И дети их после них

Однако сам он не писал.

Затаив дыхание, он застегнул ширинку. На большее он не решился.

– Эй!

Антони вздрогнул и быстро обернулся на голос. Какой-то тип просто писал за деревом в нескольких метрах от него.

– Блин, ну ты меня и напугал.

– Хе-хе, – отозвался тип.

От одного только звука его голоса Антони показалось, что в лесу зажегся свет. Он сразу смог продолжить то, ради чего пришел. Писал он долго, с наслаждением, радуясь присутствию этого человека, как и он, облегчавшегося у дерева. Сделав свое дело, тот шагнул в сторону Антони.

– Терпеть не могу это место, – сказал он.

– Пляж?

– Нет, лес этот. Не знаю, подозрительный он какой-то.

– Это точно.

Антони плохо видел его, но, судя по интонации, представлял его себе молодым, дружелюбным и немного под мухой, как и он сам. Вдали послышались первые такты «Ла Бамбы». Антони стряхнул последние капли, застегнул ширинку. Тот, другой, ждал. Из вежливости, в некотором роде. Антони вытер руки о джинсы и подошел к нему.

– Блин.

Впервые за долгое время они с Хасином встретились лицом к лицу. Оба опешили и несколько мгновений стояли в замешательстве. В глубине души ни тот ни другой не знал, что предпринять.

– Что будем делать? – спросил Хасин.

Антони не имел ни малейшего понятия. К счастью, музыка замолкла и пляж погрузился в темноту. Они остались в кромешной тьме. По неподвижной массе зрителей пробежал шепоток, и тут над озером взмыла первая ракета, прочертив в небе искрящуюся дугу. Она взорвалась где-то высоко, далеко, и это было великолепно. Помпезно зазвучали первые слова «Who Wants to Live Forever»[40]. И тут Антони обнаружил, что снова остался один. Хасин смылся. Позади тяжелым воспоминанием стоял лес. Он поспешил обратно к кузену и остальным.





6




Тысяча лиц на пляже были обращены в небо, освещенное красными, синими, белыми отблесками. Ракеты с треском взмывали в ночь, а потом взрывались в груди у зрителей, рвали барабанные перепонки. Кишение света, водопад красок и грома. На этот раз мэрия постаралась.

Даже Стеф и Клем не находили повода для насмешек, несмотря на окружающее торжество стадного чувства, несмотря на Селин Дион и Уитни Хьюстон. Свет и звук захватили их, и они позабыли о своей оригинальности. Рядом с ними какой-то папаша держал на руках девочку, которая, уставив пальчик в небо, все время повторяла: «Красиво – красненькая! Красиво – синенькая!» Полицейские тоже смотрели на небо. Один взгляд – на всю долину. Четырнадцатое июля.

Финальный залп был дан под «Как я люблю тебя»[41]. Стеф почувствовала, как подружка прижимается к ней. Их глаза горели одинаковым влажным блеском, а слова «мое тело на твоем теле» отдавались в животе особым волнением, каким-то первобытным, звериным ощущением непреодолимого спазма.

Потом все закончилось, раздались свист, аплодисменты, и все поспешили выпить. Публикой овладела сильная жажда. Можно было начинать бал.

Общая атмосфера стала другой. Прогулочное благодушие, отмечавшееся в начале вечера, сменилось каким-то неистовством. Тела, разгоряченные алкоголем, шумом, усталостью, притягивались друг к другу, как намагниченные, и снова разлетались в стороны. На танцполе под гирляндами лампочек начали бесноваться танцующие. Диджей открыл бал группой «Джексон 5», потом включил Глорию Гейнор. Он знал классику. В декольте у женщин стало влажно. Старейшины смотрели на весь этот сумбур с умилением. Некоторые клевали носом. Зато у подростков не было риска уснуть. Зажатые, делано равнодушные, они стояли у края танцпола и зорко следили друг за другом глазами-кинжалами. Из поколения в поколение желание всегда должно сначала победить робость. И до чего же паршиво, когда не знаешь, как с этим справиться.

Стеф и Клем тоже пришли на танцпол. Антони наткнулся на них, возвращаясь из леса. Они танцевали, красивые, просто супер, малость под мухой, обмениваясь гримасами, с поднятыми вверх руками – прямо кино. После двух песен они пошептались о чем-то, и Клем ушла с танцпола.

Кажется, момент что надо.

– Привет.

Стеф обернулась. Он не сразу справился с собой.

– О, черт.

Она широко улыбалась. Они попытались поговорить, но музыка играла слишком громко. Она предложила уйти с танцпола.

– Ну как? Что делаешь?

– Я теперь в Париже.

– Круто.

– А то! Вкалываю как ненормальная. Десять кило набрала.

Юноша оглядел ее с головы до ног. Добрая часть излишков явно приходилась на бюст. Бретелька майки врезалась на плече глубоко в кожу. Как тогда тесемки на бедрах.

– Эй, – сказала Стеф и щелкнула у него перед носом пальцами.


– Ты красивая.

– Во дурак…

Но ей явно было приятно, и она с трудом скрывала это. Тут подвалила Клем с двумя полными стаканами пива в руках.

– Я тебя потеряла. Где ты была?

– Здесь.

Стеф не знала, что говорить. Антони молчал. Плохое начало.

– Может, я вам мешаю? – спросила Клем.

– Да нет.

Ничего не происходило. Гремела музыка. Антони пожертвовал собой.

– Ладно, пойду поищу что-нибудь выпить. Сейчас вернусь.

– Давай, – сказала Клем.

Ну вот, опять облом. Он ушел, стараясь выглядеть спокойным, хотя ему было совсем хреново. Он пришел сюда, чтобы повеселиться, заглотить последнюю порцию этого дерьмового городишки, перед тем как свалить отсюда навсегда, а Стеф, как обычно, все испортила. Он даже не мог оглянуться: наверняка они разглядывают его с этой дурой, ее подружкой. Он встал в очередь в буфет. Его так и подмывало посмотреть через плечо, но он не решался. От всего этого ему захотелось начать все крушить. Чтобы и самому было больно. А он-то думал, что с этим покончено. Что за наказание эти бабы!

– Эй!

Он обернулся. Стеф. Пришла одна. Подружка испарилась. Чудеса.

– Ты не отвезешь меня чуть позже? О’кей? – спросила девушка.

– Конечно.

– Клем надо было домой. А мне влом сейчас уезжать.

– Нет проблем.

– Ага, только не воображай ничего такого.

Поздно. Антони уже все навоображал. Он забрал свое пиво, и они отошли в сторонку, на опушку леса – поговорить. На самом деле они просто сидели на траве и чего-то ждали. Стеф задавала ему вопросы. Он отвечал уклончиво, «да» или «нет», почти не в силах взглянуть на нее. Он тоже попытался узнать, чем она занималась последние два года. Она оказалась не многим разговорчивее его. Все было совсем не так, как хотелось бы.

– Какой ты нудный, – сказала Стеф.

Тогда он повернулся и поцеловал ее. Они стукнулись зубами. Поцелуй получился жесткий – последний шанс. Ей стало больно, она схватила его за волосы. Они чуть не потеряли равновесие. Закрыв глаза, они исступленно вращали языками, сердце у обоих колотилось как бешеное. Мало-помалу неловкость ушла. Они опрокинулись в колючую траву, он поверх нее. Антони целовал ей щеки, скулы, вдыхал запах ее шеи. Он был тяжелый, и Стеф чувствовала, как поддается под этим мужским весом, раскрывается, будто распоротое брюхо.

На этот раз ни о чем больше она не думала. Он тоже. Они хотели друг друга, и провались все к чертям. Но когда он начал шарить у нее в трусиках, она остановила его.

– Подожди.

– Что?

– Тут мои родители. Я не хочу, чтобы они застукали меня с парнем, да еще за таким занятием.

– Они не могут нас увидеть. Мы в безопасности. И не делаем ничего плохого.

– Ну да… – И, чтобы выкрутиться, она сказала первое, что пришло ей в голову. – И вообще, я хочу танцевать.

– Ты это серьезно?

– Пойдем, я обожаю эту песню.

– А мне танцевать совсем не хочется.

Но вопрос был решенный. Она оттолкнула его и наспех приводила себя в порядок.

– Давай пойдем. Еще не поздно, потом меня трахнешь.



За свою жизнь пропойцы Патрик Казати знавал разные времена. Времена вечеринок с друзьями, после которых он просыпался утром с дырявой памятью, но эта проблема решалась с помощью кока-колы и двух таблеток аспирина. Позже начались многодневные попойки, за которыми следовали слезные покаяния, когда он доходил до того, что начинал читать мораль собутыльникам и подумывал о возвращении в лоно церкви. Потом была фаза постоянного опьянения средней степени тяжести, припрятанных в платяном шкафу бутылок, жвачки для сокрытия «выхлопа» изо рта, бесконечных проколов на работе, прикрываемых приятелями, посиделок в бистро и мрачных возвращений домой; кончалось все это руганью, сном на диване в гостиной, а мальчонка все это видел. После закрытия «Металора» он стал пить в лечебных целях, чтобы расслабиться, взбодриться, забыть о неурядицах, ведь безработные тоже имеют право на отдых, черт возьми. Тогда еще бывали периоды ремиссии, когда он совсем не пил – даже в свой законный выходной. Что, в сущности, только приближало рецидивы: в конце концов, появлялся какой-нибудь обманный стаканчик, капля портвейна на донышке, и все – понеслось. В эти периоды полного воздержания ему не хотелось никуда ходить, никого видеть, даже в Рождестве таилась опасность, он боялся друзей, а по вечерам со страхом ждал времени аперитива. К семи вечера у него всегда появлялось желание выпить – без вариантов. Не то чтобы он от этого катался по полу, но искушение было. Ну что ему будет от стаканчика – одного-единственного? Ничего плохого не случится. У аперитива был свой час и свой голос. Голос друга, который знает, что жизнь коротка, что всех в конце концов ждет могила. Так тем более надо пользоваться. И Патрик позволял себе, а на следующий день оказывался в совершенно плачевном состоянии, и все надо было начинать сначала.

Эти фазы следовали одна за другой, повторяясь в произвольном порядке, он познал их все. Теперь же было совсем другое дело. Он пил, как спортсмен, чтобы узнать предел своих возможностей, как культурист, который все увеличивает, увеличивает вес, пока не выдохнется и не лишится полностью сил. А пока силенка была, он до самого сна жил королем. Всемогущим, жестоким, вселяющим страх и трепет. Ибо достаточно было одного взгляда, чтобы понять: он способен на все, и единственная цель его пьянства – кладбище.

– Так, – сказал он, – это еще не все.