Искусство легких касаний

«Персонал «Аненербе» в одном из нацистских лагерей смерти, февраль 1945».

Связь «Аненербе» с лагерями смерти не вызывает у Голгофского особого удивления: он знает, что «Академия родового наследия» с 1937 года подчинялась немецкому ГУЛАГу — «Инспекции концентрационных лагерей». Непонятно другое — чем заняты люди в хламидах и почему в руках у них ветки?

Авторы книги и сами не знают. Видимо, это какой-то ритуал — но какой? Так мог бы выглядеть, например, арийский Новый год. Или семинар нордических лесников, делящихся бесценным селекционным опытом под доносящуюся уже канонаду центральноазиатского вторжения.

На книжной странице есть пометки, сделанные генералом Изюминым. Один из эсесовцев обведен чернильным овалом. На полях написано: «Последний из свидетелей Курт З.[9], на момент фотографии восемнадцать лет, сейчас проживает в Норвегии по адресу… (Дальше следует точный адрес.) Командир в «Аненербе» — шарфюрер Блюм».

Указано даже название концлагеря — откуда-то Изюмин знал все эти подробности.

Теперь Голгофский смотрит на саму закладку.

Она тоже весьма таинственна.

Это черно-белая фотография на толстой бумаге. Но здесь изображение хорошего качества: южные горы, море, белая беседка с колоннами в духе колхозного ампира, типичного для послевоенных черноморских здравниц. У колонны стоит девушка в белой панаме и халате с кистью.

На обороте подпись:

«Я не представляю, что бы я делала без тебя. Но я знаю, что ты скажешь: то же самое, милая… Твоя Альбина Жук, Сухум».



Вероятно, эта женщина как-то связана либо с генералом Изюминым, либо с эсесовцами на снимке. Первое вероятнее (скорей всего, это приморский роман) но учесть следует оба варианта. Генерал, скорее всего, заложил книгу на важном месте — и заодно спрятал в ней памятную фотографию.

Интерес Голгофского привлекает композиция снимка. Беседка и неведомая Альбина смещены к его краю — а в геометрическом центре какие-то далекие корпуса на самом краю моря. Кажется, трехэтажный пансионат с мозаикой на стене. Вокруг — не слишком вписывающиеся в черноморский ампир сельскохозяйственные пристройки.

На снимке видна достаточно характерная линия берега, и после корпения над интернет-картами сухумской зоны Голгофский устанавливает точную геолокацию. Дом на берегу вроде бы сохранился, но место выглядит запущенным. Беседка на снимке уже не видна.

Голгофский оставляет сухумский след на будущее — и переключается на Норвегию.

По адресу, записанному в трактате про «Аненербе» (указан даже почтовый индекс) действительно проживает некий Курт З. Это глубокий старик, долго работавший в Балете телевидения ГДР, а потом, после объединения Германии — на культурной программе берлинского радио. Другой информации о нем нет.

Голгофский решает связаться с ним, пока тот еще жив. Готовясь к встрече, он смотрит записи выступлений Балета телевидения ГДР, затем читает материалы культурных программ берлинского радио, а потом перечитывает культурные программы берлинского радио под музыку Балета телевидения ГДР.

«Вниманию будущих исследователей, — отмечает Голгофский в непонятной уверенности, что кто-то пойдет по его стопам, — вместо Балета телевидения ГДР достаточно будет посмотреть последние клипы Раммштайна — но я, к сожалению, набрел на этих генетических дублеров слишком поздно».



Когда немецкая культурная смесь начинает лезть у Голгофского из ушей, он решает, что готов к контакту.

Он пишет Курту З. письмо — но по зрелом размышлении понимает, что отправлять его нельзя: вряд ли Курт З. афиширует свое прошлое. Письменный запрос или телефонный звонок могут его спугнуть, и потом информатора будет не разговорить.

Голгофский летит в Норвегию лично.

Курт З., надо сказать, устроился неплохо. Он живет на берегу фьорда в красном деревянном доме на сваях. У дома большая открытая терраса — когда Голгофский выходит из машины, ветеран «Аненербе» сидит именно там, кутаясь в плед. У него седая борода и румяное лицо любителя сауны.

Голгофский говорит по-английски с небольшими вкраплениями немецкого. Он объясняет Курту З., что работает над книгой про Балет телевидения ГДР — и хочет задать несколько вопросов. Курт З. благосклонно кивает и приглашает Голгофского в дом.

На стенах в гостиной висят большой радужный портрет Элтона Джона, фото Обамы в Берлине и постер немецкой партии Зеленых. Все тайные нацисты, думает Голгофский, несчастны по-разному, но маскируются одинаково.

Курт З. спрашивает, как будет называться книга Голгофского. У того уже готов ответ: монография «Балет телевидения ГДР как ультимативная манифестация немецкого духа» (здесь Голгофский продлевает в будущее свою мысль насчет немецкой философии и «Аненербе», как бы надевая на один елочный шпиль другой, действительно окончательный). Курт З. хмурится и просит пояснить, что имеется в виду.

Голгофскому приходится импровизировать — но он не зря столько дней готовился к встрече.

Сперва он вспоминает немецкое название Балета телевидения ГДР — «Deutsches Fernsehballett». Буквально, рассуждает он, это переводится как «балет немецкого дальновидения», что можно и нужно рассматривать как центральный гештальт современных немецких медиа и общую метафору всей послевоенной германской культуры, западной и восточной. В наиболее полной форме это относится, конечно, к средствам массовой информации; Курт З. служил и в балете, и в новых немецких медиа — и как никто другой способен подтвердить или опровергнуть догадки автора.

Курт З. хмурится сильнее — и просит объяснить, что Голгофский имеет в виду, говоря о медийном гештальте.

Голгофский пускается в длинные рассуждения: ссылается на неизбежного Шпенглера и проводит аналогию: балетные па и антраша, дизайн костюмов и общая энергетика «Deutsches Fernsehballett» полностью отражены в практиках современных немецких СМИ.

Курт З. требует привести пример. Вот, пожалуйста, отвечает Голгофский, совсем недавний случай: опозорившись с фейковым журналистом, много лет публиковавшим поддельные новости, немецкий журнал начинает бойко разоблачать сам себя, торгуя уже не фейковыми новостями, а раскаянием и рассказами о том, как глубоко и безнадежно он пал. А когда с позора снят весь морально-финансовый навар, опять начинается business as usual.

Это, в сущности, и есть центральный гештальт «балета немецкого дальновидения»: яркое, пестрое, пафосное, самоуверенное и не просто бесстыдное, а где-то даже нагловатое покаяние, выдержанное в эстетике турецкого цирка («неясно, — замечает в скобках Голгофский, — отчего в России так боятся призывов покаяться — в двадцать первом веке пора уже допереть, что совесть не химера, а медийная презентация»).

В более широком смысле, продолжает он, «балет немецкого дальновидения» — это назойливая торговля деривативами своего раскаяния при всяком уместном и неуместном случае, общенемецкая культурная технология послевоенных лет, благодаря которой современные либеральные немцы ухитрились нажить на Холокосте куда больший моральный капитал, чем даже евреи.

Курт З. начинает быстро моргать. Ему уже трудновато успевать за риторикой гостя. Он пытается понять, в чем здесь, собственно, дальновидение.

Дальновидение здесь в том, охотно объясняет Голгофский, что германскому духу после известных событий двадцатого века приходится временно маскироваться, сознательно примеряя гротескно-китчевую эстетику Балета телевидения ГДР в качестве камуфляжа. Это надолго, но не навсегда — ибо после фильма «Гудбай, Ленин!» снимут и фильм «Гудбай, Франклин!». Вернее, «Саенара[10], Франклин!». Только сюжет там будет другой (Голгофский смахивает со лба вспотевшую от вдохновения фантомную прядь): если «Гудбай, Ленин!» есть по своему семантическому комплексу американизированное прощание с агентом немецкого генерального штаба, приведшим Германию к серьезной кармической катастрофе, то чем окажется «Саенара, Франклин!», нам еще только предстоит увидеть… И вот тогда Германия воспрянет! Дело фюрера победит!

Заметим, что вышеперечисленных ватных мнений Голгофского мы не разделяем даже в шутку — современная Германия является эталонной демократией именно из-за своего непростого прошлого, и нигде так остро не реагируют на метастазы фашизма, как там. Возможно, Голгофский сам не верит в то, что несет — и пытается всего лишь разговорить собеседника. Если так, метод срабатывает: глаза старого Курта сверкают.

— Да, — шепчет он, — да! Это так! Семена упали в почву! Я видел, видел сам!


Теперь у Голгофского отпадают всякие сомнения в том, что он прибыл по верному адресу. Он сразу забывает про Балет телевидения ГДР и меняет тактику: заговаривает с Куртом о Второй мировой.

Старичок охотно отвечает. По своей легенде, он юношей был призван в фольксштурм. И тут Голгофский переходит в атаку.

Он как бы случайно называет лагерь смерти, где Курт З. служил в спецчасти, а затем имя его прямого начальника в «Аненербе».

Старичок зеленеет от ужаса: он надеялся, что его нацистское прошлое никогда не всплывет.

— Только не отпирайтесь, — говорит Голгофский. — У меня есть фотографии.

— Я был ребенок, — шепчет Курт З., — мальчишка! Я ни в чем не участвовал. Я вообще не понимал, что такое «Аненербе», мне просто дали форму СС и заставили служить на побегушках. Это были безумцы и фанатики, да. Но я не был одним из них! Они нуждались в чем-то вроде прислуги, но обязательно с арийскими корнями. Заключенных в лабораторию даже не пускали…

Голгофский, как может, успокаивает старичка. Он объясняет, что вовсе не ловец нацистских преступников и Курт З. сможет дальше наслаждаться своей сауной на берегу фьорда, если расскажет все, что помнит.

Курт З. соглашается — но проблема в том, что он действительно был мал (в конце войны ему исполнилось восемнадцать) и плохо понимал происходящее.

— Там была такая большая стена, — говорит он, — стена с огоньками. Руны из электрических лампочек. И у этой стены в дни… ну, как это сказать… в дни спецмероприятий всегда висели несколько офицеров в черных сутанах, с дубовыми ветками в руках.

— Ветками?

— Ну да. На ветке обязательно должны были быть живые листочки — зимой возили на самолете из берлинской оранжереи. Сначала их заряжали врилем во время… спецпроцедур. А потом они этими ветками что-то такое по стене чертили.

— А почему вы говорите, что офицеры висели? В каком смысле?

— В прямом. Их подвешивали к потолку в специальных корсетах — было такое впечатление, что они спят. Или впали в какой-то ступор. Они даже не могли ничего нормально держать — ветки привязывали к их рукам. Выглядело одновременно смешно и страшно.

— Они как-нибудь комментировали происходящее?

— Нет, — говорит старичок. — Я был самым младшим по званию.

— Но вы ведь как-то объясняли это сами для себя?

Курт З. кивает.

— Я думал, что это связано с защитой от воздушных налетов, — говорит он. — Эта стена с огоньками… Почти такую же показывали в «Дойче Вохеншау»[11], когда рассказывали о централизованной системе противовоздушной обороны. Там тоже были офицеры у стены, и еще девочки что-то набивали на клавиатурах… Я тогда в основном на девочек глядел. Я же говорю, я был совсем мальчишка.

Голгофский чувствует, что Курт З. не врет — но интересуется на всякий случай, как можно защититься от воздушных налетов дубовой веткой.

— Ну я не считал, конечно, что они на самом деле защищают Рейх. Я думал, они втирают очки начальству. Гиммлер же верил в магию, колдовство… Этим пользовались те, кто не хотел идти на фронт.

Голгофский спрашивает, не присутствовал ли Курт З. при каких-то разговорах своего начальства.

— Да, — отвечает старичок, — они частенько пили прямо в той комнате, где священнодействовали. Спорили, ругались. Иногда мне приходилось пить вместе с ними — и я кое-что слышал. Но ничего, абсолютно ничего не понимал. Поэтому, наверное, они меня и не стеснялись.

— О чем они говорили?

— Да как все в Германии. Что война проиграна и теперь на немцев повесят всех кошек и собак. А виноват фюрер со своей латентной англоманией.

— Это понятно, — перебивает Голгофский, — а что они рассказывали про свою работу?

Курт З. закатывает к потолку глаза, вспоминая.

— Да несли обычный нацистский бред. Говорили, что готовят какие-то письмена для будущих поколений. Что письмена эти будут скрыты после поражения целых сто лет. Германия в это время будет унижена — народ-хозяин будет изображать из себя… э-э-э… они формулировали грубо, я повторить не могу, но если сказать по-современному — эколога-гомосексуалиста с нечеткой расовой принадлежностью, у которого на рту висит большой замок. Но вот потом, потом…

Голгофскому кажется, что в глазах Курта З. мелькает какой-то зловещий огонек.

— Через сто лет, — продолжает тот, — когда под гуманитарные разговорчики немцы снова вооружатся и сбросят с себя ярмо стыда, письмена «Аненербе» станут видны, и народ-хозяин опять воспримет их в свое сердце. И вот тогда начнется третий, последний поход… Великий поход…

Тут от страха зеленеет уже сам Голгофский.

— А почему эти письмена станут видны через сто лет?

Курт З. пожимает плечами.

— Запалы ждут в земле, — отвечает он. — Или не в земле, а в почве. Иногда они упоминали про ключи, иногда про запалы. Народу предъявят какие-то ключи, и немцы все увидят прямо в небе. Я же говорю, они к концу войны посходили с ума. Все потом приняли яд. Вслед за нашим бедным фюрером, гори он в аду… Хотели отравить и меня, но я убежал.

Становится ясно, что Курт З. сказал все — прессовать его дальше бесполезно.

Голгофский уезжает в Осло. Через день, уже собираясь в Москву, он решает перезвонить своему информатору, чтобы задать еще пару вопросов про «Аненербе» — но на том конце провода отвечает незнакомый голос. Это какой-то социальный служащий. Курт З., увы, не может подойти. Он скончался.

Голгофский лезет в интернет — и находит новость о самоубийстве немецкого пенсионера: повесился в ванной на шарфике. Ну да, понимаем.

Курт З. совсем не походил на человека, готового умереть по своей воле… Голгофский чувствует, что вплотную приблизился к важной тайне, и опасность теперь висит над ним самим. Он успокаивается только тогда, когда самолет отрывается от земли.