Я не ангел

Ох, конечно, все эти размышления не сделали меня приятным собеседником… Отец сидел с непроницаемым лицом, его жена поглядывала на часы… Честно говоря, их можно было пожалеть: у них в гостях незнакомый толстый человек, смущается и краснеет, еле цедит слова… Я раздумывал, можно ли уже в семь вечера объявить, что устал с дороги и хотел бы лечь спать, или подождать до восьми, и тут раздался звонок. Звонок в дверь.

Эмма бросилась в прихожую с криком «я сама открою!», и тут же из прихожей зазвенел колокольчик – «ой, ой, ой!»…

– Вот дурында, так явно демонстрировать свои чувства… – недовольно сказала Алена Сергеевна, прислушиваясь к восторженным звукам из прихожей.

– Искренность и безыскусность… и наивность… всегда имели свою цену, – заметил отец.

– Только в твоих романах! – оборвала его Алена Сергеевна. – Просто у одних женщин от природы есть умение держать мужчин в кулаке, а у других нет. Эмма совсем не умеет с ним обращаться, что это за «ой-ой-ой»?! Тем более этот Глеб…

И тут появились Эмма и… она. Не «этот Глеб», с которым Эмма не умела обращаться, а незнакомая им, судя по равнодушному молчанию, девушка.

– Смотрите, кто к нам пришел! Мама, папа, это же Даша! Ну, вспоминайте, – возбужденно зазвенела Эмма. – Помните, когда я была в шестом классе, мы ездили в Витебск? Мы с Дашей подружились, потом переписывались… Даша прислала мне мемуары о своей жизни, помните, вы смеялись…

– Я Беата, Даша – мое детское имя, – поправила девушка. – В детстве мне не разрешали говорить о своем польском происхождении. Моя мама из знатного польского рода Ленцких.

Она говорила с чудесным акцентом, пришепетывала и растягивала слова.

– Ты пела у входа в парк «Надежда, мой компас земной» и собирала деньги в панамку, – вспомнила Алена Сергеевна. – Потом оказалось, что ты живешь рядом с нами… но мы были не в восторге от твоей дружбы с Эммой.

По-моему, нетактично говорить кому-то, что он не слишком хорош для их ребенка.

– Мне была нужна сумочка… белая, лакированная, с вишенкой. Вот я и ходила по кругу, как медведь с шапкой. Хотела сумочку.

Беата сказала все это без всякого смущения, как будто она иронизирует над собой и одновременно гордится, – и твердо решила постоять за себя. Я бы умер на месте, если бы кто-то сказал, что я пел в парке за деньги, да и бесплатно тоже. Нино бэбо часто по разным поводам говорила «нужно бороться за свое достоинство», а я не понимал, как бороться, достоинство либо есть, либо нет. У Беаты есть.

Я не могу описать внешность Беаты, формальное описание не дает представления о ней: формально она была похожа на зайца. Смущенного зайца с большими глазами. Не знаю, бывают ли рыжие зеленоглазые зайцы, она была рыжая, и зелеными глазищами накрепко приклеивалась к тому, на кого в тот момент смотрела, и казалось, что она говорит себе одновременно «вперед», затем «стоп» и затем «нет, все-таки вперед!». Но это не главное. Когда встречаешь такую девушку, активизируется дофаминергическая система: возникает ощущение, что без нее не было жизни и только рядом с ней стала жизнь. Где я встречал таких девушек?.. Видел по телевизору. Например, если смотреть по телевизору выступление ансамбля песни и пляски, то там все одинаковые: красивые, хорошо танцуют. Но вот одна как-то особенно улыбается, особенно танцует, одна из всех живая и настоящая. Вроде бы все на сцене, но на ней одной свет.

Тем временем ситуация прояснилась: Беата приехала с золотой медалью, поступила на биофак (вот совпадение – биофак, она будущий биолог!), сдала первую сессию. А сейчас зашла к Эмме извиниться, что когда-то прервала переписку, у нее сохранился с того времени конверт с адресом. Почему только сейчас, ведь она уже полгода в Ленинграде? Потому что – первый курс, сессия, сессию сдала блестяще.

– Ты должна остаться, хоть ненадолго, ведь мы так давно не виделись! – попросила Эмма.

Алена Сергеевна поморщилась:

– Не многовато ли провинциалов в одной комнате: Давид из Тбилиси, Беата из Витебска…

Ух ты! Оказывается, есть люди, которые запросто говорят то, что думают, и им это сходит с рук.

– В нашей стране много городов, следующий гость будет из Риги или из Еревана… или из Киева, – засмеялась Беата.

У нее была заметная щербинка между зубами, жаль, что ее в детстве не отвели к стоматологу. Я в детстве носил пластинку.



Беата осталась.

Не знаю, что сделала Беата, отчего все так оживились, ничего не сделала. За пять минут смела остатки салата оливье. Нино бэбо расстроилась бы при виде того, с каким аппетитом ест Беата: чей-то хороший аппетит ее озадачивал, она говорила «почему-то другие дети уписывают за обе щеки», словно она могла бы добиться этого и от меня, но недостаточно хорошо выполняет свой долг.

Беата ела так радостно, что вслед за ней все еще раз принялись за еду. С Эммой они переглядывались и хихикали, как десятилетние девочки. Беата улыбалась Алене Сергеевне, почтительно поглядывала на Игоря Сергеевича, как будто кто-то научил ее, как всем понравиться, всех очаровать. А я (и отец, по-моему, тоже) почувствовал огромное облегчение оттого, что Беата заполнила собой все пространство: можно было больше не быть обязанным демонстрировать чувства, которых на самом деле не испытывал. Я имею в виду, что, может быть, мне не стоило приезжать и лучше было бы оставить все, как есть.



– Скажи что-нибудь по-польски, польский язык такой красивый… – попросила Эмма.

– Чекам пшийдь пшытул, – прошелестела Беата.

Это была фраза из фильма «Четыре танкиста и собака», я этот фильм знаю наизусть.

– Мой папа художник. Он очень рассеянный, как все творческие люди… Папа говорит, не отходя от мольберта, «где обед?», а мама – «я не кухарка», а папа – «оставь свой польский гонор», а мама – «не надо было брать жену из рода Ленцких», и они смеются.

– Вас не Бекки Шарп зовут? – спросил отец.

Я не знал, кто такая Бекки Шарп, но, очевидно, отец как-то недобро и обидно для Беаты пошутил, потому что Эмма испуганно вскинулась: «Ну, папа…».

– Ой, да, точно! – воскликнула Беата. – Отец Бекки Шарп – художник, а мать – француженка из рода Монморанси. Мой папа художник, а мама полька из рода Ленцких… Бекки Шарп – хитрая авантюристка, и я… тоже хитрая.

Беата обезоруживающе улыбнулась. Щербинка между зубами вообще-то выглядит очень мило.

Отец привстал и шутливо поклонился:

– К тому же у вас, как у Бекки Шарп, быстрый ум!.. А ваша мама чем занимается, кроме того, что она из рода Ленцких?

– Мама умерла. Прошло семь месяцев, пять дней и два часа. Знаете, Ленинград, университет… вот, встреча с Эммой, все это так здорово, но… Мама умерла внезапно, во сне.

Эмма бросилась к Беате обнять, но не решилась, замерла, пораженная огромностью ее горя. Алена Сергеевна кивнула: «Сочувствуем». Отец сказал: «Ну что же, все мы когда-нибудь, так или иначе…», и Эмма посмотрела на него отчаянным взглядом, как будто он прямо сейчас подвергается ужасной опасности.


Вечер прошел так тепло и весело, как будто мы семья. Наконец-то я что-то узнал о своем отце: он не здесь. Делает вид, что здесь, с нами, но на самом деле ему ничего неинтересно, кроме Диккенса и Эммы. Он оживился, только когда Беата завела с ним разговор об английской литературе. Она смотрела на отца, подавшись вперед и не сводя с него восторженных глаз, а когда он делал паузу, она вопросительно повторяла его последнюю фразу, будто закидывала удочку, и он тут же продолжал. Это… это вызывает уважение. Я имею в виду, когда человек так увлечен чем-то своим.

Впрочем, было и кое-что неожиданное, противоречащее этому образу. Неожиданным оказалось то, что мой отец поет. Поет смешные старые песенки, которые иногда пела и Нино бэбо: «Дамы, дамы приглашают кавалеров, там, где галстук, там перед». Может быть, эти песенки пели в семье мамы, но разве филологи могли петь такие песни?.. Но может быть, это была шутка, они пели с иронией? Отец пел без улыбки, с печальным лицом. «Дамы, дамы, помогите Боре, помогите Боре, вам говорят! Он наделал лужу в коридоре… Шаг вперед и два назад…» Вероятно, он может быть очень обаятельным человеком, если захочет проявить обаяние.

«Какая у вас прекрасная семья», – сказала Беата, и Эмма заторопилась: «Мы семья, все четверо», а Алена Сергеевна подтвердила: «Ну, конечно, кто спорит, мы семья». Сказанное вот так, по обязанности, при чужих, ничего не значит, но благодаря Беате вечер прошел так, будто мы и правда семья.

– Ты в общежитии живешь? Тебе на метро надо ехать, – с таким ужасом сказала Эмма, будто Беате нужно ехать на метро в Африку, но тут же испугалась, что это может быть истолковано как снобизм, поправилась: – Ты завтра приедешь? Давайте все вместе в Эрмитаж пойдем, а потом к нам обедать…

– Знаешь, Беата, какое у Эммы в детстве было любимое занятие? Делиться. Ну, что-то типа «те, кому повезло в жизни, должны делиться с теми, кому повезло меньше». Сейчас она хочет поделиться с тобой Эрмитажем и обедом. И обдумывает, что еще можно для тебя сделать, – засмеялась Алена Сергеевна, всем своим видом показывая, что сделать ничего нельзя, Беата сейчас отправится в свою жизнь, а они останутся в своей и думать забудут об этой обаятельной девочке с польским акцентом.

Игорь Сергеевич вышел из комнаты, вернулся и протянул Беате деньги – вот, возьми на такси.

– Ну что вы! Это же деньги… – отпрянула Беата, словно Игорь Сергеевич держал в руке не мятую зеленую трешку, а змею или крысу.

Отец пожал плечами:

– Ну, как хочешь, тогда до свидания.

– Оставайся, – скомандовала Алена Сергеевна и уточнила, чтобы ясно было, что Беата приглашена не на одну ночь: – Оставайся на всю неделю.

Отец взглянул на Алену Сергеевну с удивлением, а Эмма бросилась обнимать Беату, потом мать, заодно и меня обняла.

Вообще-то это была гениальная идея – предложить Беате остаться на всю неделю. Нам предстояло еще шесть мучительных вечеров, когда непонятно, о чем говорить, и такая неловкость висит в воздухе, что хоть режь ножом. В присутствии Беаты все будет легко и приятно: одно дело – неизвестно зачем приехал взрослый сын от первого брака, и совсем другое дело – в семье гостит молодежь. Мы будем проводить время втроем, днем гулять по городу, вечерами разговаривать и смеяться, и у всех останутся хорошие воспоминания, и Эмма будет довольна, и доброе дело для бедной провинциальной девочки сделается само собой. Я понял это не потому, что я такой умный и понимаю тайные причины, движущие людьми. Совсем наоборот, от природы я плохо понимаю людей, стесняюсь разговаривать, особенно о себе (ни одному человеку я не рассказывал, как очутился в Тбилиси, хотя это вовсе не «страшная тайна»), в общем, я всегда держусь в стороне и просто наблюдаю.

Беата отказалась. С этим своим чудесным польским пришепетыванием произнесла: «Большое спасибо, но это неудобно». Алена Сергеевна удивленно сказала: «Раз я тебя пригласила, значит, удобно», и отец сказал: «Оставайся, поговорим о Бекки Шарп», а Беата отказалась! Она была похожа на ребенка, который хочет взять побольше конфет, но из приличия делает вид, что вообще конфет не хочет.

Но они все-таки уговорили ее остаться.

Почему никто не заметил, что она врет? Ну, какая же она полька из знатного рода! Она просто наивный заяц, который уверен, что так ловок во вранье, что кроме нее никто не вспомнит фильм «Четыре танкиста и собака». Почему я один так ясно видел Беату, будто на нее был направлен рентгеновский свет: вот ее мысли, вот ее желания, вот ее страхи, вот она хочет остаться, вот старается не показать, что в душе прыгает от счастья. Почему другие ничего не заметили? Что ее польский акцент то полностью пропадал, то появлялся, когда она о нем вспоминала? Что в глазах у нее бегают чертики, иногда вырываясь из-под контроля? Что она полна другими словами, не теми, которые произносила вслух, и чувствами, которые приберегает для себя? Что она каждую минуту была разной, то наивно распахивала глаза, то усмехалась умно, и ее умелый способ вести беседу был инструментом, чтобы понравиться? Между прочим, все это говорит о высоком качестве ее мозга: префронтальная кора, отвечающая за планирование, контроль эмоций и поведения, заканчивает формирование к двадцати пяти годам, а ей всего восемнадцать.

Беата согласилась остаться, и все вдруг так обрадовались, разговорились, развеселились, что разошлись только в полночь. Беату разместили в комнате Эммы, меня в соседней комнате, маленькой комнатке, за одной стенкой были девочки, а за другой кухня, и я еще долго слышал, как они болтали и смеялись, потом пошли на кухню, хлопали дверцей холодильника, неужели они были голодны после такого долгого ужина?

Я слышал разговор девочек, как будто они сидели рядом со мной на кровати. Постучать в стенку я не решился, закрыл глаза и начал считать овец. Мне повезло, что удалось не подслушать чужие секреты: стенка приглушала голос, и можно было только гадать, кому принадлежат слова, что говорила Беата, а что Эмма.

Первая овца, вторая… пятьдесят первая овца, пятьдесят вторая… Но как они могли так откровенно разговаривать, так мгновенно подружиться, ведь они, в сущности, увидели друг друга впервые, разве можно принимать в расчет детскую симпатию и детскую переписку? Девчонки.



… – Секс? Нет. Кусочек чужого тела, засунутый в меня, никогда не будет иметь значения для моей жизни.

Кто это сказал? Эмма? Беата?

Смех, возня.

… – Любовь? Нет. Как только я понимаю, что он влюбился, я сразу же теряю интерес. Он мне больше не нужен.

Это Беата сказала?

– Это значит, что ты подсознательно не веришь, что тебя можно любить. Так бывает, когда в детстве было предательство: ты считаешь, что ни на кого нельзя положиться. А у меня другое: я все время боюсь, что меня бросят, изменят, уйдут.

Это Эмма?

– Так бывает, когда в детстве было предательство: ты подсознательно считаешь, что ни на кого нельзя положиться.

Это Беата пошутила, у нее острый ум.

Смех, возня.

– Я всегда выбираю людей, которые мне не подходят. Мне нужен надежный человек, а мне вечно попадаются какие-то инфантильные малыши.

Это Беата сказала.

– Надежного человека хотят те, кто ищет отца. Но нам же с тобой не надо искать отца, у нас обеих прекрасные отцы!

Это Эмма.

– Да, у меня прекрасный.

А это Беата.

Смех, возня.