И дети их после них

Он соврал. Уже неделю она без конца доставала его со всем этим. Подготовка к его отъезду стала для нее событием экзистенциального масштаба. Она составляла списки, не спала ночами. Ее пугали маловероятные бедствия. Отдельным поводом для беспрестанной тревоги было расписание поездов. Антони слушал ее, не возражая. В любом случае, она только и делала, что сама портила себе нервы.

Когда белье было сложено, юноша вернулся в нарядную кухоньку. Открыл холодильник, взял бутылку «Контрекса» и, закинув голову, по пояс голый, с влажными волосами, почти одним махом выпил всю воду.

Он закрыл холодильник ногой, потом вытянул над головой руки, сцепив пальцы ладонями наружу. Элен не понравилось то, что она увидела. От спинных мышц до трапециевидных – сплошь один и тот же плотный, выпуклый рисунок, на плече он завязывался в узел, потом снова появлялся на трицепсе. Она всегда считала, что все это – свидетельство скрытой до поры склонности к насилию. Где есть мускулы, там может быть и удар – так она думала. Этого она уже достаточно повидала и теперь стремилась к одному – к тихой, спокойной жизни в своем райке, и чтоб никаких столкновений, никаких угрызений. Серенько, банальненько – такая вот мечта.

– Ты в конце концов с этим твоим спортом что-нибудь себе повредишь.

– Пойду приму душ.

– Про вещи не забудь.

– Дааааа, – проговорил Антони, разводя руки в стороны. – Хватит уже. Все нормально.

– Ох, – сердито проговорила она, отмахиваясь от него, как от мухи.

Он раздражал ее. Ходит как толстяк, вечно вразвалку, как будто перетаскивает упаковки с водой. Она надеялась, что там, в армии, с этим дурнем сумеют что-то сделать. Антони же смотрел на это иначе. Как миллионы ребят из бедных семей, которые никогда не были счастливы в школе, он уезжал из дома, чтобы найти свое место в жизни, научиться драться и посмотреть страну. Ну и чтобы соответствовать представлениям отца о том, каким должен быть мужчина. Не зря же он пересмотрел столько фильмов с Клинтом Иствудом. Он объяснял это матери. Элен смеялась.

Видала она таких. Уезжали, чтобы подраться да вкусить экзотики, а когда вернулись, их тошнило от дисциплины, бюрократов и крючкотворов. И казармы-то они никогда не покидали, разве только чтобы выпить дрянного пива в занюханном баре какой-нибудь паршивой дыры.



После душа Антони побрился. Он больше не замечал в зеркале свой усталый глаз. Только тяжелые переплетения плечевых мышц, плоскую вертикаль грудных, косые и бицепсы, надутые даже в состоянии покоя. Внизу, на кухне слышалось знакомое «турбинное» урчание скороварки. Дом начал наполняться обеденным запахом. Элен слушала радио, как обычно «Европу». Фальшиво-жизнерадостная болтовня перемежалась с песнями хит-парада. Он узнал «Gangsta’s Paradise». Потом, когда он чистил зубы, зазвонил телефон. Он закрыл кран и приоткрыл дверь, чтобы лучше слышать. Но из-за скороварки и музыки это было трудно. Элен говорила тихо, да, нет, да, нет, да, да, конечно. Потом позвала его:

– Антони!

Он остановился на пороге, ничего не говоря, с зубной щеткой в руке. Мята щипала язык. Он затаил дыхание. Через несколько секунд она повторила:

– Антони!

– Чего?

– Это твой отец!

– Я в душе.

– Я же слышу, что нет.

– Чего он хочет?

– Откуда я знаю? Давай иди сюда.

– Скажи, что я ему перезвоню.

– Да спускайся же, господи боже мой!

– Я голый.

– Так оденься, черт бы тебя побрал!

Он хлопнул дверью, чтобы она поняла. Затем вернулся к раковине, сплюнул, прополоскал рот. Лоб его перечеркнула озабоченная складка. Какое-то время он разглядывал себя в зеркале. Он и правда не знал, как ему увильнуть.

Когда он спустился к матери в кухню, та курила сигарету, листая старый номер журнала «Пуэн де вю»[31], который ей сплавляла соседка. Стол был накрыт. Скороварка свистела по-прежнему. Сквозь запотевшие окна ничего не было видно. Он сел напротив нее и стал ждать, когда она поднимет глаза. Этого не случилось.

– Чего он хотел? – через какое-то время отважился спросить Антони.

– А ты как думаешь?..

Она быстро взглянула на него поверх очков («две пары по цене одной») с обиженным и одновременно довольным видом, который особенно его раздражал. Он старался дышать спокойно. Завтра все это кончится, чего париться?

– Это отец.

– Знаю.

– Когда ты к нему собираешься?

– Не знаю.

– Ты завтра уезжаешь.

– Знаю.

Она затянулась, тщательно затушила сигарету, потом встала и отошла к плите.


– Я приготовила жаркое и зеленую фасоль. Хочешь, еще и макарон положу?

– Ага, хочу.

Чтобы набрать объема, ему нужны медленные углеводы и крахмалосодержащие продукты. Эта его диета – отдельная история. Он сыпал теперь такими словами, как электролиты, гликемический индекс, аминокислоты. Ей приходилось готовить ему мясо на каждый прием пищи. Сын-качок – это просто прорва какая-то.

– Ты ему что сказала?

– Что ты в душе. А что я должна была сказать?

– А он?

Она налила в кастрюлю воды из-под крана, достала из шкафа макароны. В ожидании, пока закипит вода, газ свистел голубым свистом. Элен по-прежнему стояла к нему спиной. Он увидел, что она отрицательно покачала головой.

– Ничего особенного он не сказал.

– Я забегу прямо сейчас, – сказал Антони.

– А вечером?

– Что?

– Ты никуда не пойдешь?

– Пройдусь, может, немного.

– Напоминаю: завтра ты уезжаешь.

– Знаю.

Она развернулась всем телом с пакетом макарон в руках и показала ему лицо – лицо жертвы и матери с большой буквы. Уже давно она выбивалась из сил, чтобы все шло своим чередом, чтобы получалось все как надо, а ничего не шло, да и получалось в результате очень мало. Из-за всего этого чужие поступки и образ мышления, конфликтное устройство мира, бесконечные препятствия, выскакивавшие неизвестно откуда и мешавшие ее великой мечте о покое, стали для нее абсолютно невыносимы.

– Ты знаешь, что, если опоздаешь, тебя арестуют как дезертира?

– Слушай, хватит уже…

– Да-да!

К счастью, тут раздался звонок таймера. Элен занялась делом. Антони не шевельнул пальцем. Он пожаловался, что мясо недосолено. Элен встала, чтобы подать ему соль.

– На.

– Спасибо.

– Ну и во сколько у тебя поезд?

Пригнувшись к столу и положив между собой и тарелкой согнутую руку, Антони жадно ел, отправляя вилкой в рот большие порции макарон. Еда была очень горячая, с приятным и привычным масляным вкусом.

– Я сто раз уже говорил: в десять пятнадцать.

– На твоем месте я бы сегодня вечером никуда не ходила. Посидел бы спокойно дома. Взял бы напрокат какой-нибудь фильм. Можно пиццу заказать.

– Блин, мама. – Он выпрямился и заговорил с полным ртом и вытаращенными глазами, как будто компенсируя взглядом трудность устного выражения мыслей. – Сегодня четырнадцатое июля! Не буду же я, как придурок, сидеть дома.

– Спасибо за придурка.

– Я не говорил, что придурок – это ты!

– А как ты хочешь, чтобы я тебя поняла?

– Ой, блиииин же.

Дальше они ели молча.

Элен едва прикоснулась к своей тарелке, только разглядывала сына, заглатывавшего кусок за куском пищу, которую она для него приготовила. Тишина, только звук работающих челюстей, его дыхание, позвякивание вилки о тарелку. Он положил себе еще мяса и макарон, а на десерт съел два йогурта. Напоследок она сказала, что он может поступать как хочет, в конце концов, это его жизнь.



Пока она загружала посудомоечную машину, он включил телик. Скоро должны были начаться Олимпийские игры. На экране одни и те же физиономии, толстяк Дуйе, Мари-Жозе Перек, Жан Гальфьон и Карл Льюис, старый, но классный. С высоты птичьего полета Атланта напоминала доску для какой-то настольной игры, типа «Монополии»: вся искрящаяся, ощетинившаяся небоскребами из стекла и стали. Город сверкал словно ртуть, пронзительно чистый, сказочно современный под свинцовым солнцем, отраженным тысячу раз его окнами, сорок градусов в тени, хорошо еще, что это – город кока-колы и там нет недостатка в прохладительных напитках. Шум посудомоечной машины вынудил его немного прибавить звук. Наконец Элен вытерла руки о фартук и закурила новую сигарету. Она смотрела на сына. Потом подошла и села рядом.

– Странно все же.

Антони, не отрываясь, смотрел на экран, пытаясь языком вытащить застрявший между зубов кусочек мяса.

– Что? – рассеянно спросил он.