Я – Сания: история сироты

– Пойдем покажу! – Она ничуть не смутилась.

Повела меня в корпус, открыла шкаф, достала папку и показала мои документы. Впервые в жизни я увидела свое свидетельство о рождении. В нем черным по белому было написано «Испергенова Сания Ринатовна». Я стояла смотрела на бумаги и не могла поверить в происходящее. Почему?! Почему мне раньше никто об этом не сказал?! Почему только в двенадцать лет от практически незнакомого человека я узнаю такие вещи?!

– Вот и будешь теперь Сания Ринатовна, – веселилась Ольга Александровна, не обращая внимания на мое состояние. А я готова была провалиться сквозь землю.

Мне не понравилось новое, в смысле настоящее, имя. Откуда оно только взялось на мою голову? Это надо было додуматься так ребенка назвать. За что мне еще и это?! Я с шести лет была Соней, везде и для всех. Даже понятия не имела о том, что на свете существует такое имя – Сания. А теперь выясняется, что я Сания?

Это был шок. Я словно в одно мгновение потеряла себя прежнюю, а замены пока не нашла. Стояла и думала: «Как же так? Как же так???»

– Сания Ринатовна! Сания Ринатовна!

Новое имя звучало в ушах как набат. Я ходила с его гулом в голове целыми днями. А Ольга Александровна словно не замечала моего состояния – мучила меня, дразнилась. Подкрадется сзади и шепчет на ухо:

– Сания Ринатовна!

Для меня это было издевательством.

– Хватит так меня называть!!!

– Не хватит! – улыбалась она. – Ты Сания Ринатов-на. Сания.

– Господи, ну что вы меня обзываете? Хватит! Меня не так зовут. Меня зовут Соня. Не называйте меня чужим именем!

– Это твое имя, Сания Ринатовна. Только так и буду тебя называть.

Все три недели, что длилась смена, она как будто специально злила меня: «Сания Ринатовна, Сания Ринатовна». А я бесилась и думала: «Ну почему? За что мне это все?! Господи, убери куда-нибудь эту чокнутую тетку от меня!»

– Почему она так тебя зовет? – спрашивали ребята.

– Не знаю, – отмахивалась я, – потому что она сумасшедшая!

– Аааа, ну да, – с этим, к счастью, все соглашались.

То ли из-за глупых шуток Ольги Александровны, то ли по другой причине, но тогда своего имени я так и не приняла. Даже слышать не хотела ни о какой Сании, отзывалась только на Соню. А потом, в четырнадцать лет, мне дали паспорт, и вот тут-то на мое настоящее имя, наконец, обратил внимание социальный отдел детского дома. Они спохватились, переписали все мои документы, в которых я раньше значилась как Соня. И с этого момента в официальных бумагах я стала Санией. Но и это не примирило меня со странным именем, данным мне при рождении. Я боялась его. Не знала, как к нему относиться – надо ли стыдиться, надо ли скрывать? Не чувствовала себя в тот период безвременья ни Соней, ни Санией. Словно снова стала никем. Как в доме ребенка. Это было ужасно!

А в конце девятого класса Людмила Михайловна, преподаватель ИЗО, та самая, которая заставляла меня смывать с руки родимые пятна, заполняла наши аттестаты. Эту работу всегда поручали ей, потому что у нее был красивый почерк. И тогда она узнала, как меня на самом деле зовут. Когда я вошла в очередной раз к ней в кабинет, она припечатала меня с порога:

– Здравствуй, Сания!

Я поднимаю на нее глаза. И вижу, что у нее аж щеки покраснели от ярости.

– Почему вы так официально?

И тут она как начнет возмущаться! Ее словно прорвало.

– Какой дурак, – кричала она, – мог такое прекрасное имя заменить на какую-то Соню? На эту плоскую, ни о чем не говорящую Соню? Дурацкую Соню без характера и без красок! Сания – это сильно, это мощно! Запомни это!

Она сверкала глазами, размахивала руками, бушевала так, что мне даже сделалась неловко. Я стояла, опустив глаза, и слушала ее. И благодаря ее злости на «дураков», исковеркавших мое прекрасное имя, благодаря ее искренним чувствам я начала испытывать какое-то странное удовольствие. Как будто мне досталось по наследству сокровище, с которым я по глупости своей не умела обращаться. Никто этому не научил. Я подумала о своей маме – это же она назвала меня так, подарила красивое имя, которое у меня потом отняли. Я все еще не хотела, чтобы меня называли Санией, мне это было непривычно, но Людмила Михайловна так яростно защищала мое имя, что я испытала за него гордость.

– Ты – Сания! Запомни. – Она вскинула к потолку подбородок.

– Хорошо, – кивнула я и робко повторила за ней: – Я – Сания.

Произнося эти слова, я перестала смотреть в пол. И почувствовала, как внутри меня что-то меняется: рождается уверенность, радость. Так и вышла из ее кабинета с гордо поднятой головой. Так и шла по корпусу, повторяя слова, в которых мне слышалась самая настоящая магия: «Я – Сания. Я – Сания».

Повзрослев, я всей душой полюбила свое имя. Оно красивое и подходит мне. Оно – тот дар, который оставила мне мама в момент моего появления на свет. В своем имени я чувствую ее любовь. Может, кому-то покажется, что этого слишком мало, но ничего другого у меня просто нет. И я ощущаю свое имя как огромное важное наследство: знание о себе и принятие себя.





Глава 22

ЛТО




После того «Горного» лагеря в Крыму нам предстоял переезд на другую базу. Так было всегда – одна смена в одном месте, другая в другом. Не знаю, какой в этом был смысл, но, видимо, так распределялся по разным детским оздоровительным лагерям государственный бюджет. А вместе с ним и мы – государственные дети. Ребят постарше, старшеклассников, после первый смены отдыха ждал ЛТО[1]. Нас всех, кто младше седьмого класса, должны были перевезти в новый детский лагерь.

И вот день X настал. Нас погрузили в автобусы и повезли. Руководила процессом наша «любимая» Райка – заместитель директора детского дома Раиса Ивановна. Она всегда на первую смену прилетала в Крым. И вот мы остановились в первом пункте назначения, у детского лагеря. Шофер говорит: «Пятые-шестые классы выходят!» Я, Олеська, Сашка – мы втроем были из пятого класса – вышли на улицу. Парни постарше тем временем сидели в соседней маршрутке. И тут Раиса Ивановна к нам как подскочит, как заорет: «Куда это вы пошли?! А ну, обратно в машину!» Мы, три девочки, стоим перепуганные, глаза по пять рублей. Не понимаем, куда нас дальше собираются везти. Но уже чувствуем, что беда. Раиса Ивановна тем временем вызвала из второго автобуса трех старших парней и отправила их в детский лагерь, а нас загнала обратно в автобус и объявила: «Вы едете в ЛТО».

И тут мы от страха чуть в штаны не наделали. Безо всякого преувеличения. Мы все уже знали, что такое дедовщина, и боялись ее до смерти. В «Горном лагере» я понимала, что нас не трогают только потому, что вокруг есть другие, «домашние» дети, чужие люди, не только «свои», детдомовские. Но и там уже случались разные тревожные моменты – если кто-то что-то крал, воспитатели поручали разобраться в этом старшим ребятам. Вора с подачи самих педагогов закрывали в комнате со «старшаками» и без посторонних глаз избивали. Такими были правила жизни. Внутренний закон. И больше всего меня бесило то, что его поддерживали все сотрудники без исключения. Они прекрасно знали, что происходит, и сами насаждали этот порядок. Но в детском лагере еще можно было как-то избежать печальной участи – хотя бы стараться все время быть на виду у других отдыхающих и чужих вожатых. А в ЛТО нас уж точно никто не защитит. Мы это прекрасно понимали.


В моей жизни был случай, когда дедовщина коснулась лично меня. Я еще никогда и никому о нем не рассказывала – слишком трудно вспоминать: словно падаю в прошлое и дышать становится нечем. Это случилось сразу после возвращения в Москву из того детского лагеря, где произошла страшная история с вором-маньяком. О ней, конечно, узнал весь детский дом, сплетни у нас разносили моментально. И все – от мала до велика – травили меня, называли «шлюхой». Ребенка восьми лет! Однажды я накрывала в столовой к обеду – была в платье, в колготках. Тогда еще носила платья и юбки. И тут в столовую вошли старшие девочки, им было лет по четырнадцать. Они о чем-то увлеченно болтали, но, увидев меня, тут же переключились.

– Ооо, маленькая развратница, – усмехнулась одна.

– Юная шлюшка, – подхватила другая.

– Тебе понравилось с ним? – Они стали приближаться. – Только честно?

– Это же круто, когда взрослый мужик лезет к тебе в трусы?

– Конечно, она хочет еще!

Они ржали как сумасшедшие, говорили всякую ерунду и окружали меня. Я чувствовала, что теряю сознание от страха, и понимала, что ничего не смогу сделать, чтобы себя защитить, – их слишком много. Они схватили меня за руки, за плечи. Кто-то дернул вниз «молнию» на спинке платья, чужие руки стали стаскивать одежду. За доли секунды я осталась без платья, потом они повалили меня на пол прямо в столовой и стали стаскивать колготки вместе с трусами. Я кричала и плакала, звала на помощь. А они только продолжали смеяться.

– Что это такое?! – обрушился на нас откуда-то сверху мощный голос. – Что здесь происходит?!

Девочки моментально отпустили меня и вскочили на ноги. Я осталась валяться почти раздетая на голом полу, закрывая лицо руками.

– Что вы себе позволяете?! – гремела женщина. – Как только совести на такое хватает???

Я по голосу узнала нашу медсестру Наталью. Она была высокая, светлая и суровая. Многие ее побаивались. Девочки стояли опустив головы, а я пришла в себя и стала натягивать болтавшиеся на щиколотках колготки. Кое-как смогла просунуть голову в ворот платья, вскочила и вся в слезах убежала из этой столовой вон.

Рассказала Наталья кому-то из воспитателей о том, что они сделали со мной, или ограничилась тем, что отругала их сама? Я не знаю. С тех пор, просыпаясь по утрам в детском доме, я всегда проверяла, на месте ли у меня трусы. И только тогда успокаивалась.

Позже, начав самостоятельную жизнь, я осознала, что в детском доме у меня никогда не было чувства безопасности. Не было уверенности, что со мной никто не сделает ничего плохого, пока я сплю. Кстати, я до сих пор не ношу платья. И юбки тоже. Только джинсы, штаны: без них чувствую себя беззащитной и голой.



Одним словом, мы с девчонками ехали в этот долбаный ЛТО и подвывали от ужаса, понимали, что нас там ждет.

Лагерь находился неподалеку от персиковых садов – что-то вроде длинной одноэтажной казармы, только разделенной изнутри фанерными перегородками на отдельные спальни. Как и предполагалось, мы с Оксаной и Сашей оказались самыми маленькими. И, конечно, нас с самого начала стали шпынять.

– Эй, – старшие девочки, которым поручили расселить всех по комнатам, – вы, мелкие, заселяетесь сюда.

Мы кивнули, удивились, что комната такая большая. И стали отмывать окна и полы, как нам велели. Убрались, застелили постельным бельем кровати. И тут снова приходят те же девочки.

– Нет, мы передумали! Вы переезжаете в другую комнату.

Мы молча идем туда. И все сначала – мыть окна, полы, стелить постели. Так нас несколько раз таскали с места на место, пока мы во всех спальнях старших девочек не убрались. В итоге нам троим выделили отдельную маленькую комнатку, но на мужской половине. Уже от этого одного можно было сойти с ума. Но нас поселили напротив комнаты Андрея Васильевича, который приехал с детьми в ЛТО из нашего детского дома. Он работал у нас в социальном отделе. Ему тогда было всего двадцать три года, совсем еще молодой. Но мы, дети, звали его Василичем. Благодаря ему мы в тот год познали все прелести жизни в ЛТО.

Трудовые задачи были такими – нужно было собирать персики. Конечно, не просто так, кто сколько хочет, а была установлена определенная жесткая норма: общая для всех, вне зависимости от того, сколько ребенку лет. Ее заранее определили, и все. И всех, кто не собирал эту самую норму, вечером перед ужином отправляли в комнату к Василичу на воспитательные работы. Это в его обязанности входило выполнение нормативов. Как он достигал цели? Бил. Ставил ребенка спиной к стене, надевал боксерские перчатки и бил человека, как грушу. Он избивал всех – и старших мальчиков, и младших. Знал, куда наносить удары, чтобы не было видно кровоподтеков и синяков. Но при этом взрослый мужик прикладывал детей по-настоящему, в полную силу, иногда до потери сознания. Настолько жестоко, что стены в домике тряслись и ходили ходуном.

Во время этих экзекуций мы с девочками втроем сидели на одной кровати и плакали от страха. Я закрывала уши руками, пыталась спрятать голову в колени, но звуки – даже не звуки, гул, который шел по всему бараку, сотрясал меня изнутри. Это происходило каждый день. Всегда кто-то не собирал норму. Всегда Андрей Васильевич избивал кого-то в своей спальне. И мы никому не могли об этом рассказать. Я уже знала, что будет, если я снова, как в том случае с вором-маньяком, открою рот. Понимала, что не смогу ничего сделать против него – станет только хуже, – а когда он начнет меня бить, я просто умру на месте, и все.

Оказалось, что он сам – выпускник нашего детского дома и его точно так же били в детстве другие старшие дети. Наверное, что-то сломалось в нем еще тогда, и он решил таким образом доказывать свою значимость или мстить. Но самое страшное заключалось в другом – о его «воспитательных методах» знали все, кто работал в нашем детском доме. Воспитатели, психологи, заместитель директора – все сотрудники, кроме директора, были в курсе того, что происходит. Только держали рот на замке. С ним никто ничего не мог сделать. Он плотно общался с Райкой, был под ее личной защитой, а против Райки не шел никто. И Василич чувствовал свою полную безнаказанность, устанавливал порядки, от которых любому нормальному человеку становилось не по себе. Он всех втягивал в дедовщину, заставлял старших бить младших, и это касалось не только мальчиков – девочки у нас тоже никогда не были исключением. Андрей Васильевич и для них придумывал наказания. Однажды в лагере три девочки, три Наташи, своровали у старших девушек сигареты. И тогда было решено, что каждый член «Совета старейшин» – в него входили все, кто ездил в ЛТО четвертый, пятый год подряд и больше, – ударит каждую воровку по три раза линейкой по рукам. Их заставили вытянуть вперед ладони и били, передавая линейку по кругу. Хорошо, что я не входила ни в какой совет и меня не заставили этого делать. Я бы никогда не смогла. Наказанные долго потом ходили с опухшими, покрытыми ссадинами руками. Это был мир выпускника детского дома, дорвавшегося до власти, его стихия и его представления о законе.

Я не знаю, почему у такого прекрасного и порядочного директора, как наш Виктор Яковлевич, был такой поганый заместитель, как Райка, которая покрывала всякую мразь вроде Василича. Даже думать об этом не хочу. Мне слишком тяжело задаваться таким вопросом. Я и сегодня на тысячу процентов уверена, что директор ничего не знал, вся информация останавливалась на Райке.

И никто из воспитателей, психологов и тем более детей ничего не мог поделать с дедовщиной – против стада не пойдешь. Система жила по своим внутренним законам, которые передавались из поколения в поколение.



В тот год в лагере я тряслась все время, как осиновый лист. Была на нервах и из-за зашкаливающего стресса писалась в постель каждую ночь. Конечно, я знала, что взрослые заметят это, и тогда мне не поздоровится, поэтому поднималась с первыми лучами солнца, осторожно собирала простыню со своей клеенки – я с ней к тому времени уже не расставалась – и шла стирать. Горячей воды утром в лагере не было, приходилось возиться в ледяной. С горячей водой вообще было сложно, ее давали только по вечерам. А поскольку мылись мы по старшинству – сначала воспитатели, потом старшеклассники и так далее – нам, самым младшим, ее почти никогда и не доставалось. Чистое постельное белье после стирки я вешала на веревку на улице. Матрас тоже вытаскивала на солнце и сушила. К тому времени, как просыпались остальные, все почти высыхало – я снова стелила постель и ложилась, делая вид, что все в порядке.

Только несколько лет спустя, когда я уже подросла, узнала от самого Андрея Васильевича, что меня в то лето от дедовщины спасло лишь то, что я была слишком маленькой. Он боялся трогать меня потому, что мог случайно прибить. Он меня тогда почти не замечал – ходит какой-то детский сад вокруг, ну и пусть.

Зато на второй год он меня заметил. Однажды ранним утром застал за стиркой белья. Заспанный, с едва приоткрытыми глазами, он шел в туалет.

– Ооо, енот-полоскун! Что стираем?

– Белье. – Я старалась на него не смотреть.

– Аааа, – усмехнулся он, – любишь стирать?

– Обожаю, – огрызнулась я, желая скорее от него избавиться.

– Слууушай, – он вдруг проснулся, в глазах промелькнула мысль, – а давай ты и мои вещи будешь стирать! Тебе же нравится.

– Блиииин.

– Значит, договорились! – обрадовался он. – Я щас!

Через минуту приволок из своей комнаты ворох грязной одежды – видимо, не стирал с самого приезда в лагерь. Делать было нечего. Я снова пошла за водой.