Из пламени и дыма. Военные истории

Комполка на сей раз, конечно, не матюгался, наоборот, улыбался во весь рот и хлопал по плечу со всей силушки. Фыркнул в усы свои роскошные, «под Буденного»:

– Ну вот, молодец, а то развел крокодилов… Вот кстати, а на том озере крокодилы были?

– Ни одного не видел, – сказал я серьезно.

– Вот и ладушки…

И он, довольный по самое не могу, быстрым шагом пошел на радиостанцию, докладывать наверх. Когда вернулся для заправки второй гидроплан (первый, севший раньше, был двухместным и для поставленной задачи не подходил), я с ним и вылетел. МБР-2 как раз и был четырехместным. Остались только оба пилота, я сел на место штурмана, предварительно показав на карте приблизительное место (карты чащоб у нас были скверноватые, кое-где с «белыми пятнами», и далеко не все озера и речушки обозначены), место за пулеметом задней турели стрелок освободил для того пилота.

Добрались довольно быстро, сели на озеро, подрулили к берегу. Сняли его, радешенького. Что потом оказалось… В полете у него стал барахлить мотор, то глохнуть, то ненадолго «просыпаться», быстро стало ясно, что с ним крепенько что-то не то (я сам пару раз попадал в подобные ситуации). Летчик был опытный (другого на новейший секретный истребитель и не посадили бы), быстро сориентировался: пора искать место для вынужденной, пусть даже придется изрядно отклониться от маршрута.

Парашют у него, разумеется, был, но прыгать он и не думал. Вслух не обсуждалось, все и так всё понимали: новейший секретный истребитель, если упадет пустой и разобьется, а то и взорвется, поди докажи потом, что тут не было твоей вины. Рассудить могли по-разному, времена стояли… суровые. Вот он и тянул. Высмотрел с грехом пополам подходящую отмель на озере, убрал шасси, видя, что места не хватает и самолет вот-вот влепится в деревья. Тряхнуло его хорошенько, но ремни выдержали, он даже не поцарапался, тоже был везучим.

Опытный парень: прекрасно знал, что его скоро начнут искать, и решил дожидаться у самолета. НЗ у него не имелось, но был он курящий, и спички нашлись. Развел костер, навалил наломанного елового лапника, чтобы было побольше дыма, на ночь уже поддерживал костер сухими сучьями-ветками, чтобы как раз было издали заметное пламя, а утром вновь стал подбрасывать лапник. Да вдобавок положил из пистолета большого непуганого зайца – по летнему времени отъевшегося, жирного, ободрал и выпотрошил его с помощью перочинного ножа, с темнотой поджарил на костре. Лето, пресной воды хоть залейся (озеро под боком, пусть вода и чуточку затхлая, застоявшаяся), жареная зайчатина, хоть и без соли, – так робинзонить можно без особых лишений, правда ведь?

Забегая вперед: сам он оказался совершенно невиновным. Еще один случай классического нашего разгильдяйства, даже в обращении с новейшей секретной техникой: заправлявшие самолет механики сделали все тяп-ляп, не профильтровав как следует горючку, вот в полете и стало забивать бензопровод. Оба (до нас доводили приказ по военному округу) пошли прямехонько под трибунал. Я их, как и все остальные, нисколечко не жалел, туда им и дорога – угробили самолет, могли и человека угробить…

Через пару часов, согласно приказу сверху, туда пошли уже два гидроплана, с двумя авиатехниками и сапером. Авиатехники повозились как следует и быстро обнаружили, что дело в бензопроводе. Потом, опять-таки согласно приказу, сняли с самолета вооружение, некоторые приборы (у МБР-2 был бомбоотсек, рассчитанный на полтонны, туда, когда он пустой, много чего напихать можно). А потом сапер аккуратненько самолет поджег – он же новейший, секретный, – и они улетели, только убедившись, что остались одни головешки с опаленными металлическими деталями, и лесного пожара не будет.

Когда я собирался писать рапорт, комполка этак задушевно попросил:

– Только про своих крокодилов не пиши, ладно? Мы-то с тобой понимаем, что к чему, а вот начальство в других местах обитает, может и решить, что ты психический или водки перебрал…

– Конечно, товарищ подполковник, – сказал я. – Все понимаю, сделаем в лучшем виде…

И написал, ни словечком не помянув про «крокодилов».

Пилот Валера, старлей, остался в полку, как ему и было с самого начала предписано (вскоре перегнали новый самолет, на сей раз без происшествий). Получилось так, что мы ним быстро сдружились, частенько ездили вместе в увольнение в город – ну, оба молодые, неженатые, а там и танцплощадка, и пара ресторанчиков…

Вот когда мы, примерно через месяц, сидели в ресторане и успели освоить грамм по двести коньячку, Валера и сказал:

– Костя, ты только не подумай, что я умом тронулся… Ты тут полтора года служишь, может, слышал что-то (сам он был из Казани, в тех местах оказался впервые). У вас тут, часом, по лесам не водится никого наподобие крокодилов?

Ничуть не удивившись, я ответил:

– Водятся. Серьезно. Что, видел на озере?

Он, приободрившись, рассказал, что видел. Вскоре после наступления темноты с озера донеслись странные звуки – что-то вроде детских всхлипов (я читал в какой-то книжке, что именно такие звуки и издают порой крокодилы). Валерка скорее удивился, чем испугался, – он больше всего опасался, что на костер и запах жарящегося зайца выйдет медведь, с которым пистолетом не особенно и повоюешь. А таких вот звуков он в жизни не слышал, стало скорее любопытно, он отодвинулся на несколько метров от ярко горевшего костра, чтобы не слепило глаза. И вскоре увидел. Луны на небе не было, но ночь выдалась ясная, звездная. Когда глаза попривыкли к темноте, он ясно разглядел: по поверхности озера движутся четыре расходящиеся водяные борозды, словно от небольшой лодки. Но никаких лодок не было, зато когда то, что поднимало в количестве четырех экземпляров эти самые волны, оказалось не далее чем в десятке метров от берега и остановилось, Валерка увидел четко: над водой поднимаются только ноздри и немаленькие глазищи – выпученные, немигающие, в которых отражается пламя костра.

В первую очередь он подумал о крокодилах: видел в Москве в зоопарке, как крокодилы порой именно так и лежат в своем бассейне: у самой поверхности воды, выставив только глаза и ноздри. Ну в точности походило!

Удивился он, конечно, не на шутку – откуда здесь крокодилы?! – но головы не потерял, прекрасно осознавал, что это ему не мерещится, а значит, нужно принимать меры: с крокодилом, как он знал по книгам, шутки плохи, а их тут четыре штуки, и, похоже, немаленьких, если полезут на берег…

Не раздумывая, достал «ТТ» и влепил меж глаз две пули «левофланговому». Тот отчаянно забился, над водой показалось длинное темное тело – очень похоже на крокодила, только морда какая-то тупорылая. Длилось это недолго, тварь исчезла – то ли пошла на дно мертвая, то ли подраненной ушла на глубину. И остальные трое нырнули.

Валерка дожарил зайца, дождался, когда тот остынет, и как следует подзаправился, все время поглядывая на озеро. Ему, он признался, очень хотелось на всякий случай снять с самолета пулемет, но не представлял, как это делается. Зря беспокоился: за всю ночь «крокодилы» больше не появились, а глаз он так и не сомкнул. Надо полагать, твари оказались не такими уж глупыми, одного урока хватило…

Ну, я ему рассказал кое-что… Командир не зря выразился именно так: «Мы-то с тобой понимаем, что к чему…» Он здесь служил на полгода дольше меня, и он, и я общались с местными, большей частью с охотниками – километрах в паре от расположения, в лесу, было два озера с чертовой уймой уток, и наши, в том числе и я, порой выбирались с ружьишком. Ну, а я вдобавок немало пообщался с местными девушками.

Так вот, практически все, с кем пришлось о дремучих лесах разговаривать, убеждены были, что в местах поотдаленнее испокон веков бок о бок с обычной лесной живностью обитают еще некие «ящеры» наподобие крокодилов. Никто и никогда не пытался их добыть (у здешних охотников было какое-то свое суеверие, наподобие того, что «Сороковой медведь – роковой», по которому охотиться на «ящеров» не следовало). Шло это поверье опять-таки из незапамятных времен: вот не надо, и все, неладно будет. Вот и не охотились, а видели многие, в том числе люди достаточно серьезные, не склонные плести байки (хотя на такое иные охотники горазды не хуже матросов). Поверье, показавшееся мне чуточку странноватым: ведь эти ящеры всегда описывались в совершенно житейских, будничных терминах: обычные звери, похожие на крокодилов, ничего от сказочного Змея Горыныча или других драконов, которые то людьми оборачивались, то красных девиц в свое логово утаскивали. Зверь как зверь, специально гоняться за человеком по лесу не будет, держится у воды. Но рыбачить на дальних озерах следует со всей осмотрительностью – пусть и редко, но пропадали рыбаки. Судя по размерам, ящеру ничего не стоит уволочь человека под воду, напав внезапно. И перед человеком они, очень похоже, не испытывают ни малейшего страха, того, что присущ волкам в обычные, спокойные годы.

Так что и командир был склонен верить, и я – ну, а уж когда увидел их собственными глазами, всякие сомнения отпали. И Валерку после моего рассказа, как это частенько бывает со свежими людьми, разобрало не на шутку. Примерно через месяц он отыскал в городе старичка, учителя на пенсии, краеведа, уговорил поехать к нему вдвоем.

Съездили. Старичок, лет под семьдесят, на чокнутого не походил нисколечко: без всякого возбуждения и запала говорил столь буднично, как и те, с кем мне доводилось на эту тему беседовать раньше. Гладко и спокойно говорил, словно стоял у доски и преподавал ученикам свою географию.

Да, с незапамятных времен люди верят в существование лесных ящеров, к которым относятся, как к обыкновенным, пусть и опасным для человека порой животным – хищным, неглупым, но не более того. Что нашло отражение в иных вышивках и резьбе по дереву – и на Новгородчине тоже. Сам он не охотник, привычки бродить по лесам с ружьем никогда не было, но совсем молодым, еще в конце девятнадцатого века, наслушавшись рассказов о ящерах и особо отметив их «будничность», однажды сговорил местного охотника проводить его к одному из озер, про которые шел разговор, – за пять рублей, по тем временам деньги немалые. И они собственными глазами видели ящера (в точности такого, каких видел я). Молодой был, горячий – вот и написал письмо сначала в губернский департамент народного образования. Без всякого толку. Во время очередной инспекции чиновник из губернии как-то подозрительно к нему приглядывался, задавал скользкие вопросики касательно количества потребляемых спиртных напитков, общего самочувствия… Обошлось без последствий, но сразу стало ясно, что никто не поверил. Написал в Географическое общество, но ответа не получил никакого. Только чуть позже местный пристав, с которым он порой у общего знакомого поигрывал в карты и пропускал рюмочку, сказал как-то раз доверительно, с глазу на глаз:

– Милейший Николай Никанорыч, уймитесь вы, право слово, душевно прошу-с. Все равно никому ничего не докажете. Думаете, я не видел? Ого! Мы с урядником своими глазами видели однажды на охоте, с довольно близкого расстояния, стрелять не стали – ну, вы же прекрасно знаете общее и давнее настроение умов на сей счет. Кто его там знает, говорится же: не буди лиха, пока оно тихо. И докладывать по начальству не стали, еще решат в губернии, чего доброго, что мы умом повредились, то ли от водки, то ли просто так, возьмут, да и попрут с места, а у нас жены-дети, и не умеем мы оба ничего, кроме полицейской службы…

Учитель внял – он точно был не из породы горячих правдоискателей. Да и жена, как это с женами частенько бывает, уговаривала не высовываться. Мол, что тебе, больше всех надо? У нас ребенок, его растить нужно, у тебя хорошее место, следующий классный чин обещают, ты сам говорил…

И он надолго унялся. Уже потом, при Советской власти, когда отшумела Гражданская, в середине двадцатых не удержался, написал-таки письмо в Академию наук, но ответа, как в свое время с Географическим обществом, не дождался. И больше уже никуда не писал. Прав был покойный пристав: неместным ничего не докажешь.

Теоретически рассуждая, говорил он, нет причин, которые мешали бы ящерам обитать себе в глухомани и помаленьку плодиться. Конечно, в изолированном озере они долго не проживут – слопавши всю рыбу и прочую озерную живность, передохнут с голоду. Но вот там, где на многие километры тянутся те водяные лабиринты, где изрядное число озер соединены водными потоками, пропитания им хватит. Зима? Они наверняка впадают в спячку наподобие лягушек и жаб – ведь и те, и другие преспокойно зимуют, впав в оцепенение. А чем наш ящер в пару метров длиной в этом отношении отличается от лягушки или жабы? Коли уж о них идут разговоры с незапамятных времен, как-то выживают…

От него мы и услышали впервые об одной псковской летописи времен Ивана Грозного… ага, знаете? Ну да, вышли из реки «лютые звери крокодилы», немало народу загрызли и покусали, но потом псковичи собрались с силами и истребили всех, кто уплыть не успел. Может, им по какой-то причине не хватило обычного пропитания, чересчур размножились, вот и появились на людях, единственный раз за всю историю угодив в летописи. Вот только, насколько ему известно, это место в летописи считают сказкой… Ох, прав был пристав: ничего никому не докажешь. Вот вы, товарищи командиры, рискнете упоминать о них в рапорте начальству? Нет? А ведь оба своими глазами видели, знаете, что вам не почудилось. Так-то…

Вот такой случился разговор, малость грустноватый. Больше я ящеров не видел, не выпадало случая. Ну, а потом – война, нас с Валеркой разбросало, представления не имею, дожил он до Победы или везение ему однажды изменило. Сам я с июня сорок первого в тех местах больше не бывал. После войны так и служил в военной авиации, пересел на реактивные. Попал под идиотские хрущевские сокращения, но, в отличие от многих, мне и тут повезло, устроился пилотом в гражданскую авиацию, где до пенсии и проработал. И никогда никому не пробовал ничего доказать – честно говоря, я, как и учитель Николай Никанорыч, не из горячих правдоискателей, тем более что моей профессии это нисколечко не касалось. Ну, почитывал иногда кое-что. Время от времени поднимали в печати эту тему, поминали и псковскую летопись, но что-то это не произвело особенного впечатления на товарищей ученых, они на своей позиции стоят прочно и не верят.

А в память они мне впечатались четко… И что с того?






Всадник без головы




Всадник без головы… Читали наверняка этот роман? Я тоже. Увлекательно, конечно. Вот только в романе безголовый всадник в конце концов оказался совершенно безобидным: попросту обезглавленный покойник, которого привязали к седлу. И никакой мистики. А я вот в партизанах столкнулся с совсем другим всадником без головы – именно так его и можно назвать. Вот уж кто оказался не безобидным…

Ну, давайте по порядку. Случилась эта история летом сорок третьего, более чем за год до освобождения Белоруссии. Я к тому времени партизанил с осени сорок первого, был на хорошем счету. Однажды меня и определили в группу с узкой, так сказать, специализацией: как разведчики или подрывники. Только занимались мы совершенно другим, чтобы взять «языка», перехватывали по дорогам одиночных немецких мотоциклистов, попадались и такие. Методика была не особенно хитрая: к двум деревянным плашечкам, коротким доскам, надежно крепится стальная проволока. У нас всегда были два набора: для ночного времени, там проволока крашена черной краской, а для дневного – обыкновенная. Мы ее, протянув по земле, либо надежно маскировали землей и пылью, либо, если не было такой возможности, выкладывали открыто: не натягивая, так, чтобы лежала колечками и нисколечко не походила на растяжку от мины или гранаты. Лежит себе поперек дороги вроде бы безопасный на вид кусок поволоки, мало ли что по дорогам валялось в ту пору… И срабатывала уловка пару раз.

Километрах в пятнадцати от расположения отряда была довольно большая деревня. До того времени там торчали лишь два взвода немецкой пехоты и с полдюжины «бобиков» – полицаев. Сидели тихонечко! Как мыши под метлой. Ничего не стоило с нашими силами устроить ночью налет и перебить всех к чертовой матери. Однако мы по согласию с вышестоящим командованием все это время применяли ту тактику, какой придерживается матерый волк: никогда не режет деревенскую скотину поблизости от своего логова, где надолго обосновался, уходит подальше. Так гораздо труднее его логово обнаружить. Вот и мы действовали точно так же, и до определенного времени все шло гладко, искали нас где угодно, только не там, где отряд базировался.

А потом нам пришел приказ: требуется «язык». Мы и сами от нашей разведки знали, что к чему: в деревню немцы вдруг перебросили свою мотоциклетную часть: прикидывая, что-то вроде отдельного батальона. И по дорогам, как быстро удалось узнать, стали (в основном днем, но иногда и ночью) проскакивать одиночные мотоциклисты. Вообще обычные немцы, если только это не ягдкоманда, леса боялись и малыми силами туда не лазили, в одиночку не раскатывали без крайней необходимости. Но тут для нас сложились благоприятные обстоятельства: во-первых, наши в тех местах, как я уже говорил, себя не проявляли, и немцев такое положение дел чуточку убаюкивало, расслабляло поневоле. Во-вторых, как потом выяснилось, мотоциклистов этих перебросили аж из Дании. Ну, их проинструктировали, конечно, касательно партизан, но одно дело инструкции, и совсем другое – живой опыт. Дания – страна маленькая, равнинная, практически безлесная, там попросту негде скрываться партизанам. Подполье у них было, но действовало исключительно в населенных пунктах. Так что у этих немцев попросту не было ни малейшего опыта пребывания в партизанских местах. Что нам было только на руку.

На больших дорогах и у рельсовых путей немцы старательно вырубали лес на обе стороны на довольно широком пространстве, чтобы, насколько возможно, обезопаситься от подрывников и засад. Но из той деревни в райцентр с большим немецким гарнизоном вела проселочная дорога, узкая, такая, что двум грузовикам порой и не разъехаться. Таких стежек было превеликое множество, и вырубать лес у каждой попросту не нашлось бы сил…

Дважды нашей команде удавалось взять одиночных мотоциклистов. С первым немного не повезло – шел на большой скорости, когда мы резко растянули проволоку с двух сторон, немец на нее налетел грудью, как мы и рассчитывали, но грянулся оземь так, что сломал шею. Зато во второй раз прошло удачнее: ехал он гораздо медленнее, чем тот, первый, с седла его снесло довольно аккуратно, так что взяли мы его живым и не поломанным, ну, а того, что сидел в коляске, кончили – был, как и из «зольдбуха», то есть солдатской книжки потом выяснилось, волком битым, еще когда мотоцикл понесло в кусты, схватился за пулемет, вот и пришлось окоротить…

Обстановка для нас сложилась самая благоприятная: полнолуние, хоть иголки собирай, небо ясное, дорога не особенно укатанная, так что хватило песку и пыли как следует присыпать проволоку. Так что позицию мы заняли и стали ждать. Роли, как всегда, распределены заранее: мы с Петром, закинув оружие за спину, держим с двух сторон дороги дощечки, а Стах с Андреем с автоматами наготове нас прикрывают.

Ждали где-то около часа. Потом со стороны села послышалось тарахтенье – судя по звуку, наша дичь – одиночный мотоциклист. Позицию мы заняли такую, чтоб дорога с нее хорошо просматривалась на обе стороны, и потому увидели его издали: точно, одиночка, в коляске закреплен ручной пулемет, но она пустая, без пассажира. «Датчанин», чтоб его, не бит жизнью как следует…

На моих трофейных покрытые фосфором стрелки как раз показывали полночь. Со стороны села, метрах в двадцати от нас, дорога ныряла вниз – ложбина, а за ней довольно крутой подъем. Специально мы выбрали такое место: с одной стороны, на подъеме он обязательно резко газанет, с другой, даже если и попадется особенно остроглазый, выскакивая на подъем, не станет особенно присматриваться к дороге, не углядит, пусть и хорошо присыпанную, проволоку – был у нас случай, когда один такой все же углядел, тормознул и стал разворачиваться, пришлось положить на месте…

Ну конечно, он газанул, идя на подъем. Мы с Петром, когда наступил подходящий момент, почти одновременно вздернули проволоку, натянули, быстренько обмотав несколько витков вокруг деревьев, чтобы дощечки из рук не вырвало…

И надо ж так! Мы самую чуточку не рассчитали, а газу он дал изрядно… В общем, проволока пришлась ему по горлу – и голову смахнуло с плеч, как шашкой. Или как в сказке: мой меч – твоя голова с плеч…

То еще зрелище… Голова в каске откатилась к обочине, из обрубка шеи, я видел, ударила кровища, мотоцикл бросило вправо, он уперся в кусты метрах в пятнадцати от нас и заглох. Ну, мы всякое повидали и потому, не теряя ни минуты, выскочили на дорогу: с «языком» не сложилось, но все равно следовало, пока других немцев поблизости нет, быстренько забрать пулемет и оружие водителя, взять документы, вообще все, что может нам пригодиться. Выскочили мы на дорогу – и встали как вкопанные. Потому что за спиной у нас, совсем близенько, заорали во всю глотку на чистейшем белорусском:

– Вы что творите, хулиганы? Человеку и проехать спокойно нельзя из-за ваших фокусов!

Оглянулись мы – и обмерли. Сразу показалось, будто голос идет откуда-то снизу, словно орущий лежит. Вот именно, лежит… Отделенная от тела голова, лежавшая на боку, уставилась прямо на нас, зло вращает глазами, вопит, оскалясь:

– Вот я вас, хулиганье! Вот я вас!

Тут Стах пустил очередь в сторону мотоцикла. Повернулись и мы туда, а там… Безголовый немец довольно проворно выбирается из-за руля, нисколечко не шатаясь, расставив ноги, становится посреди дороги и тянет из-за спины автомат так, словно голова у него на месте!

Стах дал по нему еще очередь, подлиннее. Мы ясно слышали, как пули шлепают в тело, видели, как дырявят плащ поперек груди. Живой бы мигом завалился, а этот… Только чуть пошатнулся и остался на ногах, вот-вот возьмет автомат в руки. А за спиной у нас орет его голова:

– Сейчас как задам, трясця вам в печенку! Как задам!

И вот тут мы, как по команде, чесанули в лес со всех ног – в жизни не видывали такого вот… За спиной у нас застрочил «шмайссер», слышно было, как пули стучат по стволам. Но мы уже были далеко, неслись во весь опор. Удивительно еще, как никому глаза ветками не выхлестнуло, – бежали, не разбирая дороги, почище, чем от живых немцев бегали…

Остановились примерно в километре, не меньше. Стах, как старший, дал команду, опамятовавшись раньше остальных. Поводя стволами, несколько минут вслушивались и всматривались – нет, не похоже, чтобы он за нами гнался… Окончательно убедившись, что погони нет, уже не бегом, быстрым шагом направились к лагерю. До него было таким ходом не менее часа. Чуть придя в себя, стали обсуждать на ходу: как докладывать командиру и начальнику разведки, и что. В конце концов решили после затянувшегося на полпути разговора: пусть нам и не поверят, а доложить следует все, как было. Крепенько у нас к тому времени было вбито в голову: и командиру, и начальнику разведки врать нельзя. Только правду, какой бы ни была. Натуральнейший условный рефлекс прямо-таки.

Командир у нас был из старых партийцев. Сорока восьми лет – стариком нам казался, у нас-то самому старшему, Петру, было чуть поменьше тридцати. Прошел Гражданскую, долго работал в райкоме партии, когда пришли немцы и подпольный обком стал организовывать партизанские отряды (с помощью парашютистов, заброшенных из-за линии фронта), стал командиром и командовал хорошо. А начальник разведки и контрразведки – особист, из кадровых командиров. Не заброшенный к нам с той стороны, а окруженец. Капитан. Служил в особом отделе танкового полка, оказался в окружении, потерял своих, выбиравшихся уже пешком – ну, таких в сорок первом было немало. Иные, даже и командиры, устраивались «в примаки» – подкатит к молодке или подходящей вдовушке, оружие, если было, закопает, обмундирование сожжет в печи, отрастит бороду для пущей надежности, а то и документы выправит – и сидит себе сиднем: я, мол, тутэйший[6], хозяйствую себе, человек мирный… Немцы их порой вылавливали, но без особой рьяности, явно не имея приказа переловить всех до одного. Ну, а мы, когда в мае сорок второго появился в Москве Центральный штаб партизанского движения и по многим вопросам стали приходить точные директивы, начали таких, выявленных, без особых церемоний забирать в отряд. Разговор короткий: ты, зараза, военный? Присягу давал? Вот и собирайся живенько, а то выведем к плетню и без лишних слов, как дезертира военного времени…

Некоторые, вовсе уж сволочи, шли в полицаи или тайные осведомители. Однако наш капитан оказался не из таких: не бросил ни форму, ни оружие, наткнувшись на отряд (тогда еще маленький отрядик, куда мы, все четверо, еще не попали), там и остался. Стал начальником разведки и контрразведки. Потом, когда у нашего вышестоящего командования наладилась постоянная радиосвязь с Москвой, он при первом удобном случае доложил о себе. И вскоре получил приказ: оставаться на прежнем месте, исполнять те же обязанности. Получалось у него неплохо, подобрал подходящих ребят. Именно он за все время, вплоть до прихода наших, разоблачил трех заброшенных в наше расположение агентов СД: двух мужиков и девку, весьма даже неплохо подготовленных. Другое, что порой придирался и не по делу, один хлопец из-за него чуть не пошел под расстрел без всякой вины, хорошо, командир вовремя узнал, вмешался и навел порядок. Но в общем и целом на своем месте был человечина, во многом благодаря его трудам немцы к нам почти до самого конца дорожку так и не нащупали.

Спускались мы в командирскую землянку, честное слово, как на казнь. Хорошо представляли, что услышим. Но коли уж решились, ничего не попишешь…

Командир, впрочем, как у него было в обычае, нас слушал совершенно невозмутимо, не выдавая своих мыслей и не перебивая. Капитан, наоборот, очень быстро закипел, как чайник, попытался фыркать и комментировать скептически, но командир его быстренько утихомирил, а после того, как мы закончили докладывать, и вовсе отослал под благовидным предлогом. Капитан, хотя и ворчал что-то под нос со всем недоверием, подчинился безо всяких – командир давно себя поставил как надлежит, у него и кадровые, если оказывались в подчинении, по струнке ходили…

Какое-то время стояло молчание. На самодельном столе давно уж горела керосиновая лампа – стемнело. Прихватив стекло тряпкой, командир прикурил самокрутку от пламени, подымил немного. И сказал каким-то новым голосом, какого мы от него прежде не слыхивали:

– Вы вот что, хлопцы… В отряде – никому ни словечка. Уяснили?

И никакого разноса, никакого явственного выражения недоверия! Стах не утерпел:

– Товарищ командир… Что же получается? Немец был наподобие колдуна? Не бывает такого!

Мы, все четверо, были городские, кто из Минска, кто из Гомеля, кто из Постав. Петр с Андреем аккурат перед войной окончили десятилетку, я – два курса пединститута, а Стах и вовсе успел выучиться на инженера-электрика, получить диплом. Как на подбор городские мальчики, начитанные, комсомольцы, безбожники, далекие от всяких суеверий, но вот поди ж ты, именно у Стаха с языка сорвалось…

Командир молчал, пока не докурил. Потом аккуратненько погасил окурок в пепельнице (точнее, в низко обрезанной снарядной гильзе), цепко глянул на нас – опять-таки как-то иначе, чем всегда. Сказал таким тоном, будто нас не было тут вовсе, и он размышлял вслух наедине:

– Ну, мало ли что бывает, а чего не бывает… Колдун, говоришь… Я так полагаю, никакой не колдун и вовсе не немец. Я так полагаю, это над вами лесной подшутил. Они иногда любят… Очень уж похоже: полнолуние, полночь… Не слыхал я прежде, чтобы они в этих местах попадались, да мало ли как случается…

Мы на него так и вытаращились: вот уж не ожидали! Именно что от него! Старый большевик, окончил сельскохозяйственный техникум, потом партийную школу в области, столько лет в райкоме – ему в такое верить попросту не полагается! И тем не менее сказал что сказал…

Мы, конечно, дружненько замолчали. А командир, вертя себе новую самокрутку, сказал:

– Ладно, хлопцы, идите. И чтоб никому ни словечка!