Я тебя отпускаю

– Как чем? Да ничем. Баба эта с детьми зажила по-человечески. Работала на ферме, молоко оттуда брала, и тоже все молчали. Понимали, что дети. Откормить их надо, совсем доходны́е были – ноги не держали. Две девчонки и пацан, младшенький. Ничего, оклемались. Огород, кур завели. Ну и как-то выжили, одним словом.

– Дичь какая, – пробормотала Рина. – В двадцать первом веке! Птиц ловили, рябину жевали. С ног от голода валились. Как такое может быть в наше время?

Валентина усмехнулась:

– Да запросто! Это у вас там, в Москве, двадцать первый век. А тут как было пятьдесят лет назад, так и осталось. Не все, конечно. Но многое.

Они помолчали. Но Валентина встрепенулась:

– Пей-ка! – И кивнула на чашку: – Зубы мне не заговаривай!

Рина скорчилась и попыталась отпить. Горько было невыносимо. Валентина с усмешкой покачала головой:

– Да будет тебе! Не горьше водки. В деревнях всегда этим лечились, лекарств-то не было. Еще бабуленька моя травы сушила. Ну и меня кой-чему научила.

Рина, морщась, осторожно допила чашку до дна.

– Жар спадет, – пообещала Валентина, – разотру тебя на ночь и еще заварю. А пока молоко выпей. С медом.

Это было, конечно, попроще. Хотя ни молоко, ни мед Рина терпеть не могла. Но делать нечего – надо лечиться и поскорее выбираться отсюда. Жизнь научила не только стойкости и выживанию. Жизнь научила еще принимать обстоятельства такими, как они есть.

Весь день спала. Снились кошмары: заваренный в чашке аконит, раствор густо-синего, чернильного, цвета, и женщина, похожая на страшную тень, которая пыталась напоить ее этим раствором. Рина отказывалась, отталкивала ее, мотала головой, но сил было так мало, что в какой-то момент решила: «Да черт с ней! Мне с ней не справиться. Выпью – и все. Ну и уйду вслед за папой». Но в ту же минуту встрепенулась, собрала последние силы и оттолкнула женщину-тень. «Я – и сдамся без боя? Ага, не дождетесь!» Но несколько капель все же попало ей на грудь. И в месте, где промокла рубашка, начало невыносимо жечь кожу, словно к ней приложили раскаленный железный прут. Она со стоном проснулась и ощупала шею и грудь. Господи, какой же бред!

Вошла Валентина, вытерла ей пот со лба и груди, напоила чем-то кислым – оказалось, что давленой клюквой с водой, заставила переодеть мокрую, как будто не отжатую после стирки майку и дала ей сухое – свою ночную рубашку, мягкую, фланелевую, уютную, пахнувшую земляничным мылом. Потом натянула на ноги шерстяные носки, а Рина, как ребенок, закапризничала и заныла:

– Ой, колется!

Валентина только посмеивалась и снова поила ее вонючей травой, радуясь тому, как хорошо она пропотела.

И вправду, к ночи жар почти прошел и кашель стал чуть мягче, совсем чуть-чуть, но все же не так болели грудь и мышцы, стало чуть легче, и она уснула.

Ночью захотелось в туалет, но Рина лежала и терпела, потому что страшно было представить, что придется надевать чуни и пальто, переться в предбанник, в сени, в холодный и, мягко говоря, не самый благоухающий туалет. Она со вздохом села на кровати и включила зеленый ночник. Под стулом стоял ночной горшок. Да-да, настоящий эмалированный синий горшок, с круглой ручкой и крышкой, такой, как был у нее в детстве. Она даже улыбнулась.

Валентина позаботилась о ней, понимая, что их туалет, привычный для сельского жителя, не совсем подходит московской гостье.

«Забота, – подумала Рина. – Кто заботился обо мне в последнее время? Никто. Мама? Мама давно далеко. Да и не до заботы ей, у нее давно своя жизнь. Мусеньки давно нет на свете. В детстве меня любили мама, Мусенька, отец. Наверное, и хмурая бабушка Ирина Ивановна тоже как умела. А в зрелости? Получалось, что только отец. Да, пожалуй. Именно он, отец, заботился обо мне. Или, по крайней мере, был единственным, кого волновала моя жизнь».

От жалости к себе она едва не расплакалась, но тут же ей стало смешно: ох, видели бы ее сейчас коллеги и подчиненные. Рина Александровна, железная Рина. Дама, приятная во всех отношениях – ухоженная, утонченная, одетая в брендовые шмотки, в кольцах от «Шопард» и «Гарри Уинстона». С гладкой, почти без морщин, кожей – а как же, положение обязывает, все новинки косметологии испытаны. С хорошей фигурой – иначе никак. Разумеется, на каблуках. Владелица дорогой машины и престижной квартиры на Кутузовском. Рина Александровна Корсакова, женщина строгая, но приятная, сидит в обрезанных валенках, в чужой ночной рубахе, с грязными, спутанными от пота волосами и радуется ночному горшку! Многие бы отдали все, чтобы сейчас на нее посмотреть.

Утром она с удивлением обнаружила, что лоб у нее холодный, а руки и ноги теплые, нос, правда, еще заложен, а вот кашель стал реже и определенно мягче. Чудеса.

Нет, правда – как это? Без лекарств и антибиотиков? И такое бывает? Нет, конечно же, она слышала про народную медицину, про гомеопатию, травки, пиявки и все такое. Про то, что сейчас это все возрождается и даже становится модным. Люди наконец поняли, что такое химия и как это вредно. Но, честно говоря, Рина в это не верила. Она верила в науку, в инновации и технический прогресс. И чтобы так, на личном примере, убедиться в обратном? Она почувствовала, что страшно хочет есть – так, что свело скулы и рот наполнился вязкой слюной. И тут, как по мановению волшебной палочки, вошла Валентина, держа перед собой деревянный поднос: чашка бульона с яйцом, два куска хлеба – с маслом и медом – и стакан теплого молока.

Рина набросилась на все это роскошество, позабыв, что хлеб с маслом она не ест лет десять, а молоко и мед ненавидит.

Валентина смотрела на нее внимательно, разглядывала пристально, изучала.

– Видок, да? – поймала ее взгляд Рина. – Понимаю, чудовище.

Валентина медленно покачала головой:

– Нет, Ир. Это тут ни при чем. Просто… просто ты так на Саню похожа. Смотрю на тебя и словно с ним разговариваю. – Она смахнула слезу и отвернулась. – А уедешь – только карточки и останутся. Три всего. Фотографироваться он не любил.

Рина аккуратно поставила чашку на поднос.

– Знаю, что мы похожи. Все говорили. Спасибо вам, Валентина. Вот, вылечили! Не знаю, что бы было, если бы я не послушала вас, уехала бы в Москву. Спасибо, что остановили. Нет, правда.

Валентина улыбнулась.

– Это тебе, Иришка, спасибо. Я хоть немного отвлекалась от своей беды. Когда о ком-то заботишься, думаешь о ком-то, переживаешь за чью-то жизнь, боль отступает, отползает, как собака к порогу. А уедешь – снова останусь одна. Так что это тебе спасибо.

– Что заболела? – улыбнулась Рина.

– Что осталась. – И она молча собрала посуду и вышла из горницы.

Рина удивленно смотрела ей вслед. Здесь совсем другая жизнь, во всем другая: более искренняя, честная, нет ненужных кривляний и лишних, фальшивых слов. Может, это и привлекло когда-то ее отца?

Рина накинула пальто, вышла на крыльцо и обомлела – погода была роскошной. На ясном, синем, совершенно прозрачном небе, на горизонте, за речкой, осторожно и медленно опускалось предзакатное малиновое солнце. Прозрачный, осязаемый воздух дрожал. Оглушительно пахло подвядшей травой и осенними увядающими цветами. Астрами? А бог его знает. Но запахи были дивными, успокаивающими, расслабляющими, нежными. Пахло чем-то еще – теплой землей, молоком, осенним садом. Пахло покоем, который был разлит в воздухе и казался неисчерпаемым, незыблемым, вечным и нерушимым.

Было так тихо, что звенело в ушах. Только где-то вдалеке, неназойливо и размеренно куковала кукушка. И где-то совсем близко, похоже, что из соседнего двора, несколько раз промычала корова. И снова наступила звенящая тишина.

Обомлевшая и растерянная, Рина опустилась на теплую деревянную ступеньку и замерла от восторга.


Тихая улица загогулиной уходила к оврагу, за которым сразу начинался лес, подкрашенный заходящим солнцем, которое словно зацепилось за темные верхушки деревьев.

Рина смотрела на медленно темнеющее небо, на гаснущее солнце, на пустую, покрытую мягкой и мелкой пылью дорогу. Она смотрела на сад, на яблони, склонившие к земле старые, заскорузлые, тяжелые ветви, на которых еще оставались неснятые яблоки – желто-бурые, перезрелые, с темно-янтарной кожей.

Из сада пахло раздавленной антоновкой, упавшей от тяжести и спелости.

Скрипнула дверь, и Рина вздрогнула. За ее спиной стояла Валентина. Она накинула ей на плечи тяжелую вязаную шаль.

– Замерзла поди?

Рина поежилась и улыбнулась:

– Наверное. Только не почувствовала – так увлеклась пейзажем.

Валентина уселась рядом.

– Да уж, пейзаж здесь необыкновенный. Ничего не скажешь – красота.

И Валентина вздохнула.

– Вы никогда не хотели отсюда уехать? – спросила Рина. – В город, например.

Валентина с изумлением посмотрела не нее.

– Уехать? – переспросила она. – В город? Нет, никогда! Поверишь – ни разу похожего в голову не приходило. И когда в город ездила, не знала, как сюда поскорее вернуться, домой. В городе я шалела: народ, машины. А запахи? Голова начинала болеть и кружиться. Думала, вот бедные горожане. И как они тут? Бледные, нервные, издерганные. Вечно спешат. Ох, не завидовала я им. А приезжала, сходила с автобуса и выдыхала: мое! Как заново родилась. Автобус тогда в Петрово останавливался, сюда не доходил. А от Петрово до нас восемь верст, через поле. Шла я по полю – что зимой, что летом – и думала об одном: счастье, что я здесь родилась и выросла. И самое большое счастье – что никуда, как многие, не подалась. Нет, легко здесь никогда не было. – Она задумалась. – Не было, да. Ни тебе удобств, ни тебе чего. А тогда еще и продуктов не было, помнишь? За хлебом в Петрово ходили. А уж за всем остальным… – Она махнула рукой. – Да разве в этом дело? Дело в том, что каждому на земле свое место. Мое – здесь. И знаешь, в чем еще счастье?

Рина качнула головой и усмехнулась:

– Если бы знать!

Валентина улыбнулась:

– Счастье в том, что я в этом ни разу не засомневалась, в том, что это мое место и двигаться мне отсюда некуда и не́ к чему.

– Ну, у всех по-разному, – сказала Рина. – Ведь кто-то уехал отсюда и не пожалел. Такое же тоже бывает?

– Бывает. Но я отвечать могу за себя, про других не знаю, не спрашивала. Да и разве кто правду скажет? Кто признает, что сделал неправильно?

Рина пожала плечом:

– Наверное. Человеку трудно признаваться в своих ошибках. Но самое трудное – признаться себе. И знаешь, что самое страшное? Жить с ощущением «как же мне все надоело!».

Рина не нашлась, что ответить. Но, кажется, согласилась. Долго молчали. Становилось зябко – день был отличный, не по-осеннему теплый, но все-таки середина октября – вечера прохладные.

– Да, – задумчиво повторила Валентина, – здесь, в селе, никогда просто не было. Работа тяжелая, физическая. Хочешь не хочешь, а делай, иначе не выживешь. Скотину накорми, огород прополи. Сена на зиму заготовь, дрова и прочее. И никто тебе, если что, больничный не выпишет. Болеешь, а вставай и делай, иначе каюк. Но как выйдешь на крыльцо, все равно когда – зимой, летом, весной, осенью, – как взглядом обведешь все это, так сразу все отпускает, веришь? Зимой белое все вокруг, аж зажмуриваешься в первые секунды – так ослепляет. Снег блестит, такой чистый, что в голубизну, как осколки, переливается. Зимой на лыжи – и в лес. Лес темный, суровый. Но ты его не боишься, знаешь его как свои пять пальцев. Бежишь на лыжицах, аж пот по спине. А возвращаешься в теплую избу. Сбросишь все с себя – и за стол. А там бабулины блины или пирожки да чай на травах. И тепло. Завалишься на печку – и в сон!

Весной все оживает, распускается и зацветает, рождается заново. Ну и ты вместе с ней, с природой. Черемуха сначала, потом сирень. Ну а потом все остальное – сады зацветают, чубушник, шиповник. Сядешь вечером на это крыльцо и тянешь носом – ох, красота! Местная парфюмерная фабрика. А осенью листва разноцветная – от бледно-желтого до темно-багрового, вроде пестрота, а глазу не больно, совсем не рябит – наоборот, успокаивает. Знаешь, как дед мой октябрь называл? – Она улыбнулась. – Брусвяный. Старое слово, древнее.

А осенью грибы. Мы с Санечкой это любили. Встанешь в пять утра – и вперед.

Ну летом здесь вообще чудеса, аж сердце останавливается – лес, поле, река. И снова запахи – сладкие, горьковатые. В лесу припекает и пахнет иголками, хвоей, а на припеке земляникой, малиной. И цветы полевые: васильки, ромашки, мышиный горошек, кипрей, донник, зверобой. Синие, желтые, белые, розовые. Девчонками мы венки плели. Ну и гадали на суженого. Птицы весной с пяти утра распеваются – проснешься, лежишь и гадаешь: синичка, пеночка, горихвостка? А вечером соловушка заведет, да как! Сердце от счастья останавливается. А ночью тишина такая, что в ушах звенит. Лежишь до рассвета и слушаешь. А утром, до завтрака, как только проснешься, – на речку. Речка мелкая, за ночь вода не остыла. Песочек на дне шелковый, нога утопает. Плюхнешься в воду – и счастье! Выскочишь, бухнешься на песок – и снова счастье! Проголодаешься – и домой, а там уже молоко теплое, только из-под коровки, хлеб с медом. Такое у меня детство было счастливое.

«Все правильно, – думала Рина. – Она, конечно, права. Красота, тишина и покой. Наверняка пробудешь тут пару недель, и скрюченные в тугой жгут нервы городского жителя, измотанного всеми прелестями суматошной жизни, придут в норму. Но пару недель, не больше, вполне хватит пары недель, а то и недели. Вряд ли я выдержала бы больше».

– Знаю, что отец тебя звал, – тихо сказала Валентина.

– Звал.

– Мечтал, чтобы ты сюда, к нам, хотя бы на каникулы или в отпуск приехала. Хотел тебе все показать, побродить по лесу. Он вообще лес обожал – уходил на рассвете, возвращался к обеду. Шатался от усталости, но был счастлив. Сад любил. Огород – нет, не любил, в огороде я хозяйничала. А он в саду. Подрезал, опылял, скрещивал. Я все смеялась: Мичурин! Сливы знаешь какие были? Не поверишь – с кулак. Вечерами мы тут с ним сидели, на крыльце. Молчали. На закат смотрели. Посидим минут сорок – и домой. И тоже молчим. Ты же знаешь – он попросту слова не тратил. Но мы и так друг друга понимали, без слов. Нам с ним и молчать было хорошо. – Она испуганно глянула на Рину: – Тебе не обидно?

– Мне? – удивилась Рина. – Да что вы! Я рада, что у вас с отцом все сложилось. – И, помолчав, тихо добавила: – Кажется, он был тут, с вами, действительно счастлив, а это главное. Не всем так повезло. Надо же еще и решиться изменить свою жизнь, решиться и найти на это силы.

Валентина встрепенулась:

– Давай-ка домой. После болезни, не дай бог, снова прихватит! Вечера-то прохладные, осень. Поднимайся, идем греться да чай пить. Совсем я тебя заболтала!

Рина послушно поднялась со ступеньки.

Валентина ловко и быстро накрыла стол: сушки, печенье, варенье из клюквы. Клюква была крупной и неразваренной – целые, упругие, плотные ягоды. Такой вкуснотищи Рина, кажется, еще никогда не ела.

– Готовить я не особо люблю, – призналась Валентина. – Да и некогда все время было – работа, дом и хозяйство. Просто у нас было – Санечка наварит щей на неделю, мы и едим. Или блинов напечет. Или картошки нажарит. Говорил – в городе у него от всего брюхо болело. А здесь хоть жареная картошка с салом, хоть грибы – и ничего. Знаешь, что я скажу? От нервов он заболел. Переживал очень. За страну переживал, за деревню. Как же так можно, говорил, все загубить и порушить? Совхоз, санаторий. Говорил, деревня и крестьяне – основа нормальной и сытой жизни. А деревни почти нет. Да что там, исчезла деревня! Загубили ее. И крестьянство тоже. А как без этого страну поднимать?

Да и все остальное… Заводы, фабрики. Ничего нет, одна спекуляция. А страну нашу он очень любил и страдал за нее. И за народ наш переживал, мучился. Говорил: «Такие богатства! Нигде такого нет. А живет народ плохо». – Валентина смутилась и опустила глаза: – Все я не о том, да, Ириш? Голову тебе морочу воспоминаниями. А тебе ведь ни до чего, верно? Переживаешь из-за работы? Да и воспоминания мои дурацкие тебе ни к чему.

– Нет, Валентина, – горячо возразила Рина. – Вы, пожалуйста, говорите! Ведь я ничего не знала об этой его жизни. Точнее, не хотела о ней знать. Расскажите все с самого начала. Если можно, конечно.