Я – Сания: история сироты

– Ездила с Людмилой Дмитриевной в музей. – Я, как обычно, со своей правдой: нет бы сообразить, куда ветер дует, и промолчать.

– У тебя ноги были сухие? – не отстает она.

– Нет, – говорю, – промокли.

– Почему?

Я объяснила как есть – что ботинки воду пропускают, «молния» перетерлась.

– Таааак, – она резко встала, – я все поняла!

Мне она дала лекарство, положила в изоляторе спать, а сама пошла отчитывать старшего воспитателя, почему у нее дети с мокрыми ногами по музеям ходят и кому это надо. Я отлежалась, температура у меня упала, и мне говорят: «Иди вместе со всеми обедать». Конечно, Людмила Дмитриевна уже ждала меня на пороге в столовую. Искры так и сыпались у нее из глаз.

– Аааа, – она уперла руки в бока, – предательница явииилаааась!

– Что?! – Я вытаращила на нее глаза.

– Как ты посмела обвинить меня в том, что промокла?! Я тебе велела колготки надеть, а ты?! Больше ни в какой музей не поедешь, в театр не пойдешь, ничего у тебя больше не будет, кроме твоего любимого изолятора!

Она кричала и кричала. Вылила на меня столько грязи, что мне стало физически плохо. В результате я так и не поела, убежала обратно в изолятор и там дала волю слезам. Я не понимала, в чем меня обвиняют, за что такие слова?! Ничего же страшного не произошло.

Любовь Алексеевна в изоляторе как могла старалась меня утешить: «Не беспокойся, не расстраивайся, ты будешь ездить». Говорила какую-то ерунду – ни капли не успокоила, только наоборот. Я ощущала обиду не потому, что якобы я не буду ездить в дурацкие музеи, которые нам всем и без того надоели, а потому, что меня унизили, оскорбили. Ничего эти взрослые не понимают. Я попросила врача: «Уйдите, пожалуйста», – и долго потом ревела, не могла никак успокоиться.

В тот раз я пролежала в изоляторе неделю, а когда вышла, наша воспитательница как назло заболела, и ее заменяла Людмила Дмитриевна. И вот тогда для меня наступили черные дни! Она стала делать вид, что меня просто не существует.

Домашнюю работу показать ей нельзя, потому что я для нее как будто больше не существую. Подойти к ней нельзя. Мало того! Она настроила всех детей в группе против меня и запретила им со мной разговаривать. Я стала изгоем. Молчала все время и сидела одна. Плакала целыми днями. Сама у себя проверяла уроки, сама себе ставила галочки – русский сделала, математику сделала, окружающий мир сделала. Мне было очень обидно. Из-за такого пустяка меня так сурово наказали! В который раз я убедилась в том, что у меня в детском доме нет и не может быть друзей.

Я свято верю, что дети дружат только тогда, когда их учат этому взрослые. Когда объясняют и показывают на личном примере, как надо поддерживать друг друга, как в трудные минуты помогать.



А что было у нас в детдоме?! Людмила Дмитриевна сама устроила эту травлю, руководила ею и намеренно держала меня в изоляции. Я страдала, но старалась быть хорошей изо всех сил: прекрасно себя вела, не получила ни единого замечания за целую неделю. И она наконец сдалась.

– Все, можешь со мной общаться, – милостиво разрешила она через неделю, – ты исправилась!

Я не стала ничего ей доказывать. Не сказала: «А вот вы не исправились!», хотя именно это крутилось у меня в голове. Просто поблагодарила и пошла по своим делам. Но это только внешне казалось, что я в порядке. Внутри чувствовала себя совершенно разбитой, практически мертвой от усталости и нервного напряжения. Неделя игнорирования и слез забрала остатки сил, которых и так не было после тяжелой болезни. Я еле передвигала ноги. И уж точно не смогла бы вытерпеть еще хотя бы несколько дней эту Людмилу Дмитриевну рядом с собой. Я хотела избавиться от них от всех! От злых людей, от глупых детей, от мерзких детдомовских стен – никого и ничего не желала здесь больше видеть. Замкнутый круг системы давил со всех сторон и не давал дышать. При этом я не хочу сказать, что люди у нас в детском доме были плохими – та же Людмила Дмитриевна, например, по-своему заботилась о нас, выхаживала меня в зимних лагерях, где я все время болела. За это я ей благодарна.

Но что-то странное происходило со взрослыми людьми в детском доме – многие из них словно забывали, что человек должен управлять своими эмоциями. Срывались из-за пустяков. От этого нам, детям, становилось совсем невыносимо.



– Отправьте меня в санаторий, пожалуйста? – попросила я Любовь Алексеевну.

– Хорошо, постараюсь что-нибудь сделать.

Вопрос решился. Любовь Алексеевна договорилась с санаторием, который был недалеко от нашего детского дома, и оформила мне путевку. Я приехала туда. Посмотрела на это учреждение, и у меня чуть истерика не случилась: то же здание, та же планировка, даже стены один в один! Все отличие только в том, что у нас во дворе футбольное поле, а у них на том же месте горка. «Проходи в столовую, это направо», – говорят мне, а я отвечаю: «Спасибо, знаю». У меня тут же отобрали средства гигиены – шампунь, гель, – оставили только зубную щетку, пасту и расческу. Вещи тоже забрали и положили их на полку в подвал. Не знаю, почему нельзя было держать одежду в тумбочке или в шкафу. Но, если требовалось переодеться, приходилось идти в подвал. А двери внутри здания были без ручек. Взрослые – врачи, медсестры, остальной персонал – носили с собой ложки, и этими ложками, засунув их в отверстия для ручек, открывали двери. Дети самостоятельно вообще никуда не могли попасть – ни в палату, ни в туалет, – нам специальных ложек-открывашек не выдавали.

Зато класс – в этом санатории шли занятия, как в школе, – принял меня хорошо. Там были сплошь мальчишки. Сначала никто даже не понял, что я из детского дома, и это было классно – пожить хотя бы немного обычным ребенком. Но счастье длилось недолго. В один прекрасный день у меня в ручке закончилась паста, стало нечем писать. Я подошла тихонько к учительнице на уроке.

– Простите, у меня ручка закончилась, – стараюсь говорить тихо, чтобы никто не слышал.

– Пусть мама новую привезет, – отвечает она в полный голос.

– У меня мамы нет, – шепчу еще тише в надежде, что она все поймет.

– Как?! Ты из детского дома?! – кричит она на весь класс.

Я стала красная как рак. Стою и думаю: «Блин. Зачем только я вообще к тебе подошла?» Потом она достала из стола ручку, тетрадку, протянула мне.

– На, возьми, деточка.

Вот к чему весь этот спектакль? Странные эти взрослые.

– Спасибо.

В санатории я дорвалась до своей давней мечты – подписывала тетрадки именем и фамилией, а не номером. И там же узнала, что не такая уж я тупая, как говорила наша учительница в детском доме, Людмила Ивановна. Она любила весь класс отчитывать: «Вы все тупые. Пойдете учиться в ПТУ. И тебя, Третий, тоже касается, чего улыбаешься? Программа для умственно отсталых детей по тебе плачет». Я ей верила. То, что говорят ребенку взрослые люди, – истина. Мне же не с чем было сравнить свои знания. А в санатории я поняла, что знаю программу не хуже, а лучше других! Я не идиотка, не умственно отсталая и в ПТУ не пойду. В детском доме от скуки постоянно сидела за учебниками. Уходила в них с головой – мне это было интереснее, чем участвовать в каких-то глупых мероприятиях или творить ерунду вместе с другими детьми. И вот в санатории меня захваливали: «Ты такая молодец, у тебя все так стройно в голове, очень хорошо объясняешь, все понимаешь». И я сидела думала: «Наверное, да, я не такая тупая». Пока другие дети делали одно упражнение, я успевала десять. Учительница стала приносить мне дополнительные книжки по математике, а я и рада. Четверть закончила прекрасно, всего с одной четверкой. А еще я там, наконец, поняла, что можно побыть ребенком. Осмелела, потому что никто на нас не кричал, не ругал. И я играла – пряталась под кроватями, бегала, шалила.

– Я бы тебя удочерила, – сказала мне однажды учительница.

– Не надо так говорить, – быстро прервала я ее.

Мне часто приходилось такое слышать – люди рассказывали мне, какая я хорошая, и при этом объясняли, почему не могут меня удочерить. Я не хотела всех этих разговоров. Тем более после Италии, где я убедилась, что мне все равно нельзя ни в какую семью.

– Да, – смутилась она, – я не первая?


– Не в этом дело.

– Ну да. Ну да, – постаралась сгладить неловкость она. – У вас же детский дом хороший. Замечательный! Вон как одевают вас. Все там есть.

– Да, у нас хорошо…

А потом привольная жизнь закончилась. Я вернулась из санатория в детский дом. Пришла в свой класс, подошла к учительнице, такая гордая, у меня же все пятерки в тетрадках!

– Давай сюда свои работы, – проворчала она сквозь зубы.

Я отдала Людмиле Ивановне тетради, а сама пошла дальше по своим делам. И, пока я ходила, она все пятерки в моих тетрадях из санатория исправила на тройки! Я там не очень аккуратно писала на уроках математики, не всегда цифры оказывались внутри клеточек – торопилась, хотела успеть больше. А она взяла, и из-за этого перечеркала все красной ручкой. Я потом сидела несколько дней и переписывала в слезах и соплях все тетрадки. Старалась в клеточки попадать. Только после этого она мне выставила оценки за четверть. По математике – пятерку. Там и правда все было правильно! А по некоторым другим предметам пятерки за четверть исправила на четверки. Вот зачем она это сделала? Я не знаю. Может, чтобы я не радовалась и не задирала нос. Хотя ни то ни другое мне как-то в голову не приходило.

Сейчас вспоминаю, что каждый раз после таких ситуаций мне хотелось сбежать из детского дома навсегда. О побеге я думала постоянно, только понимала, что деваться мне некуда.



Поэтому снова и снова подходила к Любови Алексеевне и просила отправить меня в санаторий. Только в любой другой – тот, с ложками вместо дверных ручек очень уж напоминал детский дом. И она, спасибо ей огромное, стала делать мне путевки в Красную Пахру, кардиоревматологический санаторий. По этой части у меня проблем вроде не было, но Любовь Алексеевна что-то приписывала, и меня брали. Вот там было круто, я даже уезжать не хотела! Здание интересное, деревянное – ничего общего с детским домом. В нем слышен был каждый скрип, каждое движение. И тоже поначалу никто не знал, что я из детского дома, опять пожила немного как обычный «домашний» ребенок. Выяснилось все только в родительский день, когда ко всем приехали мамы-папы, а ко мне – нет. Тогда меня все стали угощать, а я собирала гостинцы в пакет и потом привозила его в детский дом – там за пару минут все съедалось. И вот в этом санатории у меня завелись хорошие приятели, мы с ними стали договариваться, на какую четверть в следующий раз приезжать, чтобы опять оказаться вместе. Причем подстраивались они все под меня – знали, что мне сложнее в детском доме договориться, а им достаточно просто родителей попросить, и те оформят что нужно. Там я побывала раз пять.

Без этих «побегов» из детдомовской жизни – где все о тебе все знают, где любая сплетня разносится за пять минут и варишься в котле одних и тех же людей – я бы не выдержала, сошла с ума. У других детей были свои отдушины: они ходили в гости к родственникам по выходным, иногда уезжали к бабушкам-дедушкам на лето, иногда просто сбегали и бродяжничали, пока их не ловили и не возвращали назад. У меня не было никого. Нарушать порядок я не умела. Поэтому искала спасения в больницах и санаториях: все лучше, чем детский дом.





Глава 21

Имя




Когда мне исполнилось двенадцать лет, нас снова отправили в летний лагерь, он тоже был на море, но назывался «Горный». Как обычно, никого ни о чем не спрашивали и не предупреждали, вывезли, и все. Хочешь – не хочешь, а едешь куда сказали. Место это было очень странное: с одной стороны – горы, с другой – пустырь, и прямо посреди лагеря течет речка-вонючка, которая делит его на две половины. С одной стороны наш корпус – длинный одноэтажный барак, куда уместился весь наш детдом, а с другой – столовая и другие постройки. Дорога в столовую лежала, конечно, через речушку. И вонял этот водоем по-настоящему отвратительно – пока его перейдешь, весь аппетит пропадает.

В том лагере, кстати, я первый раз в жизни резала хлеб. Меня позвала воспитательница и говорит: «Нас сто человек, давай на всех резать хлеб. Ты умеешь?» Я пожала плечами и сказала: «Давайте». Взяла в руки нож. Стала этот несчастный хлеб пилить как могла. Куски получались кривыми, срезы – волнами. Меня же никто этому не учил, я не видела, как правильно надо делать. Воспитательница потом пришла, посмотрела на результаты моего труда и от души посмеялась, зато показала, как надо. А старшие девочки в это время чуть поодаль резали лук, и я не понимала, почему они сидят и все как одна льют слезы.

– А почему они плачут? – спрашиваю я воспитательницу.

И она опять давай смеяться, не может остановиться. Ржет надо мной, и все, ничего не объясняет.

– Птичку им жалко, – с трудом выдавливает сквозь смех.

Я смотрю, никакой птички даже в помине нет.

– Нет, ну серьеееезно?

– Подрастешь – узнаешь! – резюмировала она.

Мне до сих пор сложно понять, почему взрослые никогда ничего нам не объясняли. Неужели так трудно было рассказать о самых простых вещах, которые ребенок в семье знает с двух лет? «Птичку жалко» – и думай что хочешь. Я не знаю, как в детском доме научить ребят бытовым навыкам. Но хотя бы по-человечески отвечать на вопросы можно? Не отшучиваться. Не отмахиваться. Так я и жила в неведении, пока сама не начала резать лук, а это было уже гораздо позже, после выпуска. И каждое действие, над которым ребенок из семьи даже не задумывается, делает на автомате, мне лично давалось с большим трудом.



В лагере я с первого дня просыпалась с рассветом и, пока все спали, шла будто бы в туалет. Он находился на улице – домик такой деревянный с дыркой в полу. На самом деле я хотела посмотреть на павлинов – ранним утром они свободно разгуливали по территории. Яркие такие, красивые. Днем где-то прятались от детей, чтобы им хвосты не повыдирали, зато на рассвете можно было на них полюбоваться. И вот я замирала с открытым ртом, разглядывала каждое перышко. Однажды в такое утро за мной незаметно увязалась воспитательница Ольга Александровна – она спала в предбаннике перед нашей комнатой и следила за тем, чтобы я не писалась в кровать, а вставала в туалет.

– Сания Ринатовна!

Я вздрогнула и обернулась. На меня, хитро улыбаясь, смотрели озорные карие глаза воспитательницы. Я сначала даже не поняла и не расслышала, что она сказала.

– Санияяя Ринатовнаааа!

Я огляделась. Вокруг не было никого, к кому она могла обращаться, – только я и она. И Ольга Александровна смотрела прямо на меня. Только почему она дразнится, говорит какую-то ерунду?!

– Я Соня, – возмутилась я.

– Нет, не правда, – Ольга Александровна продолжала смотреть на меня и улыбаться, – ты – Сания Ринатовна.

– Откуда вы взяли это имя?

Я ничего не могла понять в незнакомом сочетании звуков. Таких странных, сильных и нездешних.

– Это твое настоящее имя, – наконец объяснила она, – у тебя в документах так написано.

– Блииин, в каких?!

Я чувствовала себя последней дурой. Как это так? Как человек может не знать собственного имени? Меня зовут Соня, что вообще эта сумасшедшая тетенька несет?! Она с самого начала показалась мне странной – шутит постоянно, ведет себя не как взрослая. А теперь вот еще и это.