И дети их после них

– Да нет, ничего. – Потом, через несколько секунд, она добавила: – Не забудь отправить на чердак все эти твои причиндалы.

– Какие причиндалы?

– Железяки твои.

– Ага.

Элен имела в виду его снаряды, гири, турники, силовой тренажер. Все это было оплачено «Софинко»[32]. По крайней мере, последнее время он не курил наркотики.

– Не ага, – сказала Элен, – а сию минуту.

– Да ладно. Я новости смотрю. Можешь две секунды подождать?

– Сию минуту. Ты что, хочешь, чтобы я занималась этим после твоего отъезда? Такая тяжесть, мне одной не справиться.

Антони на секунду оторвал глаза от экрана. На лице у матери застыло величественно-оскорбленное выражение, ставшее ее защитой и оружием, она словно говорила: «Может быть, у меня и ужасный характер, но я пока еще у себя дома». С тех пор как они жили вдвоем, она почти во всем ему уступала, и, по правде говоря, он частенько пользовался этим. Так он заполучил мотоцикл, плейстейшен, телик к себе в комнату, не говоря уже о трех парах кроссовок «Найк Эйр», пылившихся в шкафу в коридоре. Одновременно, в результате какого-то загадочного компенсаторного явления, она начала цепляться к нему по мелочам, зацикливаться на его распорядке дня, а если уж речь заходила о чистоте полов и наведении порядка у него в шкафу, так и вовсе доставала по-черному.

Все это служило поводом для бесконечной ругани. Они, как старые супруги, с трудом терпели друг друга. Что было одной из причин, почему Антони решил свалить из дома.

– Немедленно, – приказала мать, скрестив руки с сигаретой в зубах. Антони встал с тяжелым вздохом. – И чтобы быстро у меня! Уберешь весь свой свинарник!



Снаряжение действительно занимало кучу места. Кстати, из-за этого машины они держали вне дома. Он сложил гири в большие трехцветные хозяйственные сумки, разобрал брусья, демонтировал тренажер.

Понемногу злость его улеглась. Конечно, надо признать, что матери за последнее время досталось. Сначала развод, потом суд над бывшим мужем. За решетку он не попал, но они до самого конца опасались именно такого, казавшегося единственно логичным исхода. Как бы то ни было, эта история с дракой лишила семью тех небольших денег, которые у нее оставались. Отец в долгах по гроб жизни. Но, по крайней мере, будет он вкалывать или не будет – теперь это особого значения не имеет, поскольку, как он ни надрывайся, все равно ему никогда не расплатиться с адвокатами и правосудием. Судебные издержки, штраф, потеря работы – он увяз по уши. В сущности, он получил нереально полезный урок. Если вы побывали за решеткой, у общества есть все необходимое, чтобы навсегда вывести вас из игры. Юристы и ваш банк сделают это в два счета. Шестизначный долг – и вот вам ничего не остается, как сидеть в пивнушке и дожидаться конца, опрокидывая стаканчик за стаканчиком с такими же мудаками, как вы. Ясно, что у Патрика Казати не было ни малейшего оправдания. Всю свою жизнь он вел себя как тупой хам и алкаш. Отчего результат не выглядел менее ошеломляющим. Он оказался вне общества, окончательно и бесповоротно.

Во время судебного процесса в качестве свидетеля был вызван старший Буали. Он отвечал на все вопросы вежливо, своим прекрасным, еле слышным хрипловатым голосом, производя впечатление человека отсталого и в то же время достойного, что очень понравилось председательнице суда. Под конец она предоставила ему возможность напрямую обратиться к Патрику, его бывшему коллеге. Может, он хочет что-то сказать, спросить о чем-то. Малек Буали ответил, что ему говорить нечего. Его пассивность походила на мудрость. Но, возможно, он просто устал.

– А вы, господин Казати? Вы хотели бы сказать что-нибудь господину Буали?

– Нет, госпожа председатель.

– Однако вы с ним знакомы.

– Да.

– Хорошо… – заключила судья, ткнув два раза шариковой ручкой в лежавшую перед ней раскрытую папку.

Каждый ушел тогда со своими претензиями и своим представлением о случившемся. При вынесении приговора это неудавшееся свидание вышло Патрику боком.

После процесса Элен Казати пришлось столкнуться и с другими унижениями. В конторе, где она отпахала двадцать пять лет кряду, руководство решило провести реорганизацию административных функций, недавно переименованных в функции поддержки. Начальник подверг ее куче тестов, чтобы убедиться в том, что она умеет делать свою работу. После чего внешний аудитор, приехавший из Нанси тип с напомаженными волосами в костюме от Теда Лапидуса, установил, что уметь-то она умеет, но не так, как хотелось бы. Так что ей пришлось отправляться на переподготовку, тащиться в Страсбург, трясясь от страха, заново учиться тому, что она и так знала. Она снова почувствовала себя ребенком, которого по-доброму журили, который нуждался в опеке, которому предстояло освоить новые технические средства в нашем развивающемся мире. В результате ее работа, как и прежде, заключалась в начислении заработной платы, то есть в заполнении множества строчек, заканчивавшихся справа внизу общим итогом. А вот вокруг все резко переменилось, было накручено много чего нового, мутного, сентенциозного, англизированного. Вскоре в офисе появилась новая дама-менеджер. С идеями, на двадцать лет младше ее, магистр делового администрирования, недавно получившая образование в Штатах. Об этом она упоминала при каждом случае и беспрестанно возмущалась по поводу бессмысленных препятствий, которые во Франции еще стояли на пути прогресса, жизненно необходимого целой цивилизации. Потому что стена в Берлине пала. И с этого момента с дальнейшим ходом истории все было ясно. Оставалось только устранить бюрократическими средствами последние трудности и организовать мирное слияние пяти миллиардов человеческих существ. А дальше – бесконечный прогресс и неминуемое поразительное единство. Элен довольно скоро поняла, что она-то и есть одна из помех, что тормозят этот исторический процесс. Что стало вскоре причиной некоторого внутреннего разлада, вылившегося в двухмесячное отсутствие на рабочем месте и курс антидепрессантов. Вернувшись на работу, она обнаружила, что в ее кабинете обосновались несколько коллег, недавно принятые в отдел маркетинга. Ей же отвели другое место – в общем офисе. Чтобы оставить у себя на столе фотографию сына и горшок с растением, она должна была отправить заказное письмо в инспекцию труда. После этого она уже почти не работала. О ней стали забывать. В закрытом на ключ ящике стола она держала коробки с печеньем, конфеты, орешки. И грызла их потихоньку. Она набрала одиннадцать кило. К счастью, у нее был хороший обмен веществ, и набранный жир распределился довольно гармонично. Кроме того, у нее обнаружились проблемы со щитовидкой, и она села на «Левотирокс». Она часто уставала, чувствовала себя подавленной, ей ничего не хотелось, ей было жарко, а коллеги не желали открывать окна, потому что в офисе работал кондиционер. По крайней мере, ей посчастливилось найти себе нового мужчину, Жана-Луи. Тот был, конечно, не семи пядей во лбу, но добрый. В очках, которые все время сползали на кончик носа. Он работал в ресторанном бизнесе, и от него постоянно пахло жареным. Но хотя бы любовью он занимался неплохо.



Антони провозился два часа, запихивая свое барахло под крышу. После такого неплохо было бы снова душ принять. Но он решил прежде закончить сборы. Время шло. Было уже почти три.

Вернувшись в комнату, он обнаружил, что все его вещи находятся в полном порядке. На кровати стопкой лежали отглаженные футболки, две рубашки, трусы-носки, чистые джинсы, новенькая косметичка. Он раскрыл ее и увидел, что там тоже всё о’кей: бритва, дезодорант, зубная паста, ватные палочки и т. д. Мать обо всем подумала. Она действовала ему на нервы. Но он был тронут.

Он взял в шкафу свою большую спортивную сумку и стал укладывать в нее вещи. Приподняв стопку футболок, он обнаружил под ней два «Сникерса». Он взял их в руку, и у него перехватило горло. На этот раз он уезжал по-настоящему. Детство кончилось.

Он неплохо повеселился. Сколько раз ему говорили: «Твое счастье, что ты – несовершеннолетний». Все эти годы он только и делал, что искал дерьма на свою голову, вляпывался в истории с наркотой, воровал скутеры, портил городское имущество – просто так, смеха ради, валял дурака, прогуливал школу. Несовершеннолетие – это такая двоякая штука, с одной стороны, оно вас защищает, а с другой, когда оно кончается, вы с ходу попадаете в мир, о жестокости которого до сих пор даже не подозревали. Не сегодня завтра ваши деяния обращаются против вас, и получаете вы по полной, да прямо в морду, и никаких вторых шансов, никакого «общественного терпения». Антони опасался такого поворота, хотя и не слишком в него верил. Армия была для него этакой норкой, где он мог спрятаться от реальной действительности. Там ведь ему ничего не останется, как только подчиняться.

А главное, это был отличный способ удрать из дома. Ему хотелось любой ценой уехать из Эйанжа, чтобы сотни километров наконец отделили его от отца.

После суда тому пришлось еще раз сменить жилье. Теперь он жил в однокомнатной квартире на первом этаже, восемнадцать квадратных метров на выезде из города в сторону Мондево, в домах, переоборудованных из бывших казарм. Из его окна открывался вид на здания социально-санитарной дирекции, перекресток с круговым движением, железную дорогу и рекламный щит, призывавший его, в зависимости от дня, посетить то гипермаркет «Леклер», то магазин бытовой техники и электроники «Дарти». Однажды Антони работал в тех краях. Он увидел, как отец возвращается из магазина с упаковкой пива – двадцать четыре банки. «Глянь-ка», – сказал Самир, парень, с которым они должны были вместе косить траву. Отец пошатывался под тяжестью банок. Дешевая бурда из «Альди». Чтобы открыть дверь квартиры, он поставил пакет на пол, пошарил в карманах, достал ключ, открыл, а пакет так и забыл снаружи. Через пару минут только вышел, чтобы забрать. Самир покатывался со смеху.

Последние два года Антони то и дело заставал отца спящим в постели прямо в одежде, как в коме. Незабываемое зрелище. Подушка замызганная, рот открыт – вот уж действительно «мертвый сон». Проверив, что тот все-таки еще дышит, он пользовался случаем, чтобы немного прибраться. Набивал столитровые мусорные мешки пустыми бутылками, пылесосил, менял постельное белье, включал стиральную машину. А потом, закончив, смывался по-тихому, закрыв за собой дверь, ключ у него был. А еще время от времени он заходил, чтобы принести ему приготовленную матерью жратву. При сыне отец не пил. Антони подогревал ему лазанью, смотрел, как тот ест. Надолго он не оставался. Поев, отец скручивал сигарету. Рука у него была по-прежнему твердой. По нему было видно, что он пьет, но и только. Худые руки-ноги, одутловатое лицо, бегающие временами глаза. И тем не менее это все равно был он, только более суровый, более закрытый. Антони смотрел, как его окутывает дым самокрутки. Говорил: ладно, пойду. Тот отвечал: давай, иди. Его это устраивало, ему хотелось выпить.

Все это время его поддерживали ночь и езда. Антони носился один, как цунами, вписываясь с точностью до миллиметра в улицы города, и те намертво впечатывались в его нутро. С детства он таскался по этим местам, знал каждый дом, каждую улицу, все кварталы, развалины, мостовые. Он исходил все пешком, изъездил на велике, на мотоцикле. Тут, в этой аллее он играл, там, сидя на парапете, подыхал от скуки, целовался взасос на той остановке, слонялся по тротуарам вдоль тех гигантских ангаров, где по вечерам среди мертвой тишины дожидаются своего часа грузовики-рефрижераторы.

В городе он видел маленькие магазинчики одежды, мебели или электротоваров, которые скоро будут убиты зоной благоустройства Монтан. Там были квартиры с лепниной, которые сдавались по дешевке преподам или чиновникам из префектуры. И шикарные дома, стоявшие бесхозными с тех пор, как высший комсостав переехал отсюда вместе с воинской частью. Это не считая всех этих мелких заведений, выходящих окнами на улицу: информационных бюро, магазинов шмоток, булочных, пиццерий, кебабных и еще полутора десятков кафе с мини-футболом, мини-бильярдом, скретч-лото, прессой – главным образом местными ежедневными газетками, и часто – со спящей в углу собачонкой. Антони пробирался через этот пейзаж, знакомый, как лицо друга. Скорость, бегущие мимо серые фасады, прерывистый свет фонарей – забвение. Вскоре он оказывался на шоссе и ехал дальше, все прямо, туда, до конца. От коллежа к автобусной остановке, от бассейна к центру города, от озера к «Макдоналдсу» – тут покоился целый мир, его мир. Он объезжал его постоянно, мчал во весь опор, в погоне за опасностью, в поисках какого-нибудь узкого места.

Сегодня вечером он в последний раз сядет на свою «Ямаху 125». Поедет на танцы. Он будет пить и танцевать. А завтра в десять пятнадцать – поезд. Всем чао!

Внизу снова зазвонил телефон. Мать сняла трубку. Потом послышался ее голос:

– Антони!

– Что?

– Это твой отец.






2




Хасин проснулся. Первая его мысль была о Корали. Вторая – о зубах, которых во рту не было. Он провел ночь в гостиной, на диване-кровати, и теперь у него ныло все тело. В обрамлении открытого окна развевались занавески. Издали доносилось тихое ворчание машин, проезжавших по соседнему акведуку. Он полежал немного, не двигаясь. Он думал.

Накануне приезжали Себ, Саид и Элиотт, они вместе провели здесь вечер. К трем часам ночи двое первых ушли, а Элиотт остался на ночь. Вон он до сих пор сопит по ту сторону журнального столика, растянувшись на надувном матрасе. Во сне он сбросил с себя простыню, и теперь были видны его крепкий торс, белые трусы и тонкие, как у покойника, ноги. Кожа да кости. Но при этом густо поросшие черными волосами.

Хасин приподнялся на локтях. В нос ударила жуткая вонь. Он огляделся по сторонам. Этот сукин сын опять, должно быть, справил нужду в углу. Он жил у них уже почти два месяца, они регулярно выводили его на прогулку, учили, тыкали носом, но все без толку, это было сильнее его. И все же он такой прикольный. Хасин улыбнулся, представив себе, как тот потихоньку делает свои дела, пока все дрыхнут.

Приятели пришли около восьми вечера, как приходили всегда, с тех пор как Хасин и Корали вернулись из отпуска. Потом началась обычная петрушка: косяки, пицца, включили плейстейшен, поиграли в «Фифа», попивая «Тропико». На ковре в гостиной до сих пор валялись картонные коробки из-под пиццы, пепельницы, полные окурков, джойстики, разбросанное шмотье. Хасин созерцал поле битвы с легкой грустью. Завтра на работу. Это был последний их беззаботный вечер, отпуск кончился. Впрочем, на этот раз Корали их совсем не доставала. Без слов дала закончить «Кубок мира». Во всяком случае, с тех пор как у нее есть собачка, да еще если дать ей затянуться, с ней очень даже можно договориться. Правда, в какой-то момент пришлось все-таки переключиться на «Супер Марио». Это было довольно муторно, потому что тройника для телеприставок у них не было, пришлось отключать плейстейшен и включать просто телик. А под хорошим кайфом такая процедура могла занять минут двадцать.

Хасин сходил на кухню за мешком для мусора и начал собирать с пола все, что там валялось. Надо прибраться, пока Корали не встала. Она заснула на диване-кровати почти сразу после полуночи, это ее время, и он отнес ее на руках в спальню. Тут-то и началось настоящее веселье. Мужская компания – можно было не стесняться в выражениях. Элиотт крутил одну самокрутку за другой – все толстенные, набитые до отказа, – и они ржали до колик. В частности, над Себом, который собрался выиграть Кубок мира с Камеруном.

– Да никогда этого не будет, чувак, можешь хоть сто лет играть.

– А какой интерес выигрывать с Бразилией? Нет, серьезно? Где тут челлендж?

– Сам ты челлендж.

– Заткнись. Ты кого берешь? Бразилию?

– Ага, Бразилию.

– Ну и дурак. Взял бы Нидерланды.

– Какие еще Нидерланды? На кой мне эти Нидерланды?

У Элиотта была слабость к Аргентине. Хасин колебался между сборными Германии и Англии, обе команды солидные, игры получались длинные, можно бить угловые с сорока метров, перехватывать мяч на лету – трах-бах, гооооол!!!! – а не топтаться без толку посреди поля. Он играл «4-2-4» и бил все подряд. Саид остановил свой выбор на «Скуадра Адзурра» – итальянской сборной. «Синих» не выбрал никто. После ухода Платини эти придурки вообще не способны были выиграть что бы то ни было.

Зубы Хасин нашел в конце концов рядом с ножкой галогенной лампы. Он понюхал их, прошел в ванную. Он был босиком, в трусах и футболке с надписью «Just do it» на спине. Почистив протез зубной пастой, он надел его. Всякий раз он пару секунд ощущал некоторый дискомфорт, какое-то механическое чувство. Но потом зубы естественным образом занимали свое место в верхней челюсти. Он посмотрелся в зеркало. Ровные, красивые – супер. Вставные.

Возвращаясь в гостиную, чтобы разбудить Элиотта, он прошел мимо спальни. Корали спала в трусиках и бюстгальтере, он не решился раздеть ее догола. Рядом, свернувшись калачиком у ее живота, пыхтел во сне Нельсон. В нем было что-то от фокса и еще от кого-то. Корали чуть не полгода капала ему на мозги, что им надо завести собаку. Сам-то Хасин не любитель. От собаки вонь, она стоит денег, ее надо выводить на прогулку, и потом, что с ней делать, когда они куда-нибудь поедут? Никогда и никуда они не поедут. В результате у них все же появился этот заполошный симпатичный пес. А на время отпуска пришлось подыскать человека, чтобы за ним присматривать. Потому что они все же поехали отдыхать. Если честно, Хасину понравился этот отдых у моря, он даже сам удивился. Корали откопала обалденный кемпинг в Сифуре: сосны, три бассейна, постоянные клиенты, в основном семейные. Проехав через всю Францию на своем «Фиате Пунто», они две недели ни фига не делали, жили себе припеваючи, обираемые местными торговцами, донимаемые постоянно орущими детишками, пьяные от звона цикад, жары, прохладного «розе́» и вечной сутолоки. Хасин отдался на волю волн. Они вставали рано утром и завтракали перед своей палаткой, обмениваясь успокаивающе нейтральными фразами. Соседи здоровались с ними. День напролет они ходили в шлепках, почти голые, вдыхая чудесный смолистый запах, какой-то смуглый, сладкий, – запах земли, усыпанной сосновой хвоей. Потом на машине ехали на пляж. Корали решала кроссворды. Он, расплющенный солнцем, с недоверием разглядывал окружающих. Купались они по очереди, чтобы не оставлять вещи без присмотра. Потом обедали помидорами, курой-гриль, жареными баклажанами, рисовым салатом и сардинами. Жизнь потрясала своей простотой. Поев, они дремали в полотняных креслах, в то время как на них тишиной нисходила жара. Это называлось сиеста. Рядом под навесом сорокалетняя пара в купальных костюмах слушала вползвука на старом транзисторе репортаж с «Тур де Франс». Со стороны бассейна доносились другие звуки – смесь приглушенного плеска и детских криков.

Хасину было знакомо это чувство оцепенения, полуденного зноя и сладкого безделья. Но здесь с Марокко не было ничего общего. Французы проводят отпуск с совершенно особым усердием. В этом организованном безделье есть даже какая-то фальшивинка. Уж больно они стараются, прямо из кожи вон лезут со своими кондиционированными супермаркетами, пляжами, душами, мытьем посуды. И еще, подо всем этим угадывается неизбежность возвращения, уверенность в том, что дозволенному счастью ничегонеделания придет конец.

Еще больше его удивила обратная дорога. Когда они всей семьей возвращались из Марокко, Хасину было вдвойне не по себе от этих перемещений. На этот раз, выехав с Корали на дорогу A7, он испытал сплин совсем другой природы. В пробках, на заправке, на пунктах оплаты, на стоянках для отдыха – везде он чувствовал себя своим, на своем месте, таким же, как все. В сущности, эти периодические перекочевки, вся эта ежегодная отпускная чехарда играли мощную объединяющую роль. Печальное возвращение в родное стойло, ностальгические воспоминания о вечерах на морском берегу, о платанах создавали у миллионов соотечественников в шортах приятную иллюзию, позволяя им считать себя свободными людьми. Это делало их французами гораздо больше, чем школа или кабины для голосования. И вот на этот раз Хасин оказался одним из них. Однако у этой интеграции в общество посредством ежегодного оплачиваемого отпуска была и обратная сторона. Хочешь не хочешь, а надо возвращаться на работу.

Дело было в воскресенье, четырнадцатого июля, завтра – первый рабочий день.

Он сидел на кухне, пил кофе и, устремив невидящий взгляд вдаль, снова и снова думал об этой неизбежности. Было около десяти утра, Элиотт все еще спал. Хасин устранил основной беспорядок, убрал собачье дерьмо. В холодильнике было почти совсем пусто. Кроме того, он не сделал ничего из тех важных дел, которые оставил на отпуск. В теории он должен был заняться раковиной в ванной: она треснула и нуждалась в замене. Опять же в спальне в окно сильно дуло. Они с Корали заезжали в «Мсье Бриколаж» и «Леруа Мерлен», но всякий раз возвращались оттуда ни с чем. Хасин ничего не понимал в таких делах и боялся, как бы его не кинули, из-за чего не доверял продавцам и не желал с ними разговаривать. К счастью, там вокруг имелись и другие торговые точки, где можно было купить кое-что для дома, одежду, видеоигры, музыку, экзотическую мебель или просто перекусить. В этом прелесть торговых зон, строящихся по периметру городов: там можно проторчать весь день, без вопросов, сорить деньгами, которых нет, – просто так, ради развлечения. Под конец они даже зашли в игрушечный гипермаркет и бродили среди полок с улыбкой до ушей, представляя себе, какое было бы счастье, если бы они могли иметь все это, когда были маленькими. В результате их квартира оказалась завалена свечками, пластмассовыми фонариками, флисовыми пледами, буддистскими безделушками. Корали, кроме того, не смогла устоять перед двумя ротанговыми креслами с белыми подушками. И правда, вместе с юккой и другими комнатными растениями, расставленными по углам, они составили очень неплохой ансамбль. Если бы Хасин удосужился все же вбить гвоздь, чтобы повесить фотографию Бруклинского моста, которая дожидалась своего часа, прислоненная к стене, было бы еще лучше.



Корали встала к полудню. Она ждала, когда уберется Элиотт. За ним обычно приходила его мать, и это каждый раз был тот еще цирк. Корали предпочитала переждать его в постели. Элиотт должен был скоро получить инвалидность, и тогда они с его подружкой смогут переехать в собственную квартиру. Скорей бы. Ей уже осточертели его постоянные ночевки у них. Она вышла на кухню босиком. После возвращения она старалась сохранить загар, для чего каждый день ходила в бассейн, загорала в сквере перед их домом, и сейчас ее белое хлопчатобумажное белье ярко выделялось на смуглой коже.

– Привет.

Она улыбалась, даже по утрам, даже по понедельникам. У нее всегда было хорошее настроение. Хасину нравилось ее длинное тело, мускулистые ноги, плоский живот. Зимой она выглядела так себе. Крашеная блондинка, нос крупноват, глаза умеренно светлые, сильно красится, носит высокие сапоги, большие серьги, все время кутается в какие-то немыслимые шали. Но с приходом солнечных дней она выставляла напоказ свою фигуру топ-модели – ни капли жира, тонкая, изящная, с маленькой грудью и идеальными плечами. Две ямки пониже спины компенсировали впечатление некоторой худобы.

Хасин налил ей кофе, и она потянулась, довольная как кошка.

– Поздно они ушли?

– Ага. А толстяк тут спал.

– Да? Как-то странно пахнет, тебе не кажется?

Хасин подбородком указал на виновника, который с невинным видом, держа нос по ветру, пришел вслед за Корали, постукивая когтями по плиткам пола. Корали хихикнула, потом села за стол и уткнулась в чашку. Хасин намазал ей маслом кусок хлеба. Нельсон растерянно смотрел на них. Он бросил ему кусочек.

– Держи, дворняга.

– Не называй его так, – сказала Корали.

– Я же в шутку…

Он стал убирать со стола. Ставя свою чашку в посудомоечную машину, он спросил:

– Ты чем сегодня хочешь заняться?