И дети их после них

Маленькая толпа вдруг задвигалась, начиная от середины, потом стала кружить, как косяк селедки. Приехала вдова, Эвелин Грандеманж. Ее держал под руку какой-то долговязый, сутулый, худой тип с изрытым оспой лицом. Это был ее племянник, Брис. Все его знали, у него было свое дело, прокат грузовиков и фургонов, где-то по дороге в Этанж.

– Кажется, дела идут, – сказала Ванесса.

Действительно, Эвелин, похоже, была в полном порядке. Она даже немного напоминала кинозвезду: сплошная улыбка, к каждому подошла поздороваться, с неизменной сигаретой «Голуаз» в руке. И все же Антони, не видевший ее уже несколько месяцев, был удивлен тем, как глубоко она погрязла в старости: вся осунувшаяся, увядшая, с темным, изборожденным морщинами, словно замутненным годами лицом. Среди всех этих неровностей ее сияющие глаза и неутомимая улыбка выглядели определенным диссонансом. Особенно зловеще смотрелись ноги. Тонкие как палки. Только бы не пришлось с ней целоваться, с надеждой подумал Антони, она, должно быть, колючая и холодная.

– Думаешь, надо подойти?

– Это уж как ты хочешь, – ответила Ванесса.

– Чего ей сказать-то, прямо не знаю.

– Ну скажи, что тебе очень жаль. И все.

– Да я вроде этого не чувствую.

– Ты что, никогда не был на похоронах?

– Нет. А ты?

– На бабушкиных, я еще маленькая была.

– А-а-а. Мне очень жаль.

– Да ну тебя, дурак.

Они остались молча стоять на месте. Вообще-то Антони был рад, что она пришла. Тут появился катафалк – длинный, слоноподобный «Ситроен CX», старомодный, весь в хроме, с большими окнами, чтобы было видно, что делается внутри. Люди расступались перед ним. Когда он наконец остановился, среди гробовой тишины раздался тяжелый вздох его гидравлической подвески. Было в этом движении что-то величественное. Впрочем, присутствующие уже и так стали собираться с мыслями. Там, внутри, лежало тело, которое должно было вот-вот исчезнуть насовсем. И ожидавший его холод был уделом каждого. Тут можно умничать сколько угодно, все равно не поможет.

– Блин, куда же, интересно, отец подевался? – проговорил Антони.

– А он точно придет?

– Надеюсь.

Прошло уже столько времени, а Антони все еще боялся, что тот заявится пьяным в стельку. Слишком много у него было соответствующих воспоминаний – и детских, и позже, в процессе развода, когда на отца накатывало и он находил его в полном раздрае: тот ревел в голос и говорил, что застрелится. Нет, лучше об этом не думать.

Из «Ситроена» вышли двое. Оба были одеты в одинаковые костюмы из полиэстера баклажанового цвета, при этом у того, что повыше, из-под брюк торчали теннисные носки. Его напарник, ниже ростом, был в больших очках, стекла которых на солнце сразу потемнели. Они открыли заднюю дверцу, племянник и еще один мужчина устремились к ним на помощь. Когда они подняли гроб на плечи, тот показался удивительно легким и каким-то маленьким.

– Как им удалось засунуть его туда? – спросил кто-то.

– От него остались кожа да кости.

– Ну все-таки. Не сложили же они его пополам…

Толпа немного сгруппировалась, образовав траурный кортеж.

Впереди несли гроб. За ним шла вдова, одна. Позади нее по двое, по трое молча шли люди, топая в тишине ногами, держа детей за руку, поддерживая под локоть стариков. В церкви, прохладной и пустой, уже играл орган, производя протяжные звуки, гулко отдававшиеся в груди и под каменными сводами. Скамьи понемногу заполнились, гроб тем временем установили на козлы. По обе стороны вытянулись, словно часовые, две белые свечи.

Антони с матерью и Ванессой нашли себе местечко посередине между хорами и входом. Антони редко бывал в таких местах. Он смотрел на витражи, скульптуры, на эти картины мук и славы и ничего не понимал. Для него, как и для многих других, этот язык утратил смысл. Остались только вычурный декорум да какие-то непонятные действия. Но, по крайней мере, тут было прохладно.

Священник постучал по микрофону, проверяя, работают ли колонки. Потом начал.

– Дорогие братья, мы собрались сегодня, чтобы вспомнить…

Антони обернулся в надежде увидеть среди собравшихся отца, но его по-прежнему не было. Зато в нескольких рядах от него сидел кузен со своей подружкой Северин. Они улыбнулись друг другу, кузен даже подмигнул. С тех пор как он обзавелся этой телкой, он совершенно исчез с его горизонта. Красивая метиска участвовала в конкурсах всяких «мисс». Даже здесь, строго одетая, в черном, она выглядела эффектно. Кузен ходил у нее по струнке. Можно понять. Но все равно – идиотизм.

За исключением этого портретная галерея довольно хорошо отражала жизнь папаши Грандеманжа. Родные, соседи, бывшие коллеги, два помощника мэра, коммерсанты, приятели-собутыльники, парни из центра по организации праздников и, в самой глубине, товарищи из ВКТ[23]. Эти были все на одно лицо, держались насмешливо и как бы себе на уме, все в повседневной одежде. Еще был доктор Ресвиллер, в пиджаке в мелкую клеточку и черной рубашке-поло, на лбу – очки, на ногах – вечные ботинки «Paraboot». Он с самого начала подозревал, что у Грандеманжа что-то не в порядке с поджелудочной. Назначил дополнительное обследование, и вот вам диагноз. Он лечил Люка вот уже скоро сорок лет. Они договорились, что будут оттягивать госпитализацию до последнего, все равно у него нет шансов. Когда боли стали нестерпимыми, его положили в двухместную палату с теликом и видом на автостоянку и стали колоть морфием. Очень скоро он впал в кому. В две недели все было кончено.

Во время церемонии священник подвел итог жизни усопшего. Жизнь эта не была ни слишком длинной, ни слишком образцовой. Вся она уместилась на листе бумаги формата А4. Начать с того, что у него были отец и мать, которые оба погибли во время войны, оставив после себя двух сирот. Люк, младший, был «воспитанником нации»[24], рос по интернатам, в суровых условиях. Тем, кто знал его уже «мастодонтом», вечным приколистом, добродушным ворчуном, представить себе такое было почти невозможно. Он любил природу, рок и Шарля Трене, охоту и был не дурак выпить. В шестьдесят шестом он познакомился с Эвелин и женился на ней. Затем священник зачитал список мест его работы, который совпадал с историей экономического развития долины. «Металор», «Рексель», «Помона», «Сити-2000», «Сокожем». Правда, о трудных временах, о безработице, планах социального развития, профсоюзном движении, политике, последней предвыборной кампании, когда он расклеивал плакаты «Национального фронта», не было сказано ни слова.

В заключение священник сдержанно отметил, что для Люка Грандеманжа дружба не была пустым словом и что он всегда активно участвовал в жизни города. Эвелин, сидевшая в первом ряду, задумчиво слушала, зажав в стиснутых ладонях сухой носовой платок. Потом надо было еще встать, сесть, помолиться. Все слова забылись. Племянник прочел стихотворение Элюара. Потом все пели, едва открывая рот. Кто хотел, подошел к гробу проститься. Заиграл орган. На этом все кончилось.

На выходе Антони с облегчением увидел отца. Тот стоял в глубине, у двери, засунув руки в карманы. Он разорился на стрижку и надел свой синий костюм. Было заметно, что он здорово потерял в весе, несмотря на выступавшее под рубашкой брюшко.

– Не отходи от меня, – прошептала Элен.

Антони успокоил ее. Она была белая как полотно. Где-то там отец не сводил с них глаз, слегка улыбаясь. А так, в остальном, выглядел он отлично.





7





Стеф припарковала свой «Пежо 205» с откинутым верхом перед вокзалом. Это было функциональное здание столетней давности, с большими часами, закрепленными на самом верху. Часы показывали шестнадцать десять. Клем заметила, что они приехали очень уж заранее. Стеф даже не услышала ее слов.

Вот уже несколько дней она готовилась, скрашивая ожидание разными способами. В последние дни она взяла в привычку выпивать ежедневно по две бутылки минералки. Она выбиралась на солнце, но ненадолго, максимум на час, методично, слой за слоем умащая себя, пока не добилась идеального результата, искусного маслянистого загара, совершенно золотой кожи с красивыми светлыми пятнами, оставшимися на ее голом теле на память о раздельном купальнике. Едва вскочив с постели, она с тайным волнением прыгала на весы. Она любила вкусно поесть, любила гульнуть. Любила поздно ложиться, да и выпить тоже любила. Поэтому она контролировала себя с точностью до грамма, рассчитывая, сколько спать, что есть, с огромной осторожностью обращаясь с этим телом, которое могло удивительным образом меняться в зависимости от времени, освещения и рациона. Она полировала ногти, красила глаза, щедро поливала волосы шампунем, одним с водорослями и другим – яичным. Она сделала пилинг и натиралась под душем кофейной гущей. Ноги и зону бикини она доверила только косметологу. Она была счастлива, вся аппетитная, выверенная до миллиметра. На ней была новенькая майка «Petit Bateau» в полоску. «Это что, для шестилетних?» – спросила, увидев ее, Клем.

– Ждать придется черт знает сколько, – опять сказала Клем, заранее тоскуя.

– Да нет же.

– Не нет, а да. Уж извини.

Девушки пошли на перрон номер два, абсолютно пустой. Обе были в кедах, юбках, с распущенными волосами. Поезд прибывал в шестнадцать сорок две, стоянка максимум две минуты. Вокзал в Эйанже уже практически не использовался, но сохранялся из принципа, потому что мэр, он же депутат, возвел это в ранг политического дела, и потому что город без вокзала – это же ни на что не похоже. На обшарпанных стенах висели нечитабельные плакаты с расписанием регионального экспресса, который давно уже здесь не ходил. Реклама шестимесячной давности. Жуткая духота. Клем решила подождать в тени. Стеф, вся на нервах, не отрывала взгляда от точки на горизонте, в которой сходились рельсы.

Она была счастлива. Вот она – награда за все муки.

Потому что последние несколько месяцев она вкалывала как лошадь. Стеф всегда была пофигисткой. Она довольствовалась двумя образами: грустная и милая, этого было достаточно, чтобы все устраивалось само собой. Только вот перед самыми экзаменами ее отец стал питать какие-то непредвиденные амбиции. А может, он вдруг испугался за ее будущее. Как бы то ни было, он сказал – как отрезал: если она не сдаст выпускной экзамен с отличием, то на тачке и каникулах может поставить жирный крест.

– Ты что, серьезно?

Она хорошо запомнила момент, когда он вот так на нее наехал. Она стояла на кухне и ела клубничный йогурт. Очень может быть, что теперь она на всю жизнь возненавидит этот запах.

– Я тебя предупредил. Все. Мне нужна отличная отметка, не то не видать тебе машины.

– Но я уже сдала на права.

– Ну и что? Вчера на стадионе я видел отца твоей подружки. Она собирается поступать на подготовительное. В Лионе.

– Ну и что?

– А то, что хватит болтать! Ты не глупее ее.

Вот козлиха эта Клем. Тихушница. Теперь из-за нее Стеф оказалась припертой к стенке.

– Да она пашет как ненормальная чуть ли не с младших классов.

– А ты все это время чем занималась?

– Ничем! Слушай, чего ты от меня хочешь? Чтобы я нагнала десять лет за три месяца? Бред.

– Я говорил с твоей матерью. Будет как я сказал. И еще ты заполнишь наконец документы на поступление в университет. Это уже несколько недель тянется.

– Ну да…

– Когда?

– Сделаю.

– Сегодня.

– Блин, – застонала Стеф.

И с досады швырнула йогурт в мусорное ведро вместе с ложкой.

Этот ультиматум стал для нее действительно тяжелым ударом, потому что как раз незадолго до того она присмотрела себе маленькую машинку, «Пежо 205» с пробегом двести двадцать пять тысяч километров, при этом красную и с откидным верхом, и родители уже сказали «да». Вместе с Клем они уже чего только не напридумывали, размечтались до невозможности. И вдруг ни с того ни с сего, посреди оборудованной кухни, все мечты рассыпались в прах.

С тех пор, как отец нацелился на мэрию, его обуяла совершенно неконтролируемая жажда соответствия. Мать практически не могла показаться на людях в мини-юбке. Теперь же ему, видите ли, приспичило обзавестись дипломированным потомством. Когда он увлекался тачками и хотел менять их каждый год, и то он всех не так доставал.

Но если все как следует взвесить, главная опасность – это все же каникулы, потому что машину она в конце концов получит, надо только как следует обработать родителей. Машина в их краях – необходимость, к тому же это недорого, они не будут долго сопротивляться. Каникулы же – совсем другое дело. Они с самого начала стали брыкаться относительно ее планов. Надо сказать, что тут и правда было чего испугаться. У Ротье был домик в Стране Басков, в сущности, хибара, что-то вроде овчарни с видом на море, и каждый год в августе они собирали там друзей, небольшую компанию избранных. Так вот, в этом году Стеф и Клем тоже удостоились их приглашения, в первый раз, что было знаком особого расположения. Надо сказать, что с некоторых пор Стеф с Симоном считались парой, несмотря на ссоры, психодрамы, примирения – все эти перебои, которые, собственно, и определяли ритм их отношений. Она была его девчонка, и все. Точка.



Как бы то ни было, начиная с апреля жизнь Стеф превратилась в сидячий кошмар. Раньше она рассчитывала натянуть средний балл на скромную десятку, и то за счет английского и физкультуры с коэффициентом пять, но теперь из-за родительских требований с головой ухнула в омут беспросветной зубрежки. И что хуже всего, параллельно она сдавала на права.

Таким образом, в течение нескольких недель она проживала свои дни в небывалом ритме. Вставала в шесть утра, занималась до завтрака, особо налегая на историю и географию, требовавшие нереальных усилий памяти. Ялта, Соединенные Штаты, Япония, Карибский кризис, «Славное тридцатилетие» – блин, да будет этому когда-нибудь конец? Она купила картонные карточки. Делала записи синей пастой, даты выделяла красной. Потом быстро заглатывала мюсли, запивая их апельсиновым соком, и снова повторяла материал в машине по дороге в школу. Потом были уроки, дополнительные занятия по математике. В ее случае учитывались все предметы, даже философия. «Государство» Платона? Вы это серьезно? Интересно, кто составляет эти дикие программы? В стране, изнемогающей от безработицы, социализма и азиатской конкуренции, молодежь, значит, должна интересоваться этой античной мурой? Стеф приставляла два пальца к виску прямо посреди информационного центра, что очень веселило Клем, но самой ей не слишком помогало разобраться в «мифе о пещере»[25]. Через какое-то время она решила сконцентрироваться на «Анналах». Эти небольшие книжечки были здорово сделаны, там было все что нужно, чтобы не опозориться на экзаменах. Самое важное она подчеркивала. Она так паниковала, что под конец в книгах не осталось ни одной неподчеркнутой строчки. Иногда в припадке отчаяния она зарывалась лицом в скрещенные на столе руки. Плюс ко всему стояла прекрасная погода, и по телику скоро должны были показывать «Ролан-Гаррос».

Вечером Клем отвозила ее к автошколе. Инструктор, в бермудах и высоких парусиновых ботинках, все время клал руку ей на подголовник. Весь урок она нюхала его подмышки и терпела присутствие этого потного жирного козла, помешанного на механике. Ей хотелось выть. Особенно мерзко было, когда он учил ее парковаться: пока она маневрировала, он, не отрывая глаз от зеркала заднего вида, шептал ей в самое ухо: «Так… Так… Нет… Вот… Чуть правее… Хорошоооо… Так». Однажды она дернула ручной тормоз и ушла без лишних слов. Мудак!

Дома все начиналось сначала, она пахала до девяти вечера или позже. Приходила Клем, и они зубрили на пару. Кроме того, девушки проводили довольно много времени, разбираясь в тонкостях университетского образования. Потому что своей профессиональной ориентацией Стеф никогда по-настоящему не интересовалась. И теперь открывала для себя целую туманность с перспективными курсами и тупиковыми направлениями, пустые лицензии или технические дипломы, с которыми ты будешь иметь приличную работу, хорошо оплачиваемую, но без малейшей надежды на рост. Клем, наоборот, на этой системе собаку съела. Она давно уже готовилась. И Стеф вдруг поняла, что никакой судьбы не существует. Что на самом деле свое будущее надо строить, как складывают детский конструктор, кирпичик за кирпичиком, выбирая правильные пути, потому что в этом деле легко заблудиться и попасть в такое место, где усилий от тебя потребуется масса, а результат при этом будет нулевой. Клем знала это как свои пять пальцев. Отец у нее был врач, мать – инспектор комитета по образованию. Такие, собственно, и придумали всю эту игру.

Иногда Стеф срывалась. Ум ее отправлялся в свободное плавание. Она начинала думать о Симоне Ротье, представляла себе, что он может сейчас делать. Она не могла выкроить для него ни минуты, и, зная это, он, конечно, времени даром не терял. Всякий раз, когда они пересекались в коридорах лицея, Стеф (она ничего не могла с собой поделать) начинала требовать у него отчета. Разговор тут же принимал неприятный оборот. Да еще эта сучка Виржини Ванье все крутилась вокруг него со своими огромными зубами и толстыми сиськами. Ну и пусть. Надо сосредоточиться. Экзамен. Тачка. Каникулы. Страна Басков. Там она каждый день будет купаться. Заниматься серфингом, жарить мясо на гриле и пить, гулять в режиме нон-стоп. Они будут трахаться с Симоном в тени под соснами, и кожа у них будет соленая, а ветер будет нашептывать что-то, и океан – близко-близко…

– И задница вся в песке, – подхватывала Клем.