Я не ангел

Давид, Глаза на мокром месте




…фактором, наиболее часто и существенно влияющим на состояние мозга здорового человека, являются эмоции.

Н. Бехтерева





Начатые и брошенные мемуары Даши, 10 лет


Это как будто я уже старая и пишу мемуары о своей жизни.

Я уже старая, мне 45 лет. Я добилась всего, чего хотела. Я живу на острове в океане. Я ничего не боюсь, я в полной безопасности. У меня много денег и красивый дом. У меня постоянный доход. Сколько бы я ни тратила, денег никогда не станет меньше. Я не боюсь, что деньги закончатся и наступит нищая старость.

Я каждый день гуляю по пляжу, потом сажусь в кресло, смотрю на океан и пью коктейль «Вишни в шампанском». Коктейль приносит моя горничная. У меня так много денег, что я навсегда счастливая. В своих мемуарах я расскажу, как я этого добилась.

Начнем с детства.

Мои первые деньги я заработала в третьем классе. Я работала в паре с фотографом. Зазывала народ: «Кто хочет сфотографироваться с чучелом совы?» Фотограф требовал, чтобы я говорила «с совой», а не «с чучелом». Но ведь это было чучело.

Мои первые заработанные деньги я отдала маме. Мама сказала, что у меня нет ни стыда ни совести. Что я не должна бегать и зазывать народ, а должна расти доброй, гордой, верной и, главное, порядочным человеком. Но я не согласна. Если ты добрая, тебе сядут на шею. А если ты гордая, то ничего и не получишь. А если ты верная, тебе скажут: «Ты нам надоела, пошла на фиг». Я решила, что буду верна только самой себе и своей маме, а со всеми остальными я буду жить хитростью и обманом.





Из комментариев к постам в Инстаграме Беаты Ленцкой


Безнравственная, наглая, циничная, корыстная! Не понимаю, как ее земля носит!



Я ее обожаю, у нее такой замечательный внутренний мир, она заслужила счастье!



Да не дай бог у нее еще что-нибудь получится! Ни стыда ни совести у нее и у всех, кто ее поддерживает!



Вы сами мечтаете быть такой, только у вас не хватает красоты и ума!



Разъевшийся Винни-Пух в зеленом бархатном пиджаке дяди Вано приехал в Ленинград познакомиться с отцом. Когда я говорю «разъевшийся Винни-Пух», я имею в виду, что я уже был толстым до того, как поправиться. Если нормальный человек прибавляет в весе, в этом нет ничего, кроме самого факта лишних килограммов, а когда «гасиэбуло» вдруг выбухнет из своих прежних очертаний, это совсем другое дело, – у него не остается надежды. Он, то есть я никогда не стану таким, как все, всегда буду другим… толстым и еще толще, другим и еще другее.

Зачем я приехал? Придумал, что мне необходимо понять, что за человек мой отец, чтобы понять себя. Вот глупый пухляк с опилками в голове!

Нино бэбо нарядила меня в главный пиджак нашего двора (в пиджаке дяди Вано женились несколько моих соседей-одноклассников). Она, наверное, надеялась, что, увидев такого модного бархатного сына, отец не сможет им не очароваться. Свою нелепость я осознал в ту же минуту, как только самолет приземлился в ленинградском аэропорту: вокруг все было серое, серое небо, серый дождь, серый туман, и я, совершенно не подходящий своему родному городу, слишком бархатный, слишком зеленый. Поверх пиджака дяди Вано на мне была кожаная куртка дяди Вано. Нино бэбо сказала: «В этой куртке ты будешь чувствовать себя на коне». На каком коне?! Куртка стояла колом, полы зеленого пиджака торчали из-под куртки… Увидев меня, отец вежливо улыбнется и подумает: «Напыщенный провинциал». Или просто: «Вот чучело».

А что, если отец спросит, есть ли у меня девушка? Захочет проявить внимание, сблизиться и спросит… С чего бы умный человек, профессор, станет задавать такой вопрос едва знакомому сыну? Но я вдруг испугался, что задаст… Я ведь не умею врать, – и он поймет, что в свои 27 лет я еще не начал сексуальную жизнь. Я скажу: «У меня нет девушки и никогда не было». Это было первым, что я думал о себе: «Мне уже… а я еще не…» Не «я биолог», или «я внук Нино бэбо», или «после того как моя статья была опубликована в «Das Magazin fur Biowissenschaften» меня пригласили прочитать доклад на конференции во Франкфурте», – а «мне уже… а я еще не…».

Странно, что это было первое, что я думал о себе. Я всегда испытывал неловкость и стыд, когда во дворе обсуждали секс: разумное существо, ощущающее радость от познания, научного открытия, от музыки Баха, не должно получать удовольствие от всего-то генитального контакта. И природа подтверждает: оргазм – одно из немногих состояний, когда лобная кора спит.

Я сейчас говорю о сексе не потому, что я хочу говорить о сексе, а для того, чтобы начать думать о сексе. Чтобы не думать, успел ли отец получить мою телеграмму. Я просил не встречать меня. Телеграмму я дал в последнюю минуту перед отлетом из Тбилиси, сообразив, что при встрече в аэропорту выйдет ужасная неловкость: отец начнет похлопывать меня по плечу, мы оба будем натужно улыбаться, проявляя преувеличенную радость… и о чем нам говорить по пути домой?!

Дождь пошел, как только я ступил на трап, зимой – дождь! Я закрыл куртку руками, – спасать, Нино бэбо предупредила меня: в Ленинграде большая влажность, куртку нужно беречь от влажности, – я обязан вернуть куртку во всем ее великолепии. И вот, дождь… За несколько минут, что я шел к автобусу по летному полю, куртка сморщилась, мохеровый шарф (гордость Нино бэбо – «А я тебе говорю, бери, никто не догадается, что это женский шарф») превратился в мокрую тряпку, замшевые туфли стали похожи на размокшие пироги. Бэбо сказала: «Именно в твоем облике очень важна аккуратная обувь». Почему именно обувь? Почему именно в моем облике? Как я предстану в этих пирогах перед отцом?

Что, если мы с отцом не полюбим друг друга? Что, если мы с его дочкой не подружимся? Я боялся встречи с Эммой, дочерью отца, чуть ли не больше, чем встречи с отцом, – из-за неопределенности своего положения. Нино бэбо говорила: «Отец, как ни крути, это отец, а жену отца нужно просто перетерпеть», но вот дочь отца, она мне сестра или нет? «Твоя сводная сестра», – говорила Нино бэбо. По ударению, которое она делала на «сводная», было понятно, что она не считает это безусловным родством. Я приехал в студенческие зимние каникулы не без тайной надежды, что не застану Эмму. Она ведь студентка, могла сдать сессию и уехать на каникулы в какое-нибудь модное место. …Отец меня не встретил. Я очень нервничал из-за того, что потею. Предстать перед отцом с кругами пота под мышками, что может быть хуже?.. Когда нервничаешь, нужно глубоко дышать. Обычно эта противная внутренняя дрожь исчезает уже на седьмом вздохе. Но сейчас мне бы и 170 вздохов не хватило.

…Второй дом от Невского по Фонтанке, грязно-розовый особнячок с огромными окнами, неужели я тут жил, я ведь ничего не помню… Я повторял про себя: «Мой дом в Тбилиси, мой дом в Тбилиси…» Нино бэбо сказала на прощанье: «Всегда, каждую минуту помни, твой дом в Тбилиси!» – и, схватив меня за пуговицу, сильно потянула к себе. Как будто пыталась вернуть, но разве я пытался убежать от нее? Пуговицу оторвала, хотела пришить и забыла.

…Нет, Ленинград не конкурент Тбилиси в моем сердце! Тбилиси – платаны на улочках, идущих то вверх, то вниз, старая шелковица во дворе, разноцветное белье на деревянных балконах, запах уцхо-сунели и рейхана из окон, и всегда кто-то кричит: «Картошка!», «Мацони!», «Мороженое!», «Точу ножи!», и солнце, солнце. А тут серый туман-серый дождь. Вход со двора.

В лифте я снял куртку, остался в пиджаке. Доехал до пятого этажа, представил, как отец открывает мне дверь, видит меня и думает: «Вот эта зеленая гора – мой сын?» – и нажал кнопку первого этажа. Пока ехал вниз, думал… когда я думаю, я тоже потею, наверное, от того, что у меня лишний вес. Не только когда нервничаю, когда просто думаю, тоже потею. Сейчас я нажму кнопку, поеду наверх, позвоню в дверь, увижу отца и Эмму. И сразу скажу небрежно, как бы между прочим: «Я всего на неделю». Хозяева должны знать, на сколько приехал гость.

Открытки, которые мы с Нино бэбо посылали в Ленинград на Новый год и Первое мая, были подписаны «Привет и наша любовь жене и дочери», а в ответных открытках всегда было «Привет от Эммы». Это ведь просто слова, что, если Эмма отнесется ко мне как к самозванцу? Тем более я и есть самозванец, сам напросился в гости. Я столько раз представлял себе встречу с отцом и всякий раз мысленно сжимался и прикрывал голову руками, как будто в меня целятся и сейчас ранят. И это будет больно. Но сейчас я ничего не представлял, просто думал, как жаль, что дезодорант зарыт в чемодане. Чтобы успокоиться, подумал о приятном – о лобной коре. О том, как мне повезло, что я буду заниматься лобной корой. Для всех, конечно, по-разному, но для меня лобная кора самая интересная, волнующая часть мозга, большая часть генов работает в лобной коре, с одной стороны, лобная кора отвечает за стратегию, с другой – за сдерживание импульсивных порывов… Пятый этаж. Передняя часть лобной коры, префронтальная кора принимает решение, делает выбор – позвонить в дверь или уйти, префронтальная кора посылает импульс – позвонить или уйти, она связана с премоторной корой, а та, в свою очередь, с моторной корой, которая отдает приказ мускулам, и вот уже человек звонит в дверь… или уходит.


Моя лобная кора не справлялась с эмоциями: я надел куртку, снял галстук (глупо быть в галстуке, ведь это не официальное мероприятие), положил галстук в карман пиджака и опять снял куртку, снял пиджак, затолкал в сумку, надел куртку. И опять поехал вниз. Внизу суетливо достал пиджак, предварительно вынув из кармана галстук, надел галстук – в галстуке все-таки солидней, или нет, в галстуке глупо… Так и ездил в лифте вверх-вниз, снимал-надевал куртку, снимал-надевал пиджак… Какое счастье, что нас никто не видит, когда мы одни в лифте.

А что, если у них кошка? Какой будет стыд, если я с первой минуты начну чихать! У меня мгновенная аллергическая реакция. Уместно ли будет спросить Игоря Сергеевича, аллергия на кошек – это наследственное? И еще – не было ли у меня в роду полных? …Но как мне его называть? Обращение по имени-отчеству нетактично, подчеркивает, что мы чужие люди… Папа? «Папа» звучит по-детски и фамильярно, какой он мне папа? Про себя я думаю о нем «отец», но вслух это звучит грубо… или ничего? Отец каждый год присылал поздравление с Новым годом, а на день рождения свою фотографию – на фоне Медного всадника, на Дворцовой площади, в Летнем саду, у входа в Ленинградский строительный институт. Отец – профессор кафедры железобетонных и каменных конструкций.

А что, если я не смогу сдержаться и заплачу? В детстве я плакал чаще, чем в Ленинграде шел дождь, плакал в кино, плакал перед огромной тарелкой еды, когда Нино бэбо, посверкивая глазами, командовала: «Все съесть!», плакал от жалости к Нино бэбо, когда она торжественно говорила «ладно, я разрешаю немного оставить», отделяя вилкой такое крошечное «немного», что к жалости добавлялась обида, и я плакал еще горше. Бэбиа кормила меня с уговорами («съешь это ради меня»), шантажом («я умру, если ты не доешь»), криками и плачем («если ты не доешь, я не знаю что сделаю!»). Бэбиа кричала, я ел, бэбиа, плакала, я ел…

Однажды Нино бэбо подарила соседскому ребенку мою игрушку, крысу Виолетту Семеновну, названную в честь моей любимой учительницы. Я крепился, стараясь не заплакать, но бэбиа то и дело подозрительно спрашивала: «У тебя опять глаза на мокром месте?» От этого «опять» глаза немедленно стали на мокром месте. Я заплакал: «Ты зачем отдала мою крысу Виолетту Семеновну?! Ты ведь знаешь, что я жадный мальчик! Ты же знаешь меня! Ты же мать!» Нино бэбо и сама плакала, когда вспоминала об этом, ей было приятно, что ребенком я считал ее матерью. Она не возражала, она так хотела быть для меня всем, что если бы могла, то назвалась бы и матерью, и отцом. Мы с ней оба считаем, что от того, что я воспитывался без отца, мне недостает мужественности.



– Эмма, это Давид из Тбилиси, – сказала жена отца.

– Вы папин аспирант? – прозвенела Эмма.

Голос у нее был, можно сказать, как колокольчик, а можно сказать, что писклявый. Я еще не знал, нравится она мне или нет.

Мы стояли друг напротив друга несколько секунд, я, бархатно-зеленый толстяк, с глупо торчащим из кармана галстуком, и они втроем. Прежде чем рассмотреть своих новых родственников, я увидел массивный старинный шкаф, кожаное кресло, резную вешалку, бронзовую люстру, как будто из музея, с хрустальными подвесками в виде павлинов, а вот отец, его жена и дочь казались мне белыми пятнами. Это особенность восприятия: одни сначала видят на картине центральную фигуру, а другие – детали пейзажа; я из тех, кто видит детали пейзажа.

– Эмма, это нет… не аспирант, это сын твоего папы из Тбилиси.

– Что?.. Сын, какой сын?.. У папы была другая жена? У папы была жена в Тбилиси?.. Я не понимаю… Вы мне не говорили, что у папы есть сын…

Я почувствовал, как ей трудно, я имею в виду жену отца, Алену Сергеевну. Она сказала не «сын», а «сын из Тбилиси», что отправило первый брак отца в далекую даль. Наверное, она хотела быть не второй женой, а просто женой, единственной. Писклявой Эмме не рассказали обо мне, не показывали открыток с видами Тбилиси, на которых было написано «наша любовь жене и дочери». Почему?

Все это – общее смущение и настороженность – выглядело так, будто между мной и отцом было что-то стыдное, нехорошее. К примеру, Игорь Сергеевич бросил мою мать беременной без помощи или отказался от меня в младенчестве. Если бы брак моих родителей был разрушен из-за любви к Алене Сергеевне, если бы был драматический развод, когда бросают, уходят, – в этом случае у Эммы мог бы возникнуть вопрос: если ее отец ушел от одного ребенка, где гарантия, что он не уйдет от нее самой?.. Но никакого ухода, развода не было! Отец не совершил ничего плохого, не бросил меня, регулярно посылал деньги и фотографии. Почему они не рассказали эту историю Эмме, такую простую и однозначную? Если я найду объяснение, то вроде бы уже не на что обижаться. …Ну, допустим, сначала отец не хотел травмировать Эмму, а потом думал «расскажу завтра». Если не расскажешь о чем-то сразу, потом трудно рассказать: получается, придаешь этому слишком большое значение.

– Значит, вы мой брат… мой брат?!

Эмма ошеломленно оглядела меня, потом отца, потом Алену Сергеевну. И бросилась мне на шею. Да! Обняла меня. Я ожидал чего угодно, то есть, наоборот, я ничего не ждал…

Эмма обнимала меня, я обнял Эмму. Моя сестра была такая, не знаю, как сказать… хорошая девочка, от которой пахнет детским мылом, родительской любовью, книжками, поцелуем на ночь. Я почувствовал, что она плачет, успевшая высохнуть в автобусе куртка промокла, как будто снова пошел дождь. Надеюсь, никто не заметил, что я тоже заплакал.

– Эмма, закрой Диккенса! – насмешливо велела жена отца.

– На нашем семейном языке это означает «прекрати плакать, будь рациональной». Моя жена считает Диккенса излишне сентиментальным, – пояснил отец. – А ты читал «Записки Пиквикского клуба»? Ну, или хотя бы «Домби и сын»? Ты вообще любишь Диккенса? Джейн Остен? Теккерея?.. Я назвал Эмму в честь Эмилии, героини «Ярмарки тщеславия».

Ничего я не читал, ни Диккенса, ни Теккерея! Разве не странно первым делом спросить сына, которого не видел с детства, любит ли он Теккерея и Диккенса? Но ведь я тоже странный! Кто только что катался в лифте, снимая и надевая пиджак, у кого из кармана торчит галстук? Вот именно. Мы с ним похожи тем, что от волнения ведем себя странно.

Если человек говорит, что любит что-то, я ни за что не скажу «а я нет». На конференции во Франкфурте мне целую неделю пришлось есть на завтрак омлет, а у меня аллергия на яйца в любом виде. Мой сосед по столу из Пражского университета сказал, что любит омлет, вот мне и пришлось… К концу недели я был желтый. Сейчас мне очень хотелось, чтобы между мной и отцом обнаружилось сходство и отец сказал бы: «Какая все же непобедимая вещь – гены» или «М-да, гены – это все». Я кивнул, потом покачал головой, и вышло что-то между «конечно, да» и «вообще-то нет».

Так мы с Эммой стояли и плакали. Эмма меня переплакала, вообще-то она переплакала бы любого. Как я потом узнал, она обливалась слезами по любому поводу.

– Ты, ты… такой красивый, – сквозь слезы сказала Эмма.

Я красивый?! Я бомбовоз.

Эмма была прозрачная нежная красавица, а я бомбовоз. В детстве меня дразнили «бомбовозом» или «гасиэбуло» (что-то вроде набухший), называли «бутхуз» или «пончик», иногда по-грузински «скело» (толстяк). Самое обидное было «мдзгпэнис бочка» – бочка с дерьмом. Однажды я на перемене подвернул ногу, не сразу смог встать, и девочка сказала: «Лежишь тут, как мдзгпэнис бочка». Меня дразнили сразу на двух языках, русские дразнилки в грузинском варианте звучали особенно обидно, вроде как ты бочка с дерьмом сразу на всех языках.

Ну, тут уж ничего не поделаешь, дразнят – терпи.

Когда орбитофронтальная кора мозга оценивает привлекательность человека, главным критерием служит симметрия: чем симметричней лицо, тем привлекательней (даже самцам шимпанзе больше нравится запах самок с симметричными лицами). Ни для кого не имеет значения, какое у меня лицо, все видят только главный признак, – что я толстый. Эмма проявила настоящую доброту, только по-настоящему добрый отвлекается от главного признака.

Ответить на вопрос, кем был мой отец, очень легко – профессор, доктор технических наук, англоман, любитель Диккенса и Теккерея. Но ведь это тоже внешнее, а каков он внутри? А вот какая Эмма, стало ясно сразу, – добрая. Если подумать, добрые встречаются гораздо реже, чем умные: я знаю не меньше сотни умных, а добрых – никого. Добрая – только моя сестра Эмма. Нино бэбо говорила про вкусный лаваш «о-о, это бриллиант среди лавашей», или про красивую шляпку «это бриллиант среди шляпок», и никогда это не относилось к человеку, но если бы она познакомилась с Эммой, то обязательно сказала бы «о-о, это бриллиант среди людей!».

Когда я прочитал роман (до пятьдесят шестой страницы и бросил), я заметил удивительную вещь: героиня Теккерея Эмилия – красивая и добрая, небольшого ума, любила поплакать. Все эти качества совершенно непознаваемым образом передались Эмме. Зеркальные нейроны мозга заставляют нас подражать тем, с кем мы растем: Эмма «похожа» на нашего общего отца, а я «похож» на Нино бэбо. Но чтобы человек вырос похожим на литературного персонажа, от которого получил имя! Звучит абсолютно ненаучно, но Эмма была вылитая Эмилия, красивая и добрая.

И я, конечно, сразу же полюбил ее.



«Он твой отец, а ты его сын, все пойдет как по маслу», – пообещала мне Нино бэбо. Но ничего не пошло по маслу.

Мы мучительно ужинали. Алена Сергеевна обращалась ко мне «Давид», а отец – «Дима», но ни «Давид», ни «Дима» не были мной. Я все слышал и понимал – Алена Сергеевна командовала: «Давид, попробуй салат, Эмма, возьми пирог», отец иронически отозвался: «Они оба слишком полны чувствами, чтобы в них осталось место для салата оливье или пирога с капустой». Я был так «полон чувствами», что в какой-то момент перестал чувствовать что-либо вообще, больше не составлял единое целое со своим телом, ничего не чувствовал, не переживал, словно смотрел на мир из-за стекла.

Отец спрашивал, как поживает бабушка, еще о чем-то, я отвечал на все «хорошо». На вопрос, что бы я хотел увидеть в Ленинграде, ответил «хорошо», отец с женой обменялись взглядом, в котором ясно читался вопрос, не идиот ли я. Рассказывать о Нино бэбо, о себе было так же трудно, как произнести грузинскую скороговорку «Шевардэнма шав шашвс шишис шадрэвани шеапрквиа шашви шрошнис штозэ шехта, шрошанма што шеархиа». «Ты ничего не ешь, тебе не нравится?» – спросила жена отца, и я попытался разрезать мясо, кусочек вылетел из-под ножа и шлепнулся на стол. Все сделали вид, что не заметили расплывающийся по скатерти желтый майонезный шлепок, и Эмма тут же начала рассказывать, как сдавала сессию на филфаке, на последнем экзамене по теории перевода ответила плохо, спросила, можно ли пересдать. Экзаменатор сказал «нет», она вышла, заплакала…

«А дома открыла зачетку, чтобы еще поплакать, а там пятерка… представляешь?»

Если бы нам с Эммой было лет по десять, она сказала бы «давай дружить», но мне было двадцать семь, Эмме должно было завтра исполниться двадцать. Она, конечно, понимала, что я жутко стесняюсь, что отец не знает, о чем со мной говорить, все это натужно и никого не радует, и вскоре замолчала, сидела, выковыривая вилкой горошинки из салата, виновато поглядывала то на меня, то на родителей.

«А как ты учишься?» – спросил отец. Он забыл, что я уже не школьник, а кандидат наук? Если бы я рассказал, что моя статья была опубликована в «Das Magazin fur Biowissenschaften», он не забыл бы.

Я всегда хорошо учился – для бэбо. Я боялся, вдруг Нино бэбо вызовут в школу, и она будет выглядеть в глазах учителей недостаточно великолепно, совершит что-то, за что над ней будут смеяться. Я был готов сто раз быть униженным самому, но представить, что унизят ее, было нестерпимо. Мне были интересны только химия и биология, но я хорошо учился, чтобы бэбиа приходила в школу как триумфатор, со скромно-гордым выражением лица. Чтобы мне не нужно было беспокоиться, что в школе ее кто-нибудь обидит или унизит. Бэбиа жаловалась соседкам лишь на мой аппетит: «Давидик плохо кушает, с трудом впихиваю». …Интересно, стал бы я толстым, если бы жил в Ленинграде, с отцом? Все дело в хачапури и хинкали, запихнутых в меня любовью Нино бэбо, или и без нее все было бы точно так же, только вместо «гасиэбуло» и «мдзгпэнис бочка» меня называли бы «жиртрестом»?