Я – Сания: история сироты

– Должны быть причины! Подумай.

Я не могла рассказать нормально, что со мной происходит, потому что боялась до смерти всех этих взрослых людей.

Обычные для многих детей вещи казались мне непреодолимым препятствием. Я просто не умела общаться с людьми, меня душил страх.



Как я могла объяснить, что не могу спать с чужой теткой в одной постели? Что мне противно любое случайное прикосновение к ней, как и ко всем остальным? Что я не могу никого ни о чем просить? Не умею вслух говорить о своих потребностях, даже самых простых! Если я хочу пить, то сижу молча и жду, когда мне дадут чашку с водой. Если хочу есть, жду, когда передо мной поставят тарелку. Если дома мне скучно, жду, когда поведут на улицу. Но порядки-то непонятные, и я каждый раз не понимаю, сколько еще нужно ждать! Во сколько у них завтрак, обед и ужин? Когда можно пить, а когда гулять? Это в детском доме четкое расписание: даже если небо упадет на землю, в час дня у сирот будет обед, а в шесть вечера – ужин. А в семье? Мне казалось, что там царит хаос. Я привыкла к системе, я умела жить только в ней.

После консилиума Анджело и Даниела поняли как минимум одну важную вещь – мне нужна отдельная комната. Они разобрали свою кладовку, нашли раскладушку, вместо матраса постелили на нее сложенное вдвое одеяло и таким образом решили вопрос. С этого дня мне стало гораздо легче. Но временами меня все равно еще бросало в слезы, и я по-прежнему ни о чем не разговаривала с людьми, у которых жила. По этому поводу они еще раз созвали консилиум! Ооох! Все началось сначала.

– Почему ты плохо себя ведешь?

– Я хорошо себя веду.

– Ты все время плачешь.

– Уже не плачу.

– Ты с ними не разговариваешь, а они хотят с тобой поговорить. И еще Даниела жалуется, что ты совсем не помогаешь ей по хозяйству.

– А как я должна помогать?

Я сидела и не могла понять, что им всем от меня нужно! В той комнате, где меня поселили, я всегда поддерживаю порядок. Чего еще от меня хотят?! Нужно приходить в их комнаты и там тоже убирать?

– Соня, – Татьяна Сергеевна попыталась объяснить, – ты должна помогать маме на кухне.

Маме?! Она мне не мать! И как, интересно, я могу помогать, если даже не знаю, что такое кухня в доме? Это место совсем не похоже на то, что я видела в детском доме.

– Что мне нужно делать? – пролепетала я, лишь бы скорее закончить тупой разговор.

– Ты должна пойти и сорвать с грядки огурец, помидор, собрать листовой салат, – объяснила Татьяна Сергеевна, – сделать то, что мама скажет.

– Хорошо.

– Ты точно все поняла?

– Да, поняла! – огрызнулась я.

Я надеялась, что они сразу после этого уедут, но взрослые все сидели и говорили между собой по-итальянски. Я их прекрасно понимала. Говорили они обо мне, о том, что я неблагодарная и ничего не ценю. А как я должна ценить?

Я не умела испытывать чувства и тем более их выражать. Не умела общаться с людьми и могла существовать только внутри себя.



– Давай сходи за помидорами, – распорядилась Даниела, как только за гостями закрылась дверь.

Я пошла в огород. Ходила-ходила, искала до умопомрачения. Я же раньше только в тарелке видела помидоры – в детском доме их давали нам по четвертинке. Как я должна была догадаться, как выглядит целый помидор, да еще и на ветке? Голову сломать можно! Но, наконец, нашла. И только в тот день, первый раз в жизни, обратила внимание на то, как они растут. До этого проходила мимо них и даже не представляла, что эти зеленые пахучие кусты с красными плодами как-то там связаны с едой. Все остальные овощи я тоже не видела никогда на грядках. Вот если бы Даниела провела меня один раз по своему огороду и все показала: «Вот помидоры так растут, их надо собирать так, выбирать такие. А это салат, его вот так вот рвут. Огурцы ищи под листиками, они прячутся там». Вот это было бы совершенно другое дело! Я бы, конечно, научилась, все поняла и помогала ей с удовольствием. Но она, наверное, думала, что я и так все это знаю. Просто капризничаю и ленюсь. Как будто ребенок рождается с готовыми представлениями о мире. Как будто, живя в городском детдоме, я могла видеть овощи-фрукты в огородах и садах. Я нарвала ей томатов как смогла, принесла, и она говорит: «Давай теперь пиццу готовить». И я про себя такая: «Блииин, это еще как?» Но кивнула, конечно, – надоели тупые комиссии каждую неделю и дурацкие придирки. Решила, что буду сразу на все соглашаться.

Даниела сама замесила тесто, сама раскатала его, сама уложила на противень, а я только сверху чем-то помазала, и все. Думаю: «Ну, ладно, если хотите, так можно и помогать». Хотя я все равно чувствовала себя бесполезной. Это была не помощь, а какая-то глупая игра. Потом, после ужина, она доверила мне поставить стаканы, тарелки, ложки и вилки в посудомоечную машину. И то я не сразу попала всеми этими предметами куда надо – для меня тот агрегат был чем-то сверхъестественным. А она-то думала, я все должна уметь по хозяйству, девочка все-таки. Одиннадцать лет как-никак.

Ей даже в голову не приходило, что быт сирот был совсем другим. Что у меня никогда в жизни не было мамы, которая могла бы научить меня элементарным вещам.



Даниела продолжала находить самые странные и провальные способы наладить со мной контакт. Однажды она взялась готовить суп только потому, что Александр Николаевич ей сказал: «В России люди каждый день едят суп». Она собрала все овощи, которые росли у нее на грядках, и после этого три дня что-то резала, тушила, варила в кастрюле. Измельчала, жарила, взбивала блендером. Старалась и мучилась трое суток! Все это время я наблюдала за ней и не понимала, что вообще творится. А потом она торжественно произнесла: «Я приготовила суп». Ага, суп. До этого никогда супов в их доме не было, в Италии их в принципе почти не едят. И вот она усадила всех за стол, постелила скатерть, положила приборы. И наступил торжественный момент. Она вынесла нечто. В белой тарелке колыхалось что-то страшное, цвета болотной жижи. Такое я видела только в детских фильмах про бабу-ягу, где она готовила зелье. Цвет и консистенция – не отличить. Даниела вспыхнула, как свечка, заметив выражение моего лица. Видимо, оно было слишком красноречиво!

– Вы едите это в Москве каждый день, поэтому ты сегодня тоже все съешь!

На варево невозможно было смотреть! Болотная тина, блевотина. И при этом пытаются убедить меня в том, что я всегда это ем и это вкусно?!

– Ешь. – В ее глазах читалось сразу столько чувств, что я не могла их понять. – Если съешь все до последней капли, следующим летом снова приедешь к нам в Италию!

Это был удар ниже пояса. Единственный аргумент, который мог меня убедить. Да, здесь не сахар, конечно, но лучше уж сюда, чем в лагерь с маньяками. Я взяла ложку и стала есть. Давилась, глотала мерзкую жижу пополам со слезами. Заедала «суп» хлебом – тоннами хлеба. Запивала водой. И после еще выпила целый стакан воды, чтобы хоть как-то заглушить отвратительный вкус. Муж и ребенок Даниелы, кстати, спокойно со своими порциями справились – то ли привыкли к такому, то ли боялись ей возразить.

А очень скоро, несмотря на съеденный суп, стало ясно, что это мое первое и последнее лето в их доме.

Однажды я решила покататься на велосипеде. У них был только взрослый – я спросила разрешения, и понеслось! Уже не падала, как два года назад, и в целом все хорошо получалось. И вот после очередных катаний я поставила велосипед у входа, причем проверила, что он хорошо стоит, не шатается. Но только я отошла на пару шагов, и велосипед – бааааамц! – упал на машину. Я даже не успела понять, что произошло, но Анджело уже подскочил и начал на меня орать. От страха половину слов я вообще не понимала, только сжималась в комок и жмурилась. Следом из дома вылетела Даниела и тоже стала орать – только не на меня, а на него за то, что он орет. Я слышала и понимала лишь обрывки.

– Как ты можешь?! Замолчи! Она только вылезла из своей депрессии! А ты опять все портишь!

Он переключился с меня на нее и стал орать еще громче. Она кричала в ответ. Тут выбежал их сын, попался под горячую руку – влетело заодно и ему. Он разревелся, убежал в дом, отец за ним. Мать за ними. А я думаю: «Что я буду стоять на улице, пойду тоже в дом. Это же я виновата. Пусть ругают меня, а не друг друга». Но только я вошла в гостиную, как Даниела – фьююююююю! – запустила в меня со всей силы кроссовками. Они больно ударили меня и отлетели. Уже во второй семье на меня поднимают руку! Сейчас-то я не сделала ничего плохого – пошла в дом за ними, все. Я убежала и спряталась: забилась в самый дальний темный угол. Так было всегда – не выносила криков, как только слышала их, замирала и пряталась. Срабатывал внутренний щелчок, и я уходила глубоко внутрь себя – туда, где безопасно, – переставала слышать, не могла ни на что реагировать. Потом я услышала, что они начали искать меня по всей территории. Нашли. Мы все поднялись на второй этаж, они усадили меня на диван и извинились за то, что вышли из себя и так сильно на меня накричали. Объяснили, что я сделала очень плохо, потому что ремонт машины стоит больших денег и эту вмятину придется теперь исправлять в автосервисе. Но я-то всего этого не знала! Вообще не понимала, из-за чего такой шум! Думала, все исправляется очень легко – одним нажатием пальца. Как вмятина на пластиковой бутылке. И мне было обидно, что из-за такой ерунды они так страшно кричат.


В итоге об этой вмятине на машине узнал весь город. Куда бы я ни пришла, в меня всюду тыкали пальцем: «Вооон та девочка, которая помяла машину». У них в Италии сарафанное радио работает как часы.

– Это же ты машину помяла, да? – Случайные прохожие делали страшные глаза.

– Да, – отвечала я, опустив голову.

– Нехорошооо, – сокрушались незнакомые люди.

С того момента я больше не желала выползать из своей раковины. Нам всем было плохо в одном доме, каждый страдал по-своему. И только раз в неделю атмосфера немного менялась – мы выезжали на море. Приезжали на целый день на каменистый пляж, где был природный лягушатник, огражденный огромными камнями. И я вырывалась на волю – никакие силы не могли вытащить меня из воды. Я придумывала себе кучу занятий: прыгала с камней, смотрела на дно сквозь маску, ловила крабиков, собирала ракушки, искала красивые камни. Время от времени выбегала и притаскивала им на подстилку свою добычу. Они замирали в надежде, что я останусь, посижу хотя бы немного, обсохну. Но я убегала и снова ныряла. Чувствовала: вот море – это мое! Только в нем я не лишняя. Конечно, когда мы приезжали домой, мне все высказывали, что нужно знать меру. Но я не особо-то реагировала. Кто они мне? Никто.

Единственным человеком, к которому я успела привязаться в Италии, – была бабушка, мама Даниелы. Нас с мальчишкой иногда отвозили к ней с ночевкой. И вот в первую же ночь она положила меня в детскую кроватку, накрыла одеялом и села рядом. Это было удивительно непривычно и в то же время приятно. От ее морщинистых рук пахло лавандой и еще какими-то травами, названий которых я не знала. Она ничего не говорила, просто сидела и улыбалась. Я видела ее спокойную мягкую улыбку и чувствовала защиту взрослого человека – эта бабушка казалась мне самым надежным и верным стражем. Мне стало так тепло, так хорошо, что я расслабилась и быстро уснула. Такое было со мной впервые – чтобы человек сидел со мной рядом, укладывал меня спать. И потом, каждый раз, когда я у нее ночевала, я ждала этих волшебных моментов. И бабушка не подводила, делала так всегда – сидела на моей кровати и ждала, пока я засну.

Однажды, это было ближе к концу лета, родители привезли меня к бабушке, а сами уехали. Только потом, в Москве, я узнала, что они были на общем собрании семей, на котором подписывались согласия и договоры на следующий год. Все приезжали с детьми, веселились, общались. Но Даниела сказала всем, что я заболела и поэтому не могу приехать. Конечно, она не стала ничего подписывать. Я думаю, после меня они в принципе никогда в жизни больше не возьмут детей – ни на каникулы, ни тем более навсегда.

В последний день перед отъездом мы поехали в большой гипермаркет. Конечно, я надеялась на подарки, одежду, модные вещи. Но они вместо этого купили мне кучу еды. Килограммы печенья, конфет, мармеладок, шоколадок, орешков – я до сих пор не понимаю зачем?! – и красную сумку ко всему этому в придачу. Конечно, когда я приехала в детский дом, пришлось делить «богатства» на всех. Мы с Олесей успели только пакет арахиса урвать и объелись им так, что я до сих пор не ем арахис. Другие дети привезли в Москву целые чемоданы новых классных вещей, а я – конфетки. Блин, мне тоже хотелось нарядов! Обидно. Тогда, вернувшись в Москву, я окончательно поняла, что больше никогда не поеду ни в одну семью. Мне это не надо.

Меня потом обвиняли все кому не лень: «Вот, ты сама такая-сякая, во всем виновата, остальные дети в Италии уживаются с семьями! Там все люди прекрасные. А ты…» Конечно, от таких слов я страдала. Чувствовала себя неполноценной.

Но, повзрослев, я смогла все самой себе объяснить. Дети, пусть даже сироты, совершенно разные. Реакции у них тоже разные. Кто-то раньше уже жил в семье или хотя бы ходил в гости к родственникам по выходным, поэтому знал, что это такое. А для меня семья был космосом, я не умела в нем выживать.



Зато итальянцы показали мне совершенно другую жизнь – я захотела иметь свой дом, свою землю, чтобы сажать морковку на грядке и огурцы в парнике. Я начала мечтать и поверила, что у меня все это обязательно будет. Представляла себе двухэтажный дом, обязательно с летней столовой на крыше, с огромной террасой. Тогда я не знала, для чего она мне, но уже рисовала в мыслях отдельную огромную комнату – не спальню и не гостиную – со стеклянными стенами, чтобы в ней был простор. И еще я мечтала о качелях во дворе или о диване-качалке. Представляла, что у меня тоже будут фруктовые деревья – особенно лимоны. Только не знала, можно ли их выращивать в России. В Италии-то они растут отлично, можно ведрами собирать. Остальное в голове было не очень четко. Но точно именно после Италии я поняла, что хочу большую семью. Чтобы четверо-пятеро детей, чтобы все жили дружно и, главное, чтобы был хороший надежный отец, который никогда ни на кого не поднимет руки. Такой как Марко. А еще я бы очень хотела, чтобы у моих детей была такая же бабушка, которая была у меня там. Но вот это уже не судьба.

Недавно я нашла в гугл-картах дом, в котором жила в Италии. И мне стало грустно. Я подумала, что, будь я более адекватным ребенком, может, что-нибудь у нас с ними и получилось бы. Но я, похоже, вызывала в людях дикие эмоции и реакции, которых они не ожидали сами от себя.

Теперь я уже знаю, что так бывает, когда ребенок пережил в детстве насилие: он начинает, сам того не замечая, провоцировать взрослых людей на крик, на то, чтобы они подняли на него руку.



Я не видела, чтобы в первой семье, где я жила, били дочь. А меня ударили. Я не видела, чтобы во второй семье применяли физические наказания к сыну. А на мне Даниела сорвалась. Мне до сих пор трудно поставить себя на место этих семей. Ребенок, который глубоко страдает и безутешно плачет, не может выйти из своего внутреннего убежища и скрывается ото всех, – совсем непростая задача. Они искали пути сближения как могли, а я не подпускала к себе. Теперь уже понимаю, что Даниеле очень хотелось быть полезной мне, стать ближе. Иногда она делала совсем неловкие и даже глупые попытки. Однажды, например, пошла вместе со мной в душ, предложила меня помыть. Но я на нее так сурово посмотрела, что она сразу все поняла и быстро вышла. Это нормально, входят мамы к одиннадцатилетним девочкам в ванную? Я не знаю. Но мне ее присутствие было неприятно физически. Что бы сделала я сама на месте той итальянки, чтобы мне, маленькой, помочь? Я точно перестала бы ждать проявлений счастья и радости. Признала бы право ребенка на плохое настроение. И оставила бы в покое до тех пор, пока девочка сама не привыкнет, не перестанет плакать и не захочет пойти на контакт. По крайней мере, уж точно не собирала бы беспрестанно консилиумы на тему «Она плохо себя ведет»!

Но если оглянуться назад – они же все условия для меня создали и старались как могли. Отношениям мешали мои собственные страхи и постоянное ощущение «я здесь лишняя». Ничего с ним сделать я не могла. Так было во всех семьях без исключения. А после Италии я вдобавок ко всему начала бояться, что могу разрушить чужую семью.



Они же все из-за меня ругались! Из-за меня кричали друг на друга. И в первой, и в последней семье я провоцировала множество ссор: отец на мать, мать на отца и все вместе на детей.

Я сделала вывод, что не подхожу для семьи. Что-то во мне не так, что-то разрушено. Если кто-то хотел приблизиться, я испытывала только страх.



В детском доме никому не было до меня дела, я могла оставаться невидимкой. И это была привычная жизнь. А в семье хотели понять, что я чувствую, почему мне плохо, от чего плачу. Это было невыносимо! Я больше никогда в своей жизни не пыталась попасть в семью. Раз и навсегда закрыла для себя этот вопрос.





Глава 20

Болезни




Все детство я не вылезала из больниц. Однажды специально подсчитала: с первого по одиннадцатый класс провела в больницах чуть больше пяти лет. В первом классе, например, болела каждые две недели и почти не училась. Только когда выросла, узнала, что так сказывается на организме стресс. В детском доме он был со мной постоянно. Зашкаливал и душил – не давал нормально дышать и спокойно спать. Я постоянно хотела к маме, ждала ее, но она так и не появилась. Бежать мне было некуда, и больницы стали единственным моим убежищем.

Поэтому в отличие от многих детей – особенно «домашних», я полюбила больницы. Там для меня был рай. Не потому, что врачи как-то особенно хорошо ко мне относились, не делали больно или ласково утешали – такого не было, – но зато там получалось хотя бы на время избавиться от стен детского дома и пожить другой жизнью. Представить себе, что я «домашний» ребенок, что, как и все, жду свою маму. Для меня больницы оказывались окошком в реальный мир, где жили все обычные семейные дети. Я каждый день видела мам, которые навещали своих детей. Наблюдала за ними. Мамы все были добренькими, не кричали на детей, не обзывали их, наоборот, жалели и приносили гостинцы. Конечно, и мне тоже внимания в больницах всегда перепадало больше, чем в детском доме.

Медсестры тоже тепло относились ко мне, я никогда не слышала от них ненавистных приказов: «Иди помойся», «Иди вымой руки», «Иди отсюда». Обычно мы – я и внешний мир – существовали отдельно, потому что никто не мог дать мне тепла и заботы. А вот в больницах это ощущение параллельных существований на время исчезало. Я брала от каждого взрослого по крупице. Лежала по сто раз в год, знала всех и бегала каждое утро на пост, счастливая: «Здравствуйте, здравствуйте!» Кто-то из медсестер конфетку принесет, кто-то витамин-кой угостит, кто-то яблочко даст или сок. Все уже знали, что я люблю, а чего не ем. Быстренько меняли мне в столовой гарнир, если была гречка, которую я ненавижу, и давали картошку. А еще порции всегда приносили добавочные – видят, осталось что-то после полдника, и сразу мне. Понимали, что гостинцев из дома у меня нет – другие-то дети все время что-то жуют, а я питаюсь только тем, что дадут в больнице. Но ни с кем из медсестер никаких особых отношений у меня не сложилось: они работали по сменам, часто менялись, и невозможно было с кем-то одним наладить контакт. Хотя они все были хорошие.

Не любил меня только лечащий врач. Даже не знаю почему, но он всегда ругался. Да и вообще ходил целями днями хмурый и был единственным, кого я побаивалась. И, как назло, каждый раз я попадала именно к нему в лапы – он делал бронхоскопию, которую я ненавидела. Если ничего не путаю, у меня была деформация легкого, и поэтому мои пневмонии не удавалось вылечить только таблетками. Нужно было постоянно наблюдать за процессом болезни. И вот этот врач засовывал мне в легкие через нос ужасные трубки, которые раздирали все изнутри. Я не давалась, брыкалась изо всех сил, а врач ругал меня последними словами. Когда он понял, что я слишком сильная и со мной не так-то просто справиться, кроме обычной местной анестезии, мне стали делать общий наркоз. Но постепенно наркоз перестал действовать, наверное, слишком часто его вводили. И, когда я подросла, меня во время бронхоскопии держали уже четыре мужика. Это было больно и страшно. Я теряла сознание во время процедуры, приходила в себя, а у меня трубка торчит из носа, еще одна трубка во рту, и невозможно дышать. От этого становилось совсем невыносимо, такой ужас охватывал – кажется, вот-вот умрешь. Так я до десяти лет и мучилась, а потом воспаления легких закончились, сменившись хроническим бронхитом.

Зато в больнице я общалась с детьми, которых встречала там каждый раз, – ложусь, и они лежат. Не могу сказать, чтобы мы дружили, – после той истории с Аней у меня никогда в жизни не было друзей ни в детском доме, ни где-то еще. Я уже обожглась. Но знакомые дети всегда делились со мной гостинцами, которые приносили им мамы. Они научили меня играть в шахматы. Показывали мне разные книжки. Я узнала, что есть книги не только с буквами, но и с интересными заданиями, ребусами, красочными картинками. Заинтересовалась благодаря иллюстрациям разными сказочными героями, на которых раньше и внимания-то не обращала – Колобком, Тремя Поросятами, Курочкой Рябой. А вот если картинок нет, значит, неинтересная книжка. Плохая. Даже не буду ее в руки брать.

А еще я полюбила раскраски. Они для меня стали великим счастьем – я сидела над ними до тех пор, пока не раскрашивала все до последней закорючки. Мне нравились движения рук по бумаге, нравился звук карандаша, я не поднимала головы от картинок часами. Страх перед бумагой окончательно пропал, и я стала понемногу, шаг за шагом, рисовать сама. Причем уже что-то конкретное, реалистичное, а не абстрактный «Китай».

В больницу я старалась сбежать всякий раз, как в детском доме становилось невыносимо. Иногда мне кажется, я и болела только для этого – чтобы как можно чаще оттуда уезжать. А когда немного подросла, стала большая и умная, додумалась напрашиваться в санаторий. И тоже сработало!

Началось все с одного неприятного случая. Однажды в четвертом классе мы собирались в очередной музей. Везти нас должна была старшая воспитательница, Людмила Дмитриевна, а она, нужно сказать, меня невзлюбила. Например, каждые выходные она по очереди брала наших детей к себе домой. Угощала их, подарки всякие дарила, а в понедельник приводила обратно в детдом – и до следующего раза, пока очередь не дойдет. Детей много, она одна, счастье такое выпадало редко, приходилось долго его ждать. И я, конечно, тоже ждала. Очень! Но меня она не взяла ни разу! Сначала я задавала себе вопрос: «Почему? Чем я отличаюсь от остальных?» Потом мне стало обидно. Я чувствовала себя ущербной и думала, что она не берет меня из-за того, что я писаю в кровать. А еще она постоянно меня ругала. При любом удобном случае устраивала «показательную порку».

Погода в тот «музейный» день была слякотной, и Людмила Дмитриевна велела мне надеть колготки. А у меня не оказалось чистых – все они были постираны и сушились на батарее. Тогда я надела лосины, носки, а сверху брюки. Но была еще одна трудность – из-за моего плоскостопия быстро портилась обувь, «молния» на ботинках перетиралась буквально за пару недель. То ли обувь для нас закупали низкого качества, то ли у меня ноги были совсем уж кривые, но стоило чуть-чуть поносить, и вода начинала затекать внутрь. А другую обувь никто так быстро не даст. В итоге из-за той поездки в несчастный музей ноги у меня промокли насквозь. На следующее утро просыпаюсь, а у меня – бах! – и температура под сорок.

– Где ты вчера была? – Любовь Алексеевна, главный врач в изоляторе, решила, на мою голову, провести расследование.