятельствах, а что до длительных эффектов и рисков, то они неизвестны. Однако, когда эта технология «повзрослеет» или если будет найден иной способ управления нашим мозгом, чем это обернется для человека и человеческих обществ?

Люди могут начать манипулировать «электрикой» своего мозга не только для того, чтобы более метко стрелять по террористам, но и для достижения обычных либеральных целей. Например: успешнее учиться и работать, полнее отдаваться играм и хобби, максимально сосредотачиваться на предметах своего интереса, будь то математика или футбол. Вот только если и когда подобные манипуляции станут обыденными, тогда предположительно свободная воля потребителей сама станет товаром, который можно покупать. Хотите виртуозно играть на фортепиано, но всякий раз, как приходит время упражняться, вас тянет к телевизору? Нет проблем: наденьте шлем, загрузите нужную программу, и вас от фортепиано силой не оторвешь.

Вы можете возразить, что способность заглушать или усиливать звучащие в мозгу голоса на самом деле укрепит, а не подорвет вашу свободную волю. Сейчас вы часто не осознаёте самых заветных и подлинных желаний из-за внешних помех. А с помощью шлема-концентратора внимания и других подобных устройств будет легче отключаться от сторонних голосов – родителей, священников, политтехнологов, пиарщиков, соседей – и фокусироваться на том, чего хотите вы. Однако же, как мы скоро увидим, убеждение, будто у вас есть единственное и неповторимое «я» и поэтому вы способны отличать свои подлинные желания от чужих голосов, – очередной либеральный миф, развенчанный последними научными изысканиями.





Кто я такие?




Наука подрывает не только либеральную веру в свободную волю, но и веру в индивидуализм. Либералы верят, что мы обладаем единственным и неделимым «я». Быть Индивидуумом означает быть неделимым. Да, мое тело состоит примерно из тридцати семи триллионов клеток[198], и каждый день мое тело и мой ум претерпевают бесконечное число превращений и изменений. Но если я серьезно настроюсь и постараюсь установить контакт с самим собой, то непременно услышу идущий из глубины единственный, чистый и подлинный голос моего истинного «я», который является источником смысла и права во Вселенной. Согласно либеральному пониманию смысла я должен иметь одну, и только одну, истинную сущность – ведь будь у меня несколько подлинных голосов, как бы я узнавал, какого из них слушаться на избирательном участке, в супермаркете, при выборе пары?

Однако в последние десятилетия науки о жизни пришли к заключению, что эта либеральная теория – чистый миф. Единственная подлинная сущность не более реальна, чем бессмертная душа, Санта-Клаус или Зубная фея. Стоит мне заглянуть в себя поглубже, и мнимое единство, принимаемое мной за данность, распадется на какофонию спорящих голосов, ни один из которых не является моим истинным «я».

Человеческий мозг состоит из двух полушарий, соединенных между собой толстым сплетением нервных волокон. Каждое полушарие контролирует противоположную ему половину тела. Правое полушарие контролирует левую половину тела, получает зрительную информацию от левого глаза и отвечает за подвижность левой руки и ноги. И наоборот. Именно поэтому люди, перенесшие правосторонний инсульт, иногда не чувствуют левую половину своего тела (причесывают волосы только справа, едят только то, что находится на правой части тарелки)[199].

Между двумя полушариями существуют также эмоциональные и когнитивные различия, хотя еще не до конца ясно, где проходит этот раздел. В мыслительном процессе, как правило, задействованы оба полушария, но не в равной степени. Например, в большинстве случаев левое полушарие играет более важную роль в построении речи и в логическом мышлении, тогда как роль правого полушария преимущественна в обработке зрительных образов и пространственных взаимоотношений.

Чрезвычайно много для понимания взаимосвязей между двумя полушариями дало изучение больных эпилепсией. В тяжелых случаях эпилепсии электрические возмущения начинаются в одной части мозга и быстро распространяются на другие части, приводя к очень сильному припадку. Такие припадки, во время которых больные теряют власть над своим телом, мешают им нормально жить и работать. В середине XX века, когда все прочие методы лечения потерпели фиаско, доктора решили проблему, перерезав сплетение нервных волокон, соединяющих два полушария, чтобы электрические возмущения из одного полушария не могли переходить в другое. Пациенты с расщепленным мозгом стали кладезем поразительной информации.

В числе самых заметных работ по исследованию пациентов с разделенным мозгом – работа профессора Роджера Уолкотта Сперри, получившего в 1981 году Нобелевскую премию по физиологии или медицине за свои революционные открытия, и его ученика профессора Майкла С. Газза-ниги. Одним из исследуемых был мальчик-подросток. Когда его спросили, кем он хочет стать, когда вырастет, мальчик ответил: инженером-конструктором. Этот ответ исходил из его левого полушария, ведающего логическим мышлением и одновременно речью. Но у мальчика и в правом полушарии имелся активный речевой центр, который не мог управлять устной речью, но мог составлять слова, используя кубики скрэббла. Исследователям было интересно узнать, что скажет правое полушарие. Они рассыпали по столу кубики скрэббла и написали на листке бумаги: «Чем бы ты хотел заниматься, когда вырастешь?» Листок положили слева от мальчика, на самом краю его левого поля зрения. Информация от левого глаза поступает в правое полушарие. Поскольку правое полушарие не могло управлять устной речью, мальчик промолчал. Но его левая рука быстро собрала в ряд кубики, из которых сложилось слово: «автогонки»[200]. Жутковато.

Такое же странное поведение продемонстрировал пациент, бывший ветераном Второй мировой войны. Его руки управлялись разными полушариями. А поскольку полушария были разделены и друг с другом не сообщались, иногда случалось так, что его правая рука тянулась открыть дверь, а левая вмешивалась и пыталась эту дверь захлопнуть.

В другом эксперименте Газзанига и его ассистенты одновременно «показывали» отвечающему за речь левому полушарию мозга изображение куриной лапы, а правому полушарию – изображение снежного пейзажа. На вопрос, что он видел, пациент ответил: «Куриную лапу». Затем Газзани-га дал пациенту несколько картинок и попросил выбрать ту, которая больше всего сочетается с увиденной раньше. Правая рука пациента (контролируемая мозгом) указала на курицу, но в тот же момент левая рука вскинулась и указала на лопату для чистки снега. Тогда Газзанига спросил: «Почему вы указали сразу на курицу и на лопату?» Пациент ответил: «Ну… куриная лапа относится к курице, а лопата нужна, чтобы чистить курятник»[201].

Что в этом случае произошло? Левое полушарие, отвечающее за речь, не имело информации о снежном пейзаже и, следовательно, не знало, почему левая рука указала на лопату. Вот оно и придумало приемлемое объяснение. Повторив этот эксперимент множество раз, Газзанига пришел к выводу, что в левом полушарии нашего мозга помимо речевых способностей заключен и внутренний толкователь, который постоянно осмысливает нашу жизнь, используя попадающиеся ему фрагменты для составления правдоподобных версий.

В другом эксперименте бессловесному правому полушарию был «показан» порнографический рисунок. Пациентка покраснела и захихикала. «Что вы видели?» – спросили исследователи. «Ничего, просто вспышку света», – сказало левое полушарие, и пациентка опять захихикала, прикрыв рот ладонью. «Тогда почему вы смеетесь?» – не отставали ученые. Сидящий в левом полушарии толкователь, ища в замешательстве хоть какое-нибудь разумное объяснение, ответил, что один из аппаратов в комнате очень смешной[202].

Это как с использованием дронов Центральным разведывательным управлением для уничтожения целей в Пакистане без ведома Государственного департамента. Когда журналисты начинают требовать от чиновников Госдепа комментариев, те просто придумывают что-нибудь мало-мальски подходящее. На самом деле они не имеют ни малейшего представления о конкретных причинах ракетных ударов, поэтому просто сочиняют. Подобный механизм срабатывает в каждом из нас, не только в пациентах с разделенным мозгом. Вновь и вновь мое собственное личное ЦРУ делает что-то без одобрения и ведома моего Госдепа, и потом мой Госдеп сочиняет легенду, выставляющую меня в выгодном свете. Бывает, Госдеп и сам проникается искренней верой в свои выдумки[203].

К аналогичным выводам пришли экономисты-бихевиористы, которые пытаются понять, как люди принимают экономические решения. Или точнее, кто именно принимает эти решения. Кто решает купить «тойоту», а не «мерседес», поехать в отпуск в Париж, а не в Таиланд, вложиться в южнокорейские ценные бумаги, а не в китайские? Большинство экспериментов показали, что за этими решениями нет единственного неделимого «я». Все они родились в споре между разными и часто конфликтующими внутренними сущностями.

Потрясающий опыт был поставлен Даниэлем Канеманом, лауреатом Нобелевской премии по экономике 2002 года. Ка-неман предложил группе волонтеров пройти испытание из трех этапов. «Короткий» состоял в том, что волонтеры ровно на шестьдесят секунд опускали руку в контейнер с водой температурой 14°C, что неприятно и даже почти болезненно. На «длинном» этапе волонтеры опускали другую руку в контейнер, где температура воды тоже была 14°C. Но через шестьдесят секунд туда потихоньку добавляли горячую воду, слегка повышая температуру до 15°C. Еще через тридцать секунд волонтеров просили вынуть руку. Часть испытуемых начинала с «короткого» этапа, часть – с «длинного». В обоих случаях ровно через семь минут после того, как завершались два первых этапа, наступал третий, наиболее важный этап эксперимента. Волонтерам говорили, что они должны повторить одно из испытаний – какое выберут сами. 80 процентов предпочли заново пройти «длинное» испытание, вспоминая о нем как о менее болезненном.

Этот опыт с холодной водой очень прост, но его результаты подрывают основы либерального взгляда на мир. Он обнаружил у нас внутри по крайней мере два разных «я» – «я» переживающее и «я» комментирующее. Переживающее «я» – это наше сиюминутное сознание. Переживающему «я» очевидно, что «длинное» испытание холодной водой было тяжелее. Вы шестьдесят секунд терпите четырнадцатиградусную воду, что точь-в-точь соответствует испытанию на «коротком» этапе, а потом должны еще тридцать секунд терпеть пятнадцатиградусную воду, что чуть-чуть легче, но все равно далеко не комфортно. Добавка не очень приятного переживания к очень неприятному не может сделать весь эпизод более привлекательным для переживающего «я».

Но переживающее «я» ничего не помнит. Оно ничего не рассказывает, и к нему редко обращаются за советом при принятии серьезных решений. Собирание воспоминаний, рассказывание историй, принятие важных решений являются прерогативой другой нашей внутренней сущности – комментирующего «я». Комментирующее «я» сродни левополушар-ному толкователю Газзаниги. Оно неустанно слагает байки о прошлом и строит планы на будущее. Как и любой журналист, поэт или политик, комментирующее «я» срезает множество углов. Оно многое опускает, вплетая в рассказ только ключевые моменты и конечные результаты. Оценка всего опыта в целом производится путем усреднения пика и финала. Оценивая «короткий» этап эксперимента, комментирующее «я» находит среднее между наихудшим впечатлением (вода была жутко холодной) и финальным впечатлением (вода оставалась жутко холодной) и заключает, что «вода была жутко холодной». Когда комментирующее «я» оценивает «длинный» этап эксперимента, оно находит среднее между наихудшим впечатлением (вода была жутко холодной) и финальным впечатлением (вода чуть-чуть потеплела) и заключает, что «вода была слегка теплее». Суть в том, что комментирующее «я» не в ладах со временем и не замечает разной длительности двух этапов. Поэтому предпочитает вторично пройти через «длинный» этап, в котором «вода была слегка теплее».

Всякий раз, когда комментирующее «я» оценивает наши переживания, оно игнорирует их продолжительность и следует правилу «пика – финала», то есть вспоминает лишь острейший и последний моменты и выводит среднее. Это принципиально влияет на все наши практические решения. Канеман занялся изучением переживающего «я» и комментирующего «я» в начале 1990-х годов, когда совместно с Дональдом Редельмайером из Университета Торонто работал с пациентами, проходившими колоноскопию. При колоноско-пическом обследовании в кишечник, с целью диагностики разных кишечных заболеваний, вводится через анус крошечная камера. Это не слишком приятная процедура. Доктора хотели понять, как лучше ее проводить, чтобы сделать менее болезненной. Следует ли действовать более агрессивно и быстро или, напротив, более медленно и осторожно?

В поисках ответа на этот вопрос Канеман и Редельмайер попросили 154 обследуемых пациентов сообщать им с интервалом в одну минуту об уровне своих болевых ощущений. Они использовали шкалу от 0 до 10, где 0 означал отсутствие боли, а 10 – невыносимую боль. По окончании колоноско-пии пациентов просили точно так же квалифицировать «совокупный уровень болезненности» всей процедуры. Казалось бы, этот совокупный рейтинг должен быть накопительным, то есть чем дольше длится колоноскопия, тем больше боли испытывает пациент. Но реальные результаты были другими.


Как и в опыте с холодной водой, здесь совокупный уровень боли также никак не увязывался с продолжительностью процедуры и полностью подчинялся правилу «пика – финала». Одна колоноскопия длилась 8 минут, и в самый острый момент боль доходила до уровня 8, а в последнюю минуту была на уровне 7. Совокупный уровень своих болевых ощущений пациент оценил в 7,5 балла. Вторая колоноскопия длилась 24 минуты. На этот раз самая острая боль тоже была на уровне 8, но в конце исследования пациент сообщил о ее снижении до уровня 1. И этот пациент оценил совокупный уровень своих болевых ощущений всего в 4,5 балла. Тот факт, что колоноскопия продолжалась в три раза дольше и, значит, он перетерпел в целом гораздо больше боли, совершенно не отложился в его памяти. Комментирующее «я» не аккумулирует переживания – оно их усредняет.

Так что же предпочитают пациенты: быструю и агрессивную колоноскопию или медленную и осторожную? На этот вопрос нет простого ответа, поскольку у пациента по крайней мере два разных «я» с различающимися интересами. Если вы спросите у переживающего «я», оно, вероятно, выберет быструю колоноскопию. Но если спросить у комментирующего «я», оно скорее предпочтет медленную, поскольку помнит лишь усреднение между худшим и финальным моментами. С точки зрения комментирующего «я» доктору надо бы добавить в заключение несколько минут тупой боли, и тогда все воспоминание станет намного менее травмирующим[204].

Эта хитрость прекрасно известна, в частности, педиатрам и ветеринарам. И те и другие держат у себя в кабинетах банки со сладостями и угощают ими ребятишек или животных после болезненного укола или неприятного медицинского обследования. Когда комментирующее «я» будет вспоминать визит к доктору, завершающие десять секунд счастья сотрут часть минут волнения и боли.

А эволюция освоила этот трюк за целую вечность до появления педиатров. При том, с какими дикими муками сопряжено для многих женщин деторождение, естественно было бы предположить, что, пройдя через такое однажды, никакая нормальная женщина не согласится на повторение. Однако по окончании родов и в последующие дни гормональная система вырабатывает кортизол и бета-эндорфины, которые снимают боль и вызывают чувство облегчения и даже эйфории. Более того, возрастающая любовь к младенцу, восторги друзей и родных, религиозные догмы и национальная пропаганда общими усилиями превращают деторождение из травмы в позитивное воспоминание.

Исследование, проведенное в Медицинском центре имени Рабина в Тель-Авиве, показало, что в память сильнее всего врезаются пиковый и финальный моменты родов, тогда как их общая продолжительность почти не отражается в ней[205]. В рамках другого исследовательского проекта 2428 шведских женщин поделились своими воспоминаниями о родах через два месяца после разрешения от бремени. 90 процентов из них сказали, что это был позитивный или даже исключительно позитивный опыт. Они вовсе не забыли о боли – 28,5 процента назвали ее запредельной, – но тем не менее в целом оценили пережитое положительно. Комментирующее «я» проходится по нашим переживаниям с ножницами и черным маркером. Оно вымарывает и вырезает некоторые жуткие моменты и помещает в архив историю со счастливым концом[206].





Классический образ Девы Марии с младенцем Иисусом. В большинстве культур деторождение изображается как чудесное переживание, а не как травма



Почти любой наш серьезный жизненный выбор (спутников жизни, профессий, мест проживания, мест отдыха) делается нашим комментирующим «я». Предположим, вам предоставляются две возможности провести отпуск. Первая: поехать в Джеймстаун в Виргинии и осмотреть исторический колониальный город, где в 1607 году было основано первое английское поселение в материковой Северной Америке. Вторая: осуществить свою давнюю мечту – является ли ею путешествие по Аляске, пляжный отдых во Флориде или приключения в Лас-Вегасе. При этом существует одно условие: если вы выберете отдых своей мечты, то перед посадкой на обратный рейс должны будете принять таблетку, которая сотрет все ваши воспоминания об этом отдыхе. Что случилось в Вегасе, останется в Вегасе. Какой отпуск вы выберете?

Большинство выберет колониальный Джеймстаун, потому что большинство слепо доверяет своему комментирующему «я». А оно равнодушно даже к самым упоительным ощущениям, если их нельзя запомнить.

На самом деле переживающее «я» и комментирующее «я» не являются независимыми друг от друга сущностями. Они очень даже взаимосвязаны. Комментирующее «я» использует наши переживания как важное (но не единственное) сырье для своих историй. Эти истории, в свою очередь, формируют то, что фактически чувствует переживающее «я». Мы ощущаем голод по-разному в разных ситуациях: когда соблюдаем пост, когда не едим перед медицинским обследованием или когда не на что купить еду. Разные смыслы, придаваемые нашему голоду комментирующим «я», создают в реальности очень разные переживания.

Более того, переживающее «я» нередко оказывается достаточно сильным, чтобы саботировать планы комментирующего «я». Можно, например, принять новогоднее решение-обещание сесть на диету и три раза в неделю посещать фитнес-клуб. Такие грандиозные задумки являются монополией нашего комментирующего «я». Но проходит неделя, и переживающее «я» берет верх: лень тащиться на тренировку, проще заказать пиццу, завалиться на диван и включить телевизор.

Тем не менее большинство из нас отождествляет себя с комментирующим «я». Говоря «я», мы подразумеваем сложившуюся у нас в голове историю, а не стремительный поток наших переживаний. Мы отождествляем себя с внутренней системой, которая принимает в себя безумный хаос жизни и плетет из него кажущееся логичным и последовательным повествование. Не важно, что в сюжете полно неправды и пробелов и что он постоянно переписывается, из-за чего наша сегодняшняя история порой прямо противоположна вчерашней. Важно то, что нас не покидает ощущение, будто мы обладаем единой и неизменной сущностью от рождения и до смерти (а возможно, и после). На этом зиждется сомнительная либеральная уверенность в том, что я – индивидуум и что у меня есть отчетливый и твердый внутренний голос, который придает смысл Вселенной[207].





Смысл жизни




Комментирующее «я» – герой рассказа Хорхе Луиса Борхеса «Проблема»[208]. Речь в нем идет о Дон Кихоте, герое знаменитого одноименного романа Мигеля Сервантеса. Дон Кихот придумывает себе мир, в котором он, славный странствующий рыцарь, бьется с великанами и спасает прекрасную Дульсинею Тобосскую. В действительности же Дон Кихот – стареющий деревенский идальго Алонсо Кихано; благородная Дульсинея – неотесанная девчонка из соседней деревни; а великаны – ветряные мельницы. Что случится, спрашивает Борхес, если вдохновленный верой в свои фантазии Дон Кихот убьет реального человека? Борхес задает вопрос, который является фундаментальным: что будет, если вымыслы нашего комментирующего «я» нанесут непоправимый вред либо нам самим, либо окружающим? Основных вариантов развития событий три, говорит Борхес.

Вариант первый: ничего не будет. Лишив жизни реального человека, Дон Кихот и усом не поведет. Власть заблуждений настолько сильна, что он не увидит разницы между настоящим убийством и сражением с воображаемыми великанами.

Вариант второй: загубив человеческую жизнь, Дон Кихот испытает такое потрясение, что мгновенно излечится от всех своих иллюзий. Как отрезвляется, столкнувшись с кошмарами войны, молодой новобранец, уходивший на фронт с верой, что смерть за родину есть благо.

Третий вариант гораздо более сложный и глубокий. Воюя с мнимыми великанами, Дон Кихот просто валяет дурака. Убив же кого-то не понарошку, он будет всеми силами держаться за свои фантазии, так как только они оправдывают его злодеяние. Как ни парадоксально, чем больше жертв мы приносим воображаемому мифу, тем упорнее за него цепляемся, потому что отчаянно хотим придать смысл этим жертвам и причиненным нами страданиям.

В политике это явление известно как синдром «Наши мальчики погибли не зря». В 1915 году Италия вступила в Первую мировую войну на стороне Антанты. Она провозгласила своей целью «освобождение» Тренто и Триеста – двух «итальянских» территорий, «несправедливо» удерживаемых Австро-Венгерской империей. Итальянские политики сотрясали воздух пламенными речами, клянясь восстановить историческую справедливость и обещая возродить славу Древнего Рима. Сотни тысяч итальянских добровольцев устремились на фронт с криками: «За Тренто и Триест!» Они полагали, что это будет прогулка.

Не тут-то было. Австро-венгерская армия выстроила мощную линию обороны вдоль реки Изонцо. Итальянцы бросались на нее одиннадцать раз, отвоевывая в кровопролитных схватках один-два километра, но не добиваясь прорыва. В первом бою они потеряли около 15 тысяч человек. Во втором – 40 тысяч. В третьем – 60 тысяч. Так продолжалось два кошмарных года – до одиннадцатого сражения. После него австрийцы наконец контратаковали и в двенадцатой схватке, известной как битва при Капоретто, наголову разбили итальянцев и отбросили их почти к воротам Венеции. Славное приключение обернулось кровавой бойней. К концу войны погибло почти 700 тысяч итальянских солдат и более миллиона было ранено[209].

После фиаско первой битвы при Изонцо у итальянских политиков было два варианта действий. Они могли признать свою ошибку и предложить заключение мира. Австро-Венгрия не имела к Италии территориальных претензий и с готовностью пошла бы на мировую, поскольку сражалась с гораздо более сильной Россией. Тогда им пришлось бы обратиться к родителям, женам и детям 15 тысяч итальянских солдат со словами: «Извините, произошла ошибка. Не принимайте близко к сердцу, но ваш Джованни сгинул напрасно, и ваш Марко тоже». Неудивительно, что им легче было произнести другие слова: «Джованни и Марко – герои! Они отдали жизнь за возвращение Триеста в Италию, и мы позаботимся, чтобы их смерть не прошла даром. Мы будем биться до победного конца!» Они так и поступили: послали солдат во вторую атаку и положили еще тысячи. А затем снова выбрали продолжение войны – ведь «наши мальчики погибли не зря».

Хотя, конечно, нельзя винить одних политиков. Массы тоже были за войну. И когда по ее окончании Италия не получила территорий, на которые претендовала, итальянская демократия поставила во главе страны Бенито Муссолини и его фашистов, пообещавших компенсировать принесенные итальянцами жертвы. Если политикам трудно говорить родителям, что их сын погиб зря, то отцу и матери еще больнее говорить это самим себе. А покалеченным? Солдат, потерявший обе ноги, скорее скажет: «Я пожертвовал собой ради славы вечной итальянской нации!», чем: «Я лишился ног, потому что имел глупость поверить думающим только о себе политиканам». С иллюзиями жить проще – они преисполняют страдания смыслом.

Священники открыли это правило тысячи лет назад. Оно положено в основу множества религиозных заповедей и церемоний. Чтобы внушить людям веру в вымышленные сущности типа богов и наций, вы должны заставить их пожертвовать чем-нибудь ценным. Чем серьезнее жертва, тем глубже будет их убежденность в существовании воображаемого бенефициара. Пожертвовав Юпитеру дорогого быка, бедный крестьянин твердо уверует, что Юпитер – не сказка, иначе как ему оправдать свой безумный поступок? Крестьянин будет водить в храм одного быка за другим, чтобы не пришлось признаться себе, что все предыдущие жертвы были пустым переводом добра. И точно так же, случись кому-то потерять сына ради славы итальянской нации или ноги ради торжества коммунистической революции, этого, скорее всего, будет достаточно, чтобы превратить его в ярого итальянского националиста или убежденного коммуниста. Ведь если итальянские национальные мифы или коммунистическая пропаганда – ложь, тогда ему придется допустить, что смерть сына или его собственное увечье абсолютно бессмысленны. Мало кому такое под силу.

Та же логика действует и в сфере экономики. В 1997 году правительство Шотландии решило возвести новое здание парламента. Согласно первоначальному проекту строительство должно было длиться два года и обойтись в 40 миллионов фунтов стерлингов. На деле оно продолжалось пять лет и стоило 400 миллионов фунтов. Всякий раз, когда подрядчики сталкивались с непредвиденными трудностями и расходами, они обращались к шотландскому правительству, прося добавить им времени и денег. И всякий раз правительство рассуждало так: «Мы уже вложили в это десятки миллионов и вконец оскандалимся, если свернем работы и оставим торчать этот недострой. Давайте выделим еще 40 миллионов». Когда несколько месяцев спустя ситуация повторялась, побуждение не бросать начатое было еще более сильным. Так происходило неоднократно, в итоге реальные затраты превзошли расчетную стоимость в десять раз.





Здание парламента Шотландии строилось пять лет вместо двух и обошлось в 400 млн фунтов вместо 40 млн



В эту ловушку попадают не только правительства. Бизнес-корпорации часто вкладывают миллионы в безнадежные предприятия, а люди цепляются за неудачные браки и бесперспективные должности. Комментирующее «я» готово сколько угодно мучиться, лишь бы не признавать, что наши прежние мучения были никому не нужны. Соответственно, если мы хотим смириться со своими прошлыми ошибками, наше комментирующее «я» должно изобрести какой-то сюжетный ход, который наделит их смыслом. Например: покалеченный на войне пацифист может сказать себе: «Да, я лишился ног по недомыслию. Но зато я понял, что война – это ад, и теперь посвящу свою жизнь борьбе за мир. Так что от моего увечья все-таки есть польза: оно научило меня ценить мир».

То есть мы видим, что и само «я» – это тоже нечто воображаемое, так же как боги, нации и деньги. В каждом из нас есть чрезвычайно сложная система, которая из всех наших переживаний оставляет всего несколько образчиков, смешивает их с обрывками виденных нами фильмов, прочитанных романов, услышанных речей и доставивших наслаждение фантазий, и переплавляет весь этот сумбур в кажущуюся связной историю о том, кто я, откуда пришел и куда направляюсь. Эта история говорит мне, что любить, кого ненавидеть и что делать с собой. Она даже может заставить меня пожертвовать своей жизнью, если того потребует сюжет. У каждого из нас свой жанр. Кто-то проживает свою жизнь как трагедию, кто-то живет в бесконечной религиозной мистерии, кто-то играет свою роль в боевике, а кто-то, и таких немало, разыгрывает комедию. Но в конечном счете все люди – просто истории.



В чем же тогда смысл жизни? Как считает либерализм, нам не следует ждать, что какая-то сторонняя сущность снабдит нас готовыми смыслами. Скорее каждый отдельно взятый потребитель, избиратель и зритель должен использовать свою свободную волю для создания смысла не только для своей жизни, но и для всей Вселенной.

Науки о жизни, однако, подрывают основы либерализма, утверждая, что свободная личность – всего лишь фикция, плод взаимодействия комплекса биохимических алгоритмов. Миг за мигом биохимические механизмы мозга создают вспышки впечатлений, которые тут же исчезают. Вспышки возникают и исчезают, возникают и исчезают в быстрой последовательности. Эти мимолетные впечатления не имеют ничего общего с какой-либо устойчивой сущностью. Комментирующее «я» пытается упорядочить этот хаос, складывая бесконечную историю, в которой каждому переживанию отведено свое место и придан более или менее постоянный смысл. Но какой бы убедительной и привлекательной ни была эта история, она все равно является выдумкой. Средневековые крестоносцы верили, что их жизнь наполнил смыслом Бог. Современные либералы верят, что жизнь наполняет смыслом свободный выбор каждой личности. И те и другие сильно заблуждаются.