И дети их после них

– Никуда ты не пойдешь, слышь, ты?

Тут Гранда скрутил приступ тошноты, сдавил где-то за грудиной, огнем обжег пищевод. Какое-то время он пытался пересилить боль, уткнувшись подбородком в грудь и закрыв глаза. Когда он снова открыл их, зрачки его были расширены так, что казались черными озерами, бесстрастными, бездонными. Антони заколотило. Пушка лежала между ними на низком столике. Гранд нагнулся и взял ее в руки.

– Теперь убирайтесь.

Он держал пистолет со странным презрением, между широко расставленными ногами, изогнув запястье.

– Ты в порядке? – спросил кузен.

Маню был мертвенно-бледен, тяжелые капли пота катились у него по вискам. Он шмыгнул носом.

– Мотай, говорю, отсюда.

Когда Антони проходил мимо него, Гранд остановил его, ухватив тощей клешней за предплечье. Рука была горячая как огонь, Антони стало противно. Ему подумалось о СПИДе. Он знал, что через кожу его не подхватишь, об этом все время твердили по телику. Но он все равно подумал, и, когда высвобождался, по спине у него пробежал холодок.

– Иди, иди, сучонок…

Кузены вышли, хлопнув дверью. На лестничной площадке было прохладно. Они со всех ног бросились вниз по лестнице. Антони все думал, что же такое случилось с тем типом, который уселся на песика.





8




Ребята вернулись пешком сначала через центр, потом через Блон-Шан. Остаточное опьянение сократило расстояние, и они не заметили, как проделали этот неблизкий путь. Жара тем не менее не спадала, город наваливался на них всем своим весом, с запахами плавящегося асфальта, сухой пыли, медленно погружаясь в вечер.

Антони шагал чуть позади, он молчал, его раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он был рад, что попробовал кокса у Гранда, все же это было круто. Правда – он готов был кричать об этом со всех крыш. С другой стороны, его проблемы так и оставались нерешенными. А кузен широко шагал впереди и ничего не говорил. Что он там думает? Дуется на него или что? Ох уж эта внутренняя жизнь, ничего-то с ней не понятно.

– Эй! Слушай, что я такого сделал? Нет, серьезно? Ты что, дуешься или как?

Вместо ответа кузен только прибавил шагу, так что Антони пришлось перейти на рысь, чтобы не отстать. Ничего хорошего, учитывая, что этот парень только что нюхал кокс, как какой-нибудь Роллинг Стоун.

– Подожди! Блин, подожди меня!

Они начали подниматься по улице Клеман-Адер, и тут его настроение резко изменилось. На него снова навалилась эта неясная тревога, ему ничего не хотелось, он чувствовал, что это никогда не кончится – зависимость, детство, необходимость отчитываться перед кем-то. Временами ему бывало так хреново, что в голову приходили разные радикальные идеи. В кино у людей симметричные лица, шмотки по размеру, часто – свои средства передвижения. Ему же приходилось жить по принципу «за неимением лучшего»: в школе – полный ноль, ходит пешком, телку закадрить не может, даже выглядеть по-человечески не умеет.

Подойдя к дому кузена, он, по крайней мере, с удовлетворением увидел, что его велик на месте, стоит себе у стенки, там, где он его и оставил. Время было как раз то, когда открывается второе дыхание, между тремя и пятью часами. Кузен не пригласил его зайти. Но Антони так уходить не собирался.

– Так в чем проблема-то?

– Ты должен рассказать отцу. Все. Точка.

– Да не могу я!

– Заладил! Чего ты хочешь? Идти добывать его с пушкой?

Кузен произнес это со злой насмешкой. Никогда еще разница в возрасте не ощущалась между ними так сильно.

– Все, пока… – сказал кузен и вошел в дом.

Антони остался один. Вокруг него высились дома квартала, убийственно одинаковые, типовые, с высохшими деревьями, заборами в человеческий рост. На тротуаре дети написали мелом свои имена. Из почтовых ящиков торчали рекламные проспекты.

В конце концов он поднялся на три ступеньки до входа и тоже вошел в дом. Кузен не успел далеко уйти, мать поймала его еще в коридоре. Как обычно, телевизор орал на всю катушку.

Антони прошел дальше, и, увидев его в проеме двери, Ирен все же немного убавила звук.

– Ой, ну у тебя и видок, – сказала она. Она лежала на диване с пультом в руке. На экране американский детектив ехал в Санта-Монику, маленькая гостиная с закрытыми ставнями сверкала калифорнийскими красками. – Что-то случилось? Вы что, поссорились?

Ребята не реагировали. Вообще-то лучше было не лить воду на мельницу Ирен, слишком уж ее настроение зависело от таблеток, которые она принимала в данный момент. Она стала говорить все, что приходило ей в голову. Для начала, где ее дочь? Та должна ее покрасить. Кузен не знал. Потом в ход пошли счета, проблемы с соседями, колопатия, белье, глаженье, телевизор – все, короче. Время от времени она возвращалась к главной теме своей жизни: «моя депрессия», говорила она. Она произносила это таким тоном, как будто это была «моя дочь» или «моя собачка». Она жила с этой болезнью уже много лет и давно уже сроднилась с ней. Бывший работодатель цеплялся к ней из-за этого. После того как она целый год не ходила на работу, этот мерзавец хотел ее уволить. Правда, теперь ее это уже не волновало. Врач успокоил ее. В худшем случае ей придется обратиться в трудовую инспекцию. Вместе с тем она понимала своего начальника. Ему же надо, чтобы контора как-то работала. Да ладно, эти сволочи прекрасно делают денежки за счет таких, как она, не ей их жалеть.

Тут на экране что-то произошло, она сделала громче и забыла о них. Все, разговор окончен. Воспользовавшись этим, кузен поднялся наверх. Антони пошел за ним.

Как подумаешь, какой тетушка была раньше… Чудно́… Когда он был маленьким, она работала бухгалтером в одной транспортной фирме, специализировавшейся на свежих продуктах. Всякий раз, приходя к ним в гости, она тащила с собой кучу баночек от «Данона»: десертный крем, шоколадный мусс, йогурты. Просроченные, но самую малость. В ту пору она гуляла с тем бородатым типом, Брюно, дальнобойщиком. Мать часто приглашала их с детьми. Каждый раз это был настоящий праздник. Ужин затягивался за полночь, и Антони всегда в конце концов засыпал на диване, убаюканный голосами беседовавших взрослых. Отец доставал настойки. Слова «слива» и «алыча» были надписаны синими чернилами на этикетках, вырезанных из школьной тетрадки. Аромат «Голуаз», мужчины снимают табачные крошки с кончика языка. Анекдоты. Женщины судачат о чем-то на кухне. Закипающий в час ночи кофейник. Руки отца, относящего его в постель.

Однажды, когда они были вдвоем в комнате, кузен вдруг достал маленький занятный каталог, надписанный «Рене Шато», там было полно фоток девиц, совершенно голых. Они украдкой разглядывали его при закрытой двери, но Карин стала клянчить, чтобы ей тоже показали, иначе она грозилась все рассказать взрослым. Антони было десять лет, кузену двенадцать. Листая каталог, они делали вид, что все это их не так уж и удивляет, но вот волосы между ног вызвали у них сомнение. Карин показала им. У нее самой волос там не было, только четкая щель посередине, с которой хотелось разобраться поближе. Антони тоже пришлось спустить штаны. Давно это было.



Ребята не просидели и десяти минут в комнате кузена – молча, как враги, обоим было не по себе, – как у входной двери внизу позвонили. Это было непривычно: к Мужелям мало кто ходил, кроме Антони и Ванессы. А они не звонили. Кузен высунулся в окно и сказал пришедшим, чтобы заходили.


– Кто это? – спросил Антони.

На лестнице послышались шаги. Кузен, надувшись, делал вид, что прибирается в комнате. Антони переспросил:

– Нет, слушай, кто это?

Кузен вздохнул.

– Тебе нельзя здесь оставаться. Иди давай.

На пороге появилась Клеманс, а следом за ней – Стеф. Антони машинально поднес два пальца к своему печальному глазу. Что за бред?

– Привет, – сказала Клем.

Волосы у нее были зачесаны наверх и собраны в пучок, глаза подведены черной тушью, она распространяла вокруг сладкий аромат, как сахарная вата. Что касается Стеф, то она была явно не в духе. Теперь, когда их стало четверо, комната показалась просто крошечной и особенно жалкой. Кузен, от взора которого это не ускользнуло, взбил подушку, чтобы придать ей немного объема, спрятал тянувшиеся по полу провода. Клеманс подошла к нему, и они поцеловались, вытянув губы трубочкой. Антони так и сел: какая-то попса, а не поцелуй. Он повернулся к Стеф.

– И чего? – сказала она.

Да ничего. Голубки уселись на подоконнике. Их силуэты четко вырисовывались на фоне сверкающего за окном дня. Оба молодые и красивые до ужаса.

Последовавшие за этим пять минут были довольно мучительны. Стеф не проявляла никакой инициативы, Антони не решался что-то предпринять, а той парочке больше всего хотелось остаться наедине. Эта сложная дипломатическая ситуация выражалась в напряженном молчании, всяческом избегании общения и вздохах, испускаемых Стеф. В конце концов кузен взял Клеманс за руку, чтобы вывести из комнаты.

– Куда это вы? – ворчливым тоном спросила Стеф.

– Мы сейчас.

– Вы что, смеетесь?

– Сейчас вернемся. Сверните пока косячок.

Парочка скрылась, и Антони остался один на один со Стеф. Это было так кайфово, неожиданно, просто отпад. Он снова поднес пальцы к правому глазу.

Стеф тем временем принялась разглядывать видеокассеты на полках. Нагнувшись, она читала названия. Время от времени разочарованно поднимала бровь. На левом плече у нее из-под очень короткого рукава футболки выглядывал шрамик от БЦЖ. Антони достаточно было протянуть руку, чтобы его потрогать. Она выглядела совсем девочкой в этом комбинезоне с шортами: округлые икры, складочка на шее, завитушки на затылке. Она подняла с пола какой-то журнал и начала обмахиваться. От жары на ее коже проступили влажные отблески. Она была небрежна и медлительна. Типа тех, кто ест руками, а потом облизывает пальцы. Она упала на кровать и, приподнявшись на локтях, положила ногу на ногу. Правая ступня ее болталась в воздухе, с нее упала кеда. Антони заметил, что ее бедра, прижимаясь к одеялу, начинали выглядеть иначе, они казались толще, чем до того, и были испещрены маленькими ямками, что его очень волновало.

– Эй! – проговорила Стеф, заметив его взгляд.

Мальчик вспыхнул и почесал в затылке. Он сказал, что сейчас свернет косяк.

– А его мать? – спросила девушка.

– Ничего не будет. Она сюда никогда не поднимается.

– Точно?

– Говорю тебе. Ничего не будет.

Его ответ не слишком убедил ее. Антони нашел в маленьком секретере бумагу и травку и занялся делом. Тут бы ему и рассказать о своем походе к Маню. Самый верный способ доказать ей, что он настоящий мужик. Так ему казалось. Но у Стеф были другие заботы.

– А что его мать? Она не работает?

Антони не знал, что ответить.

– У нее проблемы со здоровьем.

– Типа?

– Сердце.

Это был дежурный ответ, и Стеф он устроил. Антони как раз закончил сворачивать самокрутку. Он протянул ее Стеф.

– Держи.

– Да ладно, не надо…

Честно говоря, Стеф не понимала, зачем подруга затащила ее сюда. Какая-то дрянная халупа. Сколько их тут может жить? К тому же тут пахло псиной, а ковер-то, ковер на полу – жуть! А главное, эта ненормальная, там внизу, которая открыла им дверь. Сначала спросила, есть ли им восемнадцать лет, а потом сама же стрельнула у них сигарету. Ничего себе!

После первой же затяжки во рту у Антони стало сухо и как-то вязко, он пожалел, что вообще предложил свернуть эту чертову самокрутку. В то же время вряд ли ему светило в ближайшие минуты целоваться со Стеф. По некоторым деталям, как, например, этот браслет, манера держаться, чистые волосы, качество кожи, он догадывался, что у нее внутри скрывается целый мир, недоступный и огромный. Он смутно представлял его себе, с завистью думая о каких-то домах летом, о семейных фото, о раскрытой книжке на шезлонге, большой собаке под вишней, такое вот счастье в чистом виде, которое он видел в глянцевых журналах у дантиста. Нет, этой девчонки ему не видать как собственных ушей.

– Ты не знаешь, они давно встречаются?

– Не знаю, – отозвалась Стеф. – В любом случае, мне наплевать.

Он снова протянул ей самокрутку.