Из пламени и дыма. Военные истории

Расселись за столом, я себе набуровил в рюмку до краев недурственного австрийского коньячка и дернул одним глотком. Не закусывал. Отметил с радостью: а пальчики-то не трясутся нисколечко, и мурашки по спине больше не ползают, а ведь в первые секунды, когда меня к стене отнесло, мурашки имели место быть, что уж там…

– Как вы на… это вот наткнулись? – спросил я, когда коньяк приятной теплотой прошелся по желудку.

– Говорил же, ординарцы замок сковырнули, – ответил Паша. – Подошли близко, тут она и объявилась во всей красе. Молодцы, ребята бывалые – не драпанули оттуда, благим матом не орали, даже стрелять не пробовали. Никто из нас не пытался, ее, по-моему, и пуля не возьмет, это же камень. Выщербину сделает, и все. Короче, они собрались с духом, еще раз попробовали, как я только что при тебе. Потом пришли и доложили.

– Это когда было?

– Недели две назад, когда заселялись.

– Мать вашу, – сказал я. – Вы с этим две недели живете?

– А что не жить? – пожал плечами Паша. – Она ж по большому счету безвредная. Торчит на одном и том же месте, пока не подойдешь, не высунется. В доме за все время не случалось ничего… такого. Подумаешь, рожа в стене…

– И что, ничего выяснить не пробовали?

– Как это не пробовали? – фыркнул Хацкевич. – Обижаешь. Все мы тут люди любопытные, да когда вдобавок такой вот феномен… Короче, обстоит следующим образом. Руками мы ее, конечно, не трогали, она вроде бы мирная, но кто там знает, что у нее на уме, возьмет, да и руку оттяпает. Потыкали длинной палкой в рожу – никаких особенных эмоций, не похоже, чтобы сердилась. Сунули палку в рот – языком вытолкнула, и все. Кидали ей в пасть котлету – выплюнула. Принесли котенка приблудного, во дворе ходил, в пасть ей – тоже выплюнула, так что остался он живой и здоровый. И сейчас у нас живет, дрыхнет где-нибудь – отъелся на советских харчах. Больше ничего как-то и в голову не приходит. Стрелять мы по ней не стали – а смыслу-то? Да, когда палкой по ней постукивали, звук шел, как от натурального камня. Что тут еще придумаешь? Может, у тебя идеи есть?

– Нет у меня никаких идей, – сказал я сердито. – Ничего толкового на ум не приходит…

– Вот видишь… И нам тоже. Да вдобавок мы не в отпуске, на службу ходим исправно. В общем, притерпелись как-то, даже наскучило – всегда одно и то же, ничего нового. Впечатление такое, что она нас видит. Но какие выводы из этого факта сделать, я решительно не представляю…

– Через неделю все же не вытерпели, – сказал Паша. – Позвали особиста, Мальгинова, ты его хорошо помнить должен.

Я помнил. Мужик толковый и не вредный, в общем.

– И что?

– А ничего, – фыркнул Паша. – Всего мы ему сначала не говорили, просто сообщили, что в подвале у нас имеется нечто странное и непонятное. Пришел он, подошел к стене, рожа объявилась… – Он засмеялся. – Мужик, в общем, держался молодцом, сначала как ты – да и все мы, грешные, – шарахнулся, потом взял себя в руки, еще раз подошел. Мы ему рассказали, что успели сделать, спросили, нет ли у него идей. Не было, как у тебя сейчас нет. Попросил выпить, хватанул полстакана коньячку, посидел, покурил, подумал. И говорит: по его линии тут ничего не усматривается и наверх он ничего докладывать не будет – боится, начальство решит, что у него либо белая горячка, либо мозги встали набекрень… – Он поморщился. – Мы, кстати, по тем же причинам никуда докладывать не стали. Хоть и есть восемь свидетелей, включая тебя с Мальгиновым, нужно еще как-то начальство уговорить, чтобы оно самолично пришло и посмотрело… – и не без ехидства прищурился: – Вот ты у себя в дивизии возьмешься доложить?

– И браться не буду, – недолго думая, сказал я. – У вас начальство под боком, по крайней мере, а до моего тридцать верст пилить. Еще труднее будет уговорить к вам поехать. Прав Мальгинов: подумают на белую горячку или психическое расстройство… Доказательство бы какое-нибудь, наглядное, только где ж его возьмешь… Ага! А если ее сфотографировать?

– Догадались уже, – сказал Паша чуть мрачновато. – Только не мы, а Мальгинов. Похоже, крепенько его закусило, вот и повел расследование частным порядком, как Шерлок Холмс. Принес «лейку», вспышку, три раза сфотографировал рожу – каждый раз кто-нибудь из нас становился на должной дистанции, в сторонке, для большей наглядности и убедительности… – Он махнул рукой и стал разливать по рюмкам, к полному одобрению общественности.

– Что, не вышло снимков? – спросил я с любопытством. – Пленка засветилась?

– Да нет, – сказал Паша. – Все три раза выходили отличные снимки, четкие, нормальные. Вот только на всех – только мы трое и ничем не примечательная стена… Вот так вот.

Он рассказал, что этим дело не ограничилось – действительно, если Мальгинова закусит… Волком вгрызается в работу. Под благовидным предлогом поехал за сорок верст в городок побольше, со столь же заковыристым длинным названием, как наш. Городок, переводя на наши термины, был австрийским областным центром. Мальгинов рассуждал резонно: немцы – педанты и аккуратисты, везде, где у них сохранились архивы, они содержатся в безукоризненном порядке и охватывают многие столетия. А тот городок, как и наш, война, Венская операция, не затронула совершенно, да и прошлые войны обошли стороной.

Правильно рассуждал. Архив сохранился в неприкосновенности. Сначала наш Шерлок Холмс занялся производителем замка: я не заметил, не присматривался, но он после неудачи с фотографиями в нескольких местах поскреб ржавчину перочинным ножичком и нашел-таки и название мастерской, и город – тот самый, где он копался в бумагах. Особой пользы это не принесло. Оказалось, что мастерская после смерти хозяина в тысяча восемьсот тридцать пятом закрылась. Перешла к наследникам, а те (Мальгинов неплохо знал немецкий и читал на готике) вовсе не горели желанием продолжать трудовую династию. Быстренько закрыли заведение, всех, кто там работал, рассчитали, а участок, где она стояла, продали какому-то приезжему барончику. Надо полагать, не прогадали – место было хорошее, почти в самом центре города, покойному хозяину и прежде несколько раз предлагали за хорошую цену уступить землицу, но он отказывался (в папке, говорил Мальгинов, сохранились аккуратно подшитые письма с предложениями и копии хозяйских отказов). Надо полагать, был фанатиком своего дела, это наследничкам оказалось плевать.

Как тогда же говорил Мальгинов, документы все же не дают точной привязки по времени. Навесной замок – штука основательная и не особенно сложная, это вам не часовой механизм. Если регулярно смазывать, прослужить может долго (ну да, и у нас дома на сарайке висел ухоженный навесной замок еще царских времен, судя по надписи с «ятями» и «ерами»).

Что касается дома… Тут тоже кое-что установить удалось (по словам Мальгинова, иные документы в том архиве относились аж к Средневековью). Дом построили аккурат в шестьсот пятьдесят девятом, к деду нынешнего, неизвестно куда запропастившегося на военных стежках-дорожках, хозяина он перешел в восемьсот сорок девятом. Так что, когда именно дверь, можно сказать, запечатали, неизвестно, но, судя по ржавчине на замке и петлях, в любом случае несколько десятилетий назад, а то и в прошлом столетии. Кто-то поступил, в общем, умно – обнаружив рожу и убедившись, что от нее никакого вреда и никакой пользы в хозяйстве, не стал тревожить тогдашних ученых, а попросту заложил коридор кирпичом, навесил дверь, запер на солидный замок, а ключ, не исключено, выкинул. Возможно, он и сейчас лежит в каком-нибудь тайнике, а может, и нет, может, его и впрямь выкинули. (Мальгинов провел поверхностный обыск в кухне, по другим комодам-шкафам, ключа не нашел и на том остановился – в самом деле, поиски ключа ни к чему не вели, найдется он – и что?)

Да, крепенько закусило особиста… После неудачи с фотоснимками он решил поступить с рожей, как с нечистой силой. Сам он в нечистую силу не верил нисколечко (как и я, и ребята), но, видимо, полагал, что дело следует довести до конца. Раздобыл в католической церкви крестик, молитву «Отче наш» на латыни, пошел в подвал и там трофеи испробовал.

Ребята тоже сходили ради любопытства. Ни крест, ни прочитанная вслух молитва на рожу не оказали никакого воздействия. И бровью не повела, не говоря уж о том, чтобы исчезнуть, подобно гоголевской нечисти, заслышавшей петушиный крик.

Толя Кулешов тогда же ему сказал без малейшей насмешки: если подумать, эксперимент, выражаясь ученым языком, всё же получился некорректным, то есть неполным. Кто ее знает, эту харю. Может, на нее действуют лютеранские молитвы или какие-нибудь католические, но другие – скажем, по изгнанию нечистой силы. В университете он читал где-то, что такие молитвы у католиков были.

Мальгинов вяло огрызнулся: сам он это дело бросает к чертовой матери, потому что не представляет, что тут еще можно сделать и что далее выяснять. Пусть они сами, коли уж есть охота, найдут в том городке католического попа – он и дорогу покажет – и сговорят его за продукты провести сеанс изгнания нечистой силы. А лично с него достаточно, и провались она, рожа, хоть к черту в пекло, или откуда она там родом.

– Ну и что, не позвали попа? – спросил я.

– И не подумали, – ответил Паша. – С одной стороны, интересно было бы посмотреть, что выйдет, с другой – разговоры пошли бы. О странном поведении советских офицеров. Кому это надо?

– Ну, а что наука скажет? – посмотрел я на Толю. – Ты у нас к ней как бы ближе всех…

– Да какая из меня «наука»! – махнул он рукой. – Три курса всего… И потом, археология занимается не в пример более древними вещами… Думал я тут… Если на минуточку допустить мракобесную версию, что колдовство все же существует… На минуточку, чисто теоретически. Может, первому хозяину строители изладили? Слышали, как печники или строители шутили над заказчиком, если оставались им недовольны: оговоренного не заплатил, или еще чем-то рассердил? Заделывали в трубу или прятали на чердаке какую-нибудь свистульку или дырявую яичную скорлупу – и регулярно шли загадочные звуки, словно нечистая сила вселилась. Читал я как-то про случай в Италии, дело было лет триста назад, и там обстояло даже поинтереснее: мастера замуровали в печную трубу горшок со ртутью и золотыми монетами. Видимо, чем-то особенно уж крепко допек, если собственного золота не пожалели. Очень хорошо рассчитали. Ртуть при нагревании то ли расширялась, то ли испускала пары – горшок был и сам замурован накрепко, а когда остывала, в сочетании с золотом получались натуральные охи-вздохи и стоны привидения. Хозяева по тамошним суеверным временам страху натерпелись немало, дом пытались продавать, но покупателей не было – слухи уже разошлись. Какое-то время он вообще стоял заколоченным и необитаемым. Потом, когда времена наступили более вольнодумные, кто-то вычислил место, откуда идут звуки, разобрал трубу и достал тот горшок. Ну, мастеров уже не было возможности взять за шкирку – больше ста лет прошло. Может, и тогдашнему хозяину строители за что-то изладили? Только по-другому?

– Ты сам-то в это веришь? – усмехнулся я.

– Ни капельки, – сказал он тут же. – Просто выдвигаю гипотезы. Раз уж я, как сами признаете, ближе всех к науке. В науке как раз и положено версии выдвигать…

Паша ехидно поинтересовался:

– А не случалось ли так, что потом другие ученые эти гипотезы разносили в пух и прах, как шведа под Полтавой?

– Да тыщу раз, – сказал Толя.

– Ну вот. Гипотенуз, то бишь гипотез, можно сочинить хоть целый воз с прицепом, да как их проверить? Вообще-то лично я все же доложил бы по начальству… но не раньше, чем у меня в кармане будет выписка из приказа об увольнении в запас. И взятки гладки… Или кто-то полагает, что нам надо в Академию наук написать?

Все промолчали, и я тоже. Ситуация – хоть ты лоб себе разбей… Есть эта рожа, данная нам в ощущениях в качестве объективной реальности, согласно строчкам классика. Вреда не приносит, на фотоснимках загадочным образом исчезает… И предпринять нечего. И я подумал: все же весьма неглупым человеком был тот австрияк, что наглухо запер дверь. Наверняка какое-то время ломал голову, как мы и Мальгинов, а потом хорошенько взвесил все и принял мудрое решение – провались ты к чертовой матери, чтоб тебя никто больше не видел…


И на этом разговор про нашу подвальную знакомицу как-то потихоньку увял сам по себе и более не возобновлялся – снова начали о насущном, о демобилизации: кто что слышал, какие уже были примеры… И все такое прочее.

Назавтра о роже вообще разговора не заходило – проснулись утром без особенных похмельных страданий, ребята пошли в штаб, и я с ними. Еще раз заглядывать в подвал и не собирался. Часа через полтора все нужные бумаги были готовы, и я уехал в дивизию. Естественно, там я никому ничего не рассказывал: ни начштаба, ни особистам, ни сослуживцам. Вы бы на моем месте болтали всем и каждому? Вот то-то…

А недели через три поступил приказ: дивизия выводится в Советский Союз для расформирования. И закипела работа, ни о чем постороннем и думать некогда. Забот у меня хватало: из штабов полков, батальонов и других подразделений свозили карты – ну, не в сейфах, конечно, были специальные деревянные, обитые полосками жести ящики, запиравшиеся на висячий замок. Мне следовало принимать все это по акту, обеспечить хранение и погрузку.

На станции я столкнулся с ребятами. Свои дела я уже закончил, у нас было время посидеть в гаштете – это такая немецкая пивная – и поговорить. Кое-какие новости у них имелись – правда, ничуть не прояснявшие загадку. Просто дня за два до их отъезда объявилась жена хозяина (а может, уже и вдова) – с двумя мальчишками, годочков этак десяти и семи, и пожилой толстухой, прислугой за все, и кухаркой, и горничной. Ребята позвонили Мальгинову. Тот, хотя в свое время и клялся с матами-перематами всю эту историю выкинуть из головы, все же не утерпел, быстренько приехал. Супружницу допросили. Она, оказалось, все это время сидела у родственников в нашей же зоне оккупации. Потом, когда стало ясно, что у большевиков нет ни рогов, ни хвостов, и живьем они никого пока что не съели и не собираются, вернулась – да и родственники, надо полагать, не в восторге были от того, что у них обосновалось четыре лишних рта. Австриякам тогда жилось голодно…

В общем, выяснилось следующее: одиннадцать лет назад, когда она входила в дом хозяйкой, новобрачный ей первым делом рассказал, почему в подвале имеется запертая дверь. По его словам, так распорядился еще дедушка, потому что именно в том месте когда-то застрелился его юный племянник, то ли из-за несчастной любви, то ли из-за карточных долгов, которые не в состоянии был уплатить. Вот дедушка и велел запечатать то место на вечные времена.

Во всем этом правдой могло оказаться одно: именно дедушка, тогда же, в восемьсот сорок девятом, приказал выложить стенку и запереть дверь. Даже наверняка: дедушка, обустраиваясь, должен был очень быстро обнаружить рожу – и, поразмыслив, принять меры под весьма благовидным предлогом. Нельзя исключать, что нынешний хозяин, а то и его отец (в те времена еще не появившийся на свет), истинной причины так и не знали, попросту блюли заведенную дедушкой традицию, да и зачем было отпирать дверь, если, по словам дедушки, там не было ровным счетом ничего интересного, пустой коридор…

Ну, на эти два дня ребята ее где-то устроили вместе с детьми и толстухой (чьи показания практически слово в слово повторяли показания хозяйки). А уезжая, отдали ей ключи от дома, хотели отдать и ключ от замка в подвале, но она замахала обеими руками: с вашего позволения, господа офицеры, пусть все так и останется, как было заведено дедушкой, к чему мне ключ, если я не собираюсь туда входить? Ребята пожали плечами, выкинули ключ в мусорный ящик и уехали.

Вот и вся история. Сложилось так, что никого из троих я больше не встречал, да и переписка со временем как-то сама собой заглохла. Ни разу потом не бывал не то что в том городке, но и вообще в Австрии – и совершенно не тянуло. Женился на той самой девушке, что дождалась, работал, детей воспитывал, подвал особенно и не вспоминал.

Знаете, что самое интересное? Не исключено, что подвал в том доме, если только дом сохранился, так и остался в прежнем виде.

И никто туда так и не входил, до сих пор висит уже наш замок, заржавевший изрядно. Зная кое-что о немецком характере, такого варианта исключать нельзя.

Объяснений как не было, так и нет…





Твари




Случилась эта история в конце лета сорокового. Я тогда служил уже командиром эскадрильи в одном полку. Полк был не простой, именовался отдельным учебным. Ничего общего с летной школой – в них учат летать, а у нас переучивали уже умевших: пилотов ГВФ[5] на военных летчиков, военных – с истребителей на бомбардировщиков и наоборот или учили на новой технике.

(В подробности мой собеседник не вдавался, стал откровенно вилять и недоговаривать. Я к тому времени уже успел убедиться, что именно так сплошь и рядом обстоит с ветеранами, в свое время прямо причастными к каким-то военным тайнам и дававшими серьезные подписки о неразглашении. Срок действия подписок давно прошел, но в подсознание накрепко въелось: не сболтнуть лишнего. Люди своего времени, а времечко было сложное. Ясно, что полк был какой-то хитрый. В те времена хватало хитрушек. Попадалась мне в руки написанная и изданная в ГДР книга по истории советских ВВС. Немецким не владею, но фамилии под фотографиями разобрал без труда. Так вот, одна из самых знаменитых перед войной летчиц стояла у своего тогдашнего самолета, но на петлицах у нее красовались знаки различия не РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии, если кто запамятовал), а НКВД. Числилась в составе обычного авиаполка, но петлицы у нее оставались не армейскими, как у стоявших рядом с ней командиров, а НКВД. Если ты, как говорится, в теме, отличить можно с первого взгляда: у армейских командиров («офицерами» их стали называть только в сорок третьем) знаками различия служили квадраты-«кубики», прямоугольники-«шпалы» и ромбы. А в НКВД – от одной до трех продольных полосок со звездочками на них. Очередная тогдашняя хитрушка – мне неинтересно, что за ней кроется. И собеседника своего я не стал допытывать касаемо его полка, меня не полк интересовал. – А.Б.)

Так вот, новая техника… К нам должны были перегнать «И-153», «Чайку». Видели когда-нибудь на фотографиях эти бипланы? Ну вот, имеете представление. Только «Чайка» была отнюдь не обычная. Массовой серией они выпускались с четырьмя пулеметами и открытой кабиной, таких до войны произвели что-то около трех с половиной тысяч. А эта модификация была другая: вместо двух верхних пулеметов – две 20-миллиметровые пушки, кабина сплошь застеклена, другой формы, вид в профиль совершенно иной. Этих по неизвестным причинам выпустили малой серией, а в то время выпуск только-только начался, самолет считался особо секретным.

Короче говоря, именно такой самолет к нам вылетел с аэродрома, расположенного километрах в двухстах от нас, – и пропал. Рации на таких истребителях в то время не ставили, и связаться с нами пилот никак не мог, даже если бы у него нашлось достаточно времени. Переполоха не было никакого, дело, в общем, знакомое: когда, по всем расчетам, у него должно было кончиться горючее, связались по радио с аэродромом вылета, и оказалось, что туда самолет не возвращался. Вывод сделали простой: по пути случилась авария. Не впервые такое. Доложили вышестоящему начальству, от него очень быстро поступил приказ: немедленно начать активнейшие поиски на нашей половине маршрута, а другой половиной займутся самолеты с аэродрома вылета. В общем, кровь из носу, но отыскать самолет новейший, секретный…

В воздух подняли все исправные самолеты, какие только у нас имелись, – кроме трех гидропланов (у нас и на них переучивали, благо неподалеку раскинулось приличных размеров озеро, на котором они и базировались). Впрочем, через полчаса поступил приказ задействовать и гидропланы, вообще все, что летает, включая звено автожиров… знаете, что это такое? Ну, тогда объяснять не надо. Но к тому времени я был уже в воздухе. Закрепленный за мной истребитель-спарка был на профилактике у механиков, и я с разрешения комполка вылетел на «По-2»… если быть точным, так он стал называться только в сорок четвертом, после гибели конструктора Поликарпова, а тогда «девичья фамилия» у него была «У-2», «учебный второй». Он у нас тогда был чисто связным, о боевом применении и речь не заходила, ночным бомбардировщиком стал только осенью сорок первого.

Вылетел я один, без летчика-наблюдателя. Справился бы и сам: в густом лесу и пилоту «небесного тихохода» легко высмотреть место, где упал самолет, – он в таком случае сносит верхушки деревьев и сами деревья на изрядном протяжении, оставляет прекрасно различимый с высоты след, а уж если загорелся или взорвался, отыскать место катастрофы и того легче.

Вот именно, леса… Практически на всем протяжении маршрута раскинулись дремучие леса, порой непроходимые чащобы. Стык Смоленщины и Псковщины, сплошная глухомань: на десятки километров тянулись чащобы, болота, озера, хватало мест, где в буквальном смысле не ступала нога человека. Там не было ни лесоповала, ни больших строек – вот обширные дикие чащобы и остались в полной неприкосновенности. Кстати, и сейчас мало что изменилось, так и остались неосвоенные, нехоженые дебри.

В подобных поисках мне уже пару раз приходилось участвовать, и я ходил в отведенном мне квадрате «челноком», забирая километров на десять вправо-влево от маршрута истребителя: он мог и отклониться от курса, когда начались неполадки, хотя бы для того, чтобы поискать место для вынужденной посадки, что в тех чащобах было бы делом нелегким.

Ни малейших следов падения самолета. Сплошной лес, иногда озера – иногда каждое само по себе, иногда несколько соединены речушками или просто протоками, так что частенько получался сущий водяной лабиринт, раскинувшийся на многие километры.

Пора было возвращаться для заправки, иначе сам, чего доброго, угодишь в аварию. Пришлось бы прыгать на лес, а он там такой, что совершенно не тянуло. Даже если благополучно доберешься до твердой земли (купол стопроцентно зацепится за деревья), придется топать пешком по буреломам километров не менее пятидесяти. К чертям такие прогулочки…

На обратном курсе, только-только повернув, я, убедившись, что горючего на такой маневр все же хватит, еще пару раз рыскнул «челноком». Тут-то, оказавшись над одним из озер на высоте ста двадцати метров, я и увидел…

Озеро не самое большое из тамошних, которые я видел. Но рядом с ним – да и вокруг – тянулась довольно широкая отмель. Все понятно: за лето озеро малость подвысохло, должно было восстановиться в прежних размерах после осенних дождей.

Там, на отмели, я и увидел с полдюжины тварей, нежившихся себе на солнышке. У меня и горючего не было, чтобы покружить над ними, и приказ запрещал отвлекаться на что-то постороннее. Я просто снизился метров до тридцати, прошел чуть ли не на бреющем. Скорость невысокая, глаз у военного летчика должен быть цепким – так что я в какие-то секунды их хорошо рассмотрел, впечатались в память.

Твари вроде крокодилов – хвосты очень похожи, но цвета совершенно не крокодильего, этакого темно-бурого, пасти гораздо короче крокодильих, гораздо более тупорылые – не в обидном смысле, конечно, а в самом прямом.

Бегали они, тут же оказалось, проворно, ничуть не медленнее крокодилов, – я после войны уже прочитал где-то, что крокодил может бегать по земле довольно быстро. Заслышав тарахтенье мотора, они живенько вскинулись, всем гамузом кинулись к озеру и ушли на глубину, так что я их больше не видел: иные озера, как вот это, оказывались пусть и не особенно большими, но глубокими.

Я полетел дальше, приземлился – и, пока самолет заправляли, по всем правилам доложил комполка: мол, никаких следов падения самолета, равно как и повисшего на деревьях купола, никто не пускал с земли сигнальных ракет, ни единого дымка. Вот только на одном из озер я видел странных зверюг, похожих на крокодилов…

Продолжать он мне не дал, пустил по матушке (любил и умел строить так не хуже старого боцмана, да и взвинчен был из-за ситуации: сам он об этом не помянул ни словечком, но дураку ясно, что его то и дело дергали сверху, требовали доклада о результатах поиска, а то и самого материли). Кратко, сочно и выразительно объяснил, куда мне засунуть своих озерных крокодилов, да и любых других. Нам, рявкнул он, для полного счастья только крокодилов сейчас и не хватало. Продолжать поиски, старший лейтенант!

Я на него нисколечко не обиделся: пожалуй, на его месте держался бы точно так же. Не время заниматься какими-то там крокодилами…

Искали до темноты, искали ночью – те, кто (как и я) имел опыт ночных полетов. После нескольких часов перерыва на сон с рассветом вылетели вновь, челночить по своим квадратам… вернее, уже, согласно приказу, далеко выходя за их пределы.

Я вообще человек везучий, что не раз подтверждалось и в довоенные годы, и на войне. Если читали книги Марка Галлая, знаменитого нашего летчика-испытателя, Героя Советского Союза… а, не все? А я вот все, была и осталась у меня такая страстишка: читать мемуары летчиков наших и иностранных, переводившиеся у нас. Вот, посмотрите, три полки… Короче, Галлай писал на полном серьезе: везение – это прямо-таки физическая категория. Либо оно есть, либо нет. И если его нет, можно быть летчиком-асом, но при невезучести то и дело попадать в передряги, а то и кончить плохо. Я с ним полостью согласен: примеров хватало и везучести, и невезучести.

В общем, я его и нашел. Километрах в двадцати от трассы полета, километрах в шестидесяти от границы чащоб. Издали увидел высокий черный столб дыма, поднимавшийся на горизонте, – такая полосочка, ничуть не похожая на лесной пожар. Свернул туда, при моем приближении взлетела зеленая ракета, я уже не сомневался, что это наша потеря. И точно: вот он, самолет, лежит на брюхе с покореженным пропеллером и убранными шасси, буквально метрах в десяти от сплошной стены леса, неподалеку от хвоста дымит вовсю немаленький костер, а рядом он, голубчик, от радости подскакивает, махая мне руками.

Сесть мне там было негде, даже для «У-2» не хватило бы места. Сесть бы еще сел, но потом вряд ли взлетел бы – отмель еще годилась для аварийной посадки, когда деваться некуда, но там и моему «рус фанер» (как его потом прозвали немцы на фронте) не хватило бы разбега для взлета. Я прошел пару раз на бреющем над самым озером, покачал ему крыльями, помахал руками, показал на часы – мол, жди. И на максимальной скорости, какую только мог выжать, помчал на аэродром.