Источник

– Питер, если я смогла выдержать это, я теперь смогу выдержать все…

– Если ты рассчитываешь, что я собираюсь часто тебя беспокоить при таком твоем отношении…

– Часто ли, редко ли – как пожелаешь, Питер.



На следующее утро, войдя в столовую завтракать, Доминик обнаружила у своего прибора длинную белую коробку из цветочного магазина.

– Что это? – спросила она прислугу.

– Принесли сегодня утром, мадам, просили положить вам на стол за завтраком.

Коробка была адресована миссис Питер Китинг. Доминик открыла ее. В ней было несколько веток белой сирени, для этого времени года роскошь еще более экстравагантная, чем орхидеи. Там же была небольшая карточка, на которой от руки было написано большими стремительными буквами, которые, казалось, язвительно смеялись ей в лицо: «Эллсворт М. Тухи».

– Как мило, – сказал Китинг. – А я удивлялся вчера, почему от него ничего не слышно.

– Пожалуйста, поставьте их в воду, Мэри, – сказала Доминик, передавая коробку горничной.

Позже Доминик позвонила Тухи и пригласила его на ужин через несколько дней.

Ужин состоялся вскоре. Мать Китинга сказала, что не может присутствовать, так как этот день у нее якобы был занят еще раньше. Она оправдывала себя тем, что ей требовалось время, чтобы освоиться в новых обстоятельствах. Поэтому стол был накрыт на троих, горели свечи в хрустальных подсвечниках, в центре стояла ваза пористого стекла с голубыми цветами.

Появившись, Тухи поклонился хозяевам так, будто был приглашен на прием ко двору. Доминик вела себя как хозяйка на светском рауте, словно родилась для этой роли и ни для какой другой.

– Что скажешь, Эллсворт? – спросил Китинг, сопровождая слова жестом, который объединял гостиную, обстановку и Доминик.

– Дорогой Питер, – сказал Тухи, – не будем говорить о том, что говорит само за себя.

Доминик прошла с ними к накрытому столу. Она была одета к ужину: белая атласная блузка мужского покроя, длинная черная юбка, прямая и простая, гармонировавшая с каскадом прямых блестящих волос. Узкий пояс юбки так тесно охватывал стройную талию, что ее можно было без усилия обнять пальцами двух рук. Короткие рукава блузки оставляли руки обнаженными. На тонкое левое запястье Доминик надела большой, тяжелый браслет из золота. В целом Доминик оставляла впечатление элегантной до извращения, опасной и мудрой женщины – и впечатление это она создавала именно тем, что выглядела как очень юная девушка.

– Скажи, Эллсворт, разве она не великолепна? – говорил между тем Китинг и смотрел на нее с таким жадным восторгом, как будто нашел набитый банкнотами бумажник.

– Конечно, великолепна, – отвечал Тухи, – не менее, чем я ожидал, но и не более.

За столом в основном говорил Китинг. Казалось, его поразил вирус болтливости. Он сыпал словами, с наслаждением барахтался в них, как мышь в крупе.

– По правде говоря, Эллсворт, идея пригласить тебя принадлежит Доминик. Я ее не просил об этом. Ты наш первый гость. Великолепная компания для меня – жена и лучший друг. Не знаю, почему я раньше думал, что вы с Доминик недолюбливаете друг друга. Глупая мысль, невесть откуда взявшаяся. Тем более я счастлив теперь – мы вместе, втроем.

– Ну, Питер, тогда ты не веришь в математику, – сказал Тухи. – Что тут необычного? Сложение величин дает известную сумму. Есть три единицы – Доминик, ты и я: при сложении они закономерно дают определенную сумму.

– Говорят, что трое уже толпа, – засмеялся Китинг. – Но это как посмотреть. Два лучше, чем один, а три иногда лучше, чем два, все зависит от случая.

– Эти рассуждения не совсем справедливы, – сказал Тухи. – Мы привыкли видеть в слове «толпа» нечто предосудительное. А на деле все как раз наоборот. Как ты сам с легкостью подтвердил. Я могу добавить, что три – одно из главных мистических чисел. Доказательство, например, Святая Троица. Или треугольник – незаменимая фигура в наших кинофильмах. Есть множество разновидностей треугольника, не обязательно несчастливых. Например, наша троица: я выступаю в качестве гипотенузы, точнее, дублер гипотенузы – вполне уместная замена, поскольку я замещаю своего антипода, разве не так, Доминик?

Они заканчивали десерт, когда Китинга позвали к телефону. Было слышно, как он нетерпеливо давал пояснения чертежнику, который допоздна засиделся за срочной работой и нуждался в консультации. Тухи повернулся, посмотрел на Доминик и улыбнулся. Этой улыбкой он высказал все, что ранее ему не позволяло высказать поведение Доминик. В ее лице ничто не дрогнуло, она выдержала его взгляд, но выражение теперь изменилось, словно она принимала смысл его взгляда, вместо того чтобы отвергнуть его. Он предпочел бы замкнутый взгляд неприятия.

– Итак, Доминик, ты вернулась в колею?

– Да, Эллсворт.

– Больше не взываешь к милосердию?

– Ты полагаешь, в этом еще есть необходимость?

– Нет. Я восхищен тобой, Доминик… Как тебе нравится твое положение? Полагаю, Питер неплох, хотя и не так хорош, как человек, о котором мы оба думаем, тот, конечно, само совершенство, но, увы, этого ты никогда не узнаешь.

Отвращения в ней не было, она выглядела искренне изумленной:

– О чем ты, Эллсворт?

– Ладно, ладно, милая, мы ведь больше не притворяемся, так ведь? Ты ведь влюбилась в Рорка, едва увидела его в гостиной Кики Холкомб, и – позволь мне быть откровенным – хотела переспать с ним, но вот беда, он тебя даже презрением не удостоил, отсюда все последующее твое поведение.

– Ты так подумал?

– Разве не ясно? Женщина, которой пренебрегли. Так же ясно, как то, что Рорк как раз тот мужчина, которого ты бы пожелала, и пожелала в самом примитивном смысле. Разве ты могла смириться с тем, чтобы он не узнал о твоем существовании?

– Я тебя переоценила, Эллсворт, – сказала она. Она потеряла всякий интерес к нему и даже не испытывала надобности сохранять осторожность. Он стал ей скучен. Тухи озадаченно нахмурился.

Вернулся Китинг. Тухи потрепал его по плечу, направляясь к своему креслу.

– До моего ухода, Питер, нам надо обсудить вопрос перестройки храма Стоддарда. Сможешь обтяпать это дельце?

– Эллсворт! Как ты…


Тухи рассмеялся:

– Не будь ханжой, Питер. Велика беда, профессиональный жаргон, словечко, ну, может быть, несколько пошлое. Доминик не возражает. Как-никак она ведь в газете работала.

– Что с тобой, Эллсворт? Ты так раздосадован, что забываешь держать марку. – Она встала. – Кофе подать в гостиную?

Хоптон Стоддард добавил щедрую сумму к той, что отсудил у Рорка, и храм Стоддарда был перестроен группой архитекторов в соответствии со своим новым назначением. Группу отобрал Эллсворт Тухи, и в нее вошли Питер Китинг, Гордон Л. Прескотт, Джон Эрик Снайт и некто по имени Гэс Уэбб, юнец двадцати четырех лет от роду, обожавший говорить непристойности на улице, проходя мимо почтенных дам; раньше ему не приходилось работать над заказами самостоятельно. Трое из подрядчиков были людьми профессионально и общественно известными, у Гэса Уэбба не было ни того ни другого. Именно поэтому Тухи включил его в группу. Из всей четверки у Уэбба был самый громкий голос и самый безапелляционный тон. Все они состояли в Совете американских строителей.

Совет американских строителей вырос. После процесса Стоддарда в кулуарах АГА было немало горячих споров. Отношение АГА к Эллсворту Тухи вначале было отнюдь не сердечное, в особенности после того, как был учрежден Совет американских строителей. Однако судебный процесс все незаметно изменил: многие члены организации указывали, что толчком к суду послужила статья в рубрике «Вполголоса» и что человек, который может принудить заказчиков предъявить иск, заслуживает осторожного обращения. Так возникла идея пригласить Эллсворта Тухи выступить на собрании АГА. Нашлись и противники такого приглашения, и среди них Гай Франкон. Но самым яростным оппонентом был один молодой архитектор, он выступил с яркой речью, голос его дрожал от волнения, так как это была его первая публичная речь. Он сказал, что восхищается Эллсвортом Тухи и разделяет его общественные взгляды и идеалы, но, если группа людей чувствует, что кто-то начинает забирать власть над ними, пора выступить против такого человека. Но большинство его не поддержало. Приглашение Эллсворту Тухи было направлено, послушать его собралось множество народу, и Тухи произнес блестяще хитроумную речь. Многие члены АГА вступили в Совет американских строителей. Среди них был Эрик Снайт.

Четверка архитекторов, возглавившая работу по перестройке стоддардовского сооружения, собралась в кабинете Китинга вокруг стола, на котором были разложены чертежи храма, фотокопии первоначальных чертежей Рорка, полученных от подрядчика, и глиняная модель сооружения, выполненная по заказу Китинга. Разговор шел о депрессии и ее разрушительном влиянии на строительную промышленность. Еще говорили о женщинах, и Гордон Л. Прескотт рассказал серию анекдотов, в которых основным местом действия была ванная. Потом Гэс Уэбб воздел кулак и обрушил его на крышу модели, отчего еще не затвердевшая модель превратилась в лепешку.

– Ну, ребята, – произнес он, – пора заняться делом.

– Гэс, сукин ты сын, – закричал Китинг, – эта штука стоила денег!

– Плевать, – сказал Гэс, – не мы за нее платим.

Каждый из них располагал подборкой фотокопий первоначальных эскизов с четкой подписью Говарда Рорка в углу. Они потратили много вечеров и много недель, набрасывая свои варианты перестройки и улучшения сооружения. Они потратили на это больше времени, чем было необходимо. Внесли больше изменений, чем требовалось. Казалось, это доставляло им удовольствие. Затем они соединили четыре варианта в один общий. Никогда еще они не испытывали такого наслаждения от работы. Они подолгу дружески совещались. Возникали незначительные разногласия, например, Гэс Уэбб заявлял:

– Какого черта, Гордон, если ты делаешь кухни, то уборные, уж конечно, должны достаться мне.

Но это была лишь легкая рябь на гладкой поверхности. Они ощущали единство и относились друг к другу с заботливой предупредительностью, у них сложились тесные братские отношения, способные выдержать любой шквал.

Храм Стоддарда не снесли – в его каркас вписали пять этажей, где разместили спальни, аудитории, амбулаторию, кухню и прачечную. Вестибюль выложили цветным мрамором, лестницы оградили перилами из фасонного алюминия, в душевых поставили стеклянные перегородки между кабинками, в комнатах отдыха появились пилястры коринфского ордера. Громадные окна оставили без изменений, но рассекли перекрытиями этажей.

Четверка архитекторов твердо решила добиться гармонии и поэтому постановила избегать какого-либо архитектурного стиля в чистом виде. Питер Китинг спроектировал полудорический портик из белого мрамора, поднявшийся над главным входом, а также венецианские балконы, ради которых в стенах прорубили дополнительные двери. Джон Эрик Снайт водрузил маленький полуготический шпиль, увенчанный крестом, а стены из белого песчаника украсил гирляндами стилизованных листьев терновника. Гордон Л. Прескотт спроектировал полуренессансные карнизы и стеклянную террасу, выступившую из стены на третьем этаже. Гэс Уэбб украсил окна кубистским орнаментом и водрузил на крыше современную неоновую надпись, которая гласила: «Приют Хоптона Стоддарда для дефективных детей».

– Когда грянет революция, – провозгласил Гэс Уэбб, созерцая завершенное строение, – у каждого малыша в нашей стране будет такой приют, как этот.

Первоначальная форма здания была все еще различима. Оно походило не столько на растерзанный труп с безжалостно разбросанными членами, сколько на труп, который расчленили, а потом второпях собрали.

В сентябре приют заселили. Небольшой штат был подобран Тухи. Труднее было отыскать детей, которые отвечали условиям приюта. Большую часть их перевели из других приютов. Шестьдесят пять детей в возрасте от трех до пятнадцати лет были отобраны инициативными дамами, большими доброхотками, которые отсеивали небезнадежные случаи и набирали исключительно тех детей, излечить которых не представлялось возможности. Среди них был мальчик, который в пятнадцать лет не научился говорить; бессмысленно смеявшийся подросток, не умевший ни читать, ни писать; безносая девочка, родившаяся от собственного деда; бесполый ребенок неопределенного возраста, которого звали Джекки. Они вошли в свой новый дом; в их глазах застыла пустота, то был неподвижный взгляд смерти, до которой не существовало никаких миров.

Теплыми вечерами дети из окрестных трущоб забирались в парк, окружавший приют, и через громадные окна завистливо смотрели на спортзал, комнаты для игр и кухню. У них были перепачканные лица, на них были грязные отрепья, но их маленькие тела были ловки, в глазах светились ум и энергия, они вызывающе и требовательно смеялись, отстаивая свое место в мире. Но персонал приюта гнал их прочь с громкими возмущенными криками – ах, опять эти юные гангстеры!

Раз в месяц приют посещала делегация спонсоров. Их имена были хорошо известны, они числились среди лучших людей города, хотя ни у одного из них не было личных заслуг перед обществом. Это была депутация норковых манто и бриллиантовых подвесок с благородными вкраплениями сигар стоимостью в целый доллар и дорогих шляп, импортированных из Великобритании. Всякий раз их сопровождал Эллсворт Тухи. После такого посещения казалось, что норковые шубы греют еще лучше, а право на их ношение неоспоримо утверждалось за их обладательницами, поскольку визит связывал воедино социальное превосходство и бескорыстную любовь к людям, выставляя эту связь гораздо привлекательнее и ярче, чем посещение, например, морга. По завершении осмотра на Эллсворта Тухи сыпались комплименты; его не без смущения поздравляли с успешным осуществлением большого общественно значимого начинания и не скупились на добровольные взносы и пожертвования на другие его гуманитарные акции: публикации, курсы лекций, радиофорумы и социологические семинары.

Кэтрин Хейлси поставили заведовать отделением детской трудовой терапии, и она переехала жить в приют. За новые обязанности она взялась с неистовым энтузиазмом. Она непрестанно только об этом и говорила со всеми, кто готов был ее слушать. Голос ее звучал сухо и непреклонно. Когда она говорила, движения губ скрывали две новые, недавно появившиеся морщинки, рассекшие ее лицо от ноздрей к подбородку. Люди предпочитали, чтобы она не снимала очков: ее глаза лучше было не видеть. Она с вызовом утверждала, что занимается не благотворительностью, а «реабилитацией человеческих существ».

Наибольшее значение она придавала урокам художественного воспитания, которые обозначались как «уроки детского творчества». Для этих целей была отведена специальная комната с видом на далекую городскую перспективу. Дети получали материалы, и их поощряли к свободному творчеству под присмотром Кэтрин: она наблюдала за ними, как ангел во время родов.

Ее необычайно воодушевило, когда Джекки, казалось бы, наименее способная из всех, внезапно создала законченный продукт художественного воображения. Джекки собрала в пригоршню обрывки фетра, прихватила баночку с клеем и уселась в углу комнаты. Там, в углу, из стены торчала под углом консоль с оштукатуренным и выкрашенным в зеленый цвет экраном – она осталась от экспериментов Рорка по формированию интерьера и предназначалась для рассеивания света при закате солнца. Подойдя к Джекки, Кэтрин увидела на зеленом экране узнаваемое подобие собаки с бурой шерстью, испещренной голубыми пятнами, и с пятью ногами. Джекки выглядела очень довольной. «Теперь вы видите, видите? – повторяла Кэтрин своим сослуживицам. – Какое чудо и как трогательно! Никогда не знаешь, чего может достичь ребенок, если его поощрять. И как много теряет юная душа, когда ее побуждения к творчеству подавляются. Очень, очень важно не лишать их возможности самовыражения. Видели бы вы лицо Джекки!»



Статуя Доминик была продана. Никто не знал, кто ее купил. Купил ее Эллсворт Тухи.



Бюро Рорка сократилось до одной комнаты. После завершения строительства делового центра Корда он остался без работы. Депрессия пагубно сказалась на строительстве, заказов было мало, говорили, что с небоскребами покончено, архитекторы закрывали мастерские.

Время от времени возникали мелкие заказы, и тогда к ним устремлялись архитекторы, обнаруживая не больше достоинства, чем в очереди за хлебом. Среди них были люди вроде Ралстона Холкомба, которые никогда ничего не просили, а напротив, требовали, чтобы заказчик предъявил гарантии. Когда Рорк пытался получить заказ, ему отказывали, и в отказе сквозил подтекст – с этим не стоит церемониться. «Рорк? – спрашивали осторожные бизнесмены. – Тот, о котором кричали в газетах? Деньги нынче в цене, жаль выбрасывать их на судебные издержки».

Все же ему доставались мелкие поручения: перестроить тут или там многоквартирный дом, где всей работы было переставить перегородки и поменять водоснабжение и отопление.

– Зачем ты берешься за это, Говард? – сердито выговаривал ему Остин Хэллер. – И хватает у них наглости подряжать тебя на такие заказы. И это после того, как ты возвел небоскреб Корда, построил дом Энрайта.

– Я возьмусь за что угодно, – отвечал Рорк.

Выплаты по стоддардовскому делу перекрыли его гонорар за небоскреб Корда. Но пока еще его сбережений хватало. Он оплачивал комнату Мэллори и рассчитывался почти во всех случаях, когда они обедали вместе, а это бывало довольно часто.

Мэллори пытался протестовать.

– Перестань, Стив, – останавливал его Рорк. – Я это делаю не ради тебя. В такие времена могу я все же позволить себе небольшие излишества? Я покупаю самое ценное, что можно купить за деньги, – твое время. Я соперничаю с целой страной, разве это не роскошь? Они бы хотели заставить тебя делать надгробные плиты, а я нет, и мне нравится противодействовать им.

– А над чем бы ты хотел, чтобы я работал, Говард?

– Я хочу, чтобы ты работал, не спрашивая никого, чего бы ему хотелось.

Остин Хэллер услышал об этом от Мэллори и конфиденциально поговорил с Рорком.

– Если ты помогаешь ему, то почему ты против того, чтобы я помог тебе?