Я тебя отпускаю

Рина зажмурилась и расстегнула куртку – ничего себе, а?

Валентина, видя ее удивление, грустно улыбнулась:

– Бывает. Бывает, и ноябрь стоит теплым, почти бездождливым, – южное направление. В иной год Саня еще в октябре ходил на реку, купался.

Валентина отвернулась и громко сглотнула.

И тут лихо подъехал Пашка, резко и громко затормозил и победно глянул на Рину.

Та с раздражением подумала: «Чуть забор не снес, болван. Мачо, блин. Выпендривается».

По дороге спешила Нина. Следом ковыляли Бахоткины, Лена и Ваня, ближние соседи. Лена держала в руках большой букет сиреневых астр. Пашка курил, прислонившись к капоту, и бросал загадочные взгляды на Рину.

«Чистый идиот, – подумала она. – Ополоумел, добрый молодец, первый парень на деревне! А что, завидный жених – собственный дом, собственный «пазик». Синие глаза и соломенный чуб. Короче, девки стонут и тащатся. Женишок-сиделец. А что, нормально, подходящая пара для безработной».

Тронулись. Пашка все так же залихватски поглядывал на Рину в зеркало.

Сначала ехали молча, с тревогой поглядывая на застывшую Валентину.

Ну а потом устали молчать и принялись перешептываться. Краем уха Рина улавливала все те же разговоры – печали о завалившемся заборе или сарае, беспробудное пьянство пастуха с гордым именем Аркадий. Конечно, звали его Аркашка-алкашка, какой уж там Аркадий! Снова что-то про непокорных и вредных невесток, никчемушных зятьев, капризных стариков, плохой урожай помидоров. И тут же начиналось хвастовство, сколько и чего кто закрыл, – Рина догадалась, что это про запасы.

Только Валентина участия в разговорах не принимала. Ну и Рина, конечно, тоже. У ворот погоста уже виднелась машина Михаила. У машины, затянутая в блестящий кожаный плащ, сняв темные очки и подставив лицо солнцу, гордо, как монумент, стояла важная Антонина.

– Загорает! – почему-то с осуждением зашептались бабы. Стало понятно, что богатую и успешную Тоньку местные не любили.

Сдержанно поздоровались и пошли «на место».

Снова шли гуськом, виляя по узкой тропинке вдоль уже знакомых могил, и Рина, удивляясь себе, отмечала: Витенька Глазов, четырех лет. Анна Ивановна Глагольева, упокоилась с миром в пятьдесят шестом, восьмидесяти лет от роду. Алла Базаркина, тридцати лет. Трагически погибла. Алла Базаркина с фотографии на памятнике из серого гранита смотрела задорно и вызывающе. Казалось, вот-вот, и она покажет язык. «Красивая, – подумала Рина, – и в таком возрасте, господи…» На минуту она затормозила, разглядывая полное, красивое лицо.

– Алка, – за Рининой спиной вздохнула Нина, – красивая была девка. И здоровая, как слон. На ферме работала, старшей дояркой.

– И что с ней случилось? – тихо спросила Рина.

– А повесилась, – буднично ответила Нина. – Муж загулял, она и повесилась. Любила его сильно, пережить не смогла.

– А муж? – тихо спросила Рина. – С ним что?

Нина удивилась и, кажется, не поняла:

– А что муж? – переспросила она. – Ему-то что? Это ж Алка повесилась, а он жив-здоров. Через месяц женился. Чего с ними, с мужиками, станется? Перешагнут и дальше пойдут.

– Ну не все же! – возразила Рина. – Есть же другие.

– Да? – с нарочитым удивлением переспросила Нина. – Интересно, а ты видела? Тебе, девка, кажется, тоже не попадались!

Процессия тем временем ушла далеко вперед, и они бросились ее догонять.

Ну вот и дошли. Валентина стояла у присыпанного холмика и гладила фотографию мужа.

Нина принялась раскладывать цветы. Женщины подошли следом за ней. Мужики курили в сторонке.

Наконец Валентина выпрямилась и огляделась.

– Погода-то какая! – вдруг улыбнулась она. – Красота! Как по заказу! Значит, Санечке здесь хорошо и спокойно.

Все дружно закивали и, радостно поддакивая, загалдели.

– Вот, Санечка! – Она обратилась к фотографии и осторожно провела по ней ладонью. – Видишь, какая погода? Прямо под наше свидание! Идите! – обернулась она. – Идите, я вас догоню! Постою еще тут, с Санечкой, поговорю с ним и догоню.

Все обрадованно закивали и с удовольствием двинулись к выходу. Рина отошла в сторону, решив подождать Валентину. Та, что-то отшептав мужу, увидела Рину.

– Иди, Иришка. Попрощайся с отцом! Уж не приедешь, наверное. – И отошла в сторону.

Смутившись, Рина кивнула. Подошла к могиле, долго всматривалась в лицо отца и наконец прошептала:

– Ну я пошла, пап? Извини, если что не так. И не волнуйся – у меня все хорошо. Если не сейчас, так в будущем. Я со всем справлюсь, ты меня знаешь. – Она выпрямилась и добавила: – А я, кажется, тебя, пап, поняла. Ты, пап, все сделал правильно. Не сомневайся! Ну, я пошла?

И вдруг ей стало так невыносимо грустно и горько, что слезы сами потекли по щекам. «Господи! Что может быть важнее, чем правильно выбранный путь? Чем человеческое счастье и душевный покой? А здесь, в деревне и с Валентиной, он точно обрел его, этот покой».

В эти минуты она наконец все осознала, прочувствовала и поняла: про отца, Валентину. Про их негромкую, правильную жизнь в согласии, в понимании, в любви. И эта женщина, Валентина. Как Рина ненавидела ее, как презирала: нашел деревенскую простую бабу, наверняка корову и дуру. Тетю Фросю. А Валентина оказалась другой.

«Папа, милый! Какая же я дура, прости! Вот ты, да. Смог. А я? Что моя жизнь? Ни детей, ни семьи. Полное одиночество. Работа? Да бросьте! Вот это точно величина непостоянная! Сколько лет отдано, брошено и потеряно! Я всегда думала, что это главное, созидательное, осязаемое. И никто у меня этого не отнимет. Боже, идиотка! Одним росчерком пера, из-за плохого настроения со мной было покончено. Царь распорядился – и все! Вся моя жизнь рухнула в ту же минуту. Все, к чему я шла эти годы. Все оказалось напрасно: потерянные нервы, усилия. Здоровье, наконец. Отказ от самого главного – личной жизни. Эта чертова работа забирала все! Все, понимаете? До дна. Или я лукавлю? Никто от меня этих жертв не требовал? Все я сама? Мой выбор, мое решение. Сама отказалась от главного, вечного и неразменного. Ах, подумайте – она отказалась! А кто тебя, собственно, просил? Вот именно, и не ври сама себе. Просто тебе работа была интереснее всего остального, и ты сама выбрала этот путь. Но, папа! – Она громко всхлипнула. – Пожалей меня, а? Мне так плохо, папочка! И даже некому об этом сказать. Маргошки давно нет. Мусечки нет. Нет и тебя… Мама? Да и ее давно нет в моей жизни. Никого, понимаешь? У тебя была Валентина. Ваш дом, чуть поскрипывающий пол, теплый бок печки. Пшенная каша в чугунке, которую ты так любил. Солнце, встающее из-за леса, – розовобокое, гладкое, как теплый блин. Речка твоя – серебристая и чистая, таких почти не осталось. Карасики твои, пескари. Грибы, крепкие, с бархатной шляпкой, на которую налипли травинки. Парок над вечерним полем. Ах, как ты все это любил! С каким восторгом и нежностью ты говорил мне об этом! А я? Я усмехалась! Я презирала все это, пап. Всю твою жизнь презирала. Я ничего не понимала, пап, ни-че-го! А судить бралась. Как можно уехать из города? Из своей квартиры с собственной ванной и горячей водой? От музеев, театров? От площадей и московских улиц? От меня, наконец. Твоей дочки. Папа! – Она вновь всхлипнула, как маленькая девочка: – У меня… ничего не осталось! Совсем ничего, пап! Ничего и никого. Абсолютная, бездонная пустота. Завтра я вернусь в город. В свою квартиру. Удобную, красивую, дорогую. И что? Я плюхнусь в итальянское кресло, мягкое и комфортное до невозможности, зажгу торшер, и что дальше? А ничего, пап. Только одиночество. Такое страшное одиночество, хоть волком вой. И завою, не сомневайся! А послезавтра? Нет, допустим, я высплюсь. Сто лет я не высыпалась. Буду спать до одиннадцати. До двенадцати даже! Неторопливо выпью кофе. Приму душ. И? И что будет дальше? Я же привыкла бежать! Бежать, торопиться. Бояться не успеть, опоздать. А сейчас торопиться некуда, все кончилось. Боже, как представлю свою новую жизнь, так колотит от страха.

Что мне делать, а? Как мне жить, пап? Завести собаку или кота? Уехать на полгода в путешествие? Найти, наконец, молодого любовника? Взять из приюта ребенка? Нет. Не выйдет. Вот на это точно не хватит смелости. Я привыкла отвечать только за себя, какой там ребенок! Да и боюсь я этого как огня, если честно, – годы. Вот такой итог, пап. Прости, если расстроила тебя. И еще… Папа! Мне жить не хочется, веришь? Просто совсем обесценилась жизнь. Как-то всё закончилось, что ли? А было ли? Это вопрос. Я знаю, что ты бы мне ответил: «Дурочка ты, Ирка! Тебе только сорок три – ты еще девочка! И у тебя все впереди! Вся жизнь, Ирка! А она такая прекрасная, веришь? Такая длинная, долгая и прекрасная! И сколько в ней еще будет! А ты? Да хватит кваситься, дочь! Приходи в себя, и вперед, ищи новый путь, он есть, не сомневайся, это я точно тебе говорю. Ты его найдешь, я уверен! Ты сильная, дочь! Сильная и умная».


Папа, папа… Увы, все не так, папочка. Я пропустила главное. Мы с тобой не общались последние годы, потому что я была чертовски занята самым важным. А ты был здесь. Ты понимал – конечно, понимал, что я в тебе уже не нуждаюсь! Поэтому и не спешил приехать ко мне. Да, приехать тебе уже было сложно. А я… Я так и не выбралась к тебе, пап, не нашла времени. Как же, такая важная птица, у меня такие важные и неотложные дела, ага. И мы так и не поговорили, папочка. Ты так и не объяснил мне, что самое главное. Да я бы и не слушала, если честно. Или не услышала бы. Точно бы не услышала, пап.

Отмахнулась бы, дескать, брось ты, смешно! Но сейчас, кажется, я поняла. Профукала я все, папа, пропустила. Не разобралась. Заблудилась в своих заблуждениях. Вот такая вот тавтология, папа».

Рина глянула на стоявшую невдалеке Валентину. Та не смотрела на нее – проявляла тактичность. «Тонкий она человек, – подумала Рина. – Тонкий и умный, ты молодец, пап, все правильно. Твоя женщина. И она мне нравится, папа. Ты бы обрадовался, правда? Только случилось все слишком поздно, увы. Ты об этом так и не узнал, папочка. Прости. Прости мой снобизм, мою спесь, мою чудовищную гордыню. Но у меня есть оправдания, точнее, были – без всего этого я бы просто не выжила там, в городе. Обстоятельства определяют, как понимаешь. Ладно, все. Хватит. Нанылась. Потревожила тебя, прости».

Она подошла к Валентине, дотронулась до ее руки, та кивнула.

Шли молча, думая о своих потерях и печалях, о своей жизни.

Обратно ехали бодрее, уже не стесняясь, разговаривали. Только Валентина опять молчала. Рина села рядом с ней и взяла ее за руку. Та тихо, с благодарностью, руку ее пожала. Пальцы у Валентины были холодные.

В дом ввалились шумно, скинули верхнюю одежду и обувь, шумно расселись за стол и, приговаривая и нахваливая хозяйку, с удовольствием стали накладывать еду.

Валентина встала и подняла руку.

– Обождите!

Все остановились и притихли.

– За светлую память нашего Санечки! – сказала Валентина. – Душа его еще бродит, до сороковин будет бродить. А после успокоится. Я точно знаю, попадет мой Санечка в рай! По-другому и быть не может!

Соглашаясь, все закивали.



Валентина строго оглядела гостей.

– Подождите еще минуту. Жизнь мы с ним, с Санечкой моим, прожили честную и хорошую. В ладу и любви. Низкий поклон тебе. – Она посмотрела на его фотографию, под которой стояла рюмка водки, накрытая куском черного хлеба. – И проводили тебя, Санечка, хорошо. Правильно проводили. Все пришли. И Иришка наша приехала! Спи спокойно, мой хороший. И знай, не было женщины счастливее меня. Спасибо тебе.

За столом стояла тишина. Валентина выпила первой, гости потянулись за ней.

Осторожно поставив рюмку на стол, она наконец улыбнулась:

– Кушайте, гости дорогие. Не стесняйтесь. Вот кутья, блины поминальные. И спасибо, что пришли.

Никто и не думал стесняться. За столом пошли разговоры, воспоминания. Говорили про Рининого отца: сначала, дескать, не приняли его – чужой. Пусть не городской, свой, деревенский, а чужой. Незнакомый, а значит, непонятный. Да еще и семью в Москве оставил, а это всегда осуждалось. Ну и Валентине тогда досталось. Осуждали: мужика из семьи увела, ну и завидовали: образованный, тихий. Непьющий. Не то что руку не поднимал – не орал никогда. И вправду, мирно жили, по-людски. Ну а потом его приняли: свой. Ну и Валька молодец – своего счастья не упустила. А была бы у Сани городская жена хорошей, не сбежал бы. На этой фразе, оброненной Леной Бахоткиной, все с испугом посмотрели на Рину.

– Да все нормально, – отозвалась она. – Вы правы, если бы у родителей все было хорошо, папа бы ни за что не ушел. А меня он не бросал, не сомневайтесь. Раз в полгода приезжал и часто звонил.

Все с облегчением выдохнули: слава богу, что не обиделась!

Захмелевшие мужики выходили курить на крыльцо, женщины торопливо убирали со стола и помогали накрывать чай. Все уже посматривали на настенные ходики – дома ждали дела.

После чая и сладких пирогов гости поспешили домой, у порога шумно благодарив и ободряя хозяйку. Осталась только Нинка, домывала на кухне посуду.

Валентина села на диван.

– Устала. Ну все, кажется. Справили. Теперь только сороковины.

Вернулась раскрасневшаяся Нина и предложила «по сто граммов, за упокой и светлую память».

Сели, выпили, Рина быстро захмелела. Ну и пошли разговоры «за жисть».

Нина жаловалась на мужа, Валентина успокаивала ее. Потом над чем-то смеялись, плакали, что-то вспоминали из детства и далекой общей молодости, вспоминали Валентининого деда и Марусю, тетку Клавдию, Нинину мать, Саню, Рининого отца. Перебирали события из жизни. Все у них было общее – детство, юность, молодость, зрелось. Смерть стариков, рождение Нининых детей – лучшая подруга была их крестной.

И тут опьяневшая Нина – а ведь не заметили, как уговорили бутылку водки, – принялась за Рину.

– Чё не рожаешь? Край уже, сколько тебе? Со-орок три? – пропела она. – Ну ничего себе, а? А выглядишь моложе! Поторопись, девка! Останешься ни с чем!

Валентина кивала:

– И правда, Ириш! Рожай. Это я тебе говорю, баба бездетная. У Нинки, – подбородком она кивнула на подругу, – хоть и сволочи дети, а ближе нет. Одна не останется. Будет кому в старости присмотреть.

– От кого рожать? – рассмеялась Рина. – Не от кого! Верите, девушки, вот ни одного кандидата! Ну не искусственное же оплодотворение делать!

– Не, не искусственное, – тут же согласились «девушки», – зачем? От живого мужика надо, от теплого, тогда и ребенок получится хороший, здоровенький!

– Так нету, – веселилась Рина, – живые есть, а вот с теплыми плохо!

– Не тяни, – сурово припечатала Валентина. – Мы с тобой не шутки шутим, все на серьезе.

– А растить его кто будет? – посерьезнела Рина. – Я же одна. Ни мужа, ни родителей. Как поднять? Нет, на няньку, конечно, я заработаю, но это не выход – рожать, чтобы растил чужой человек.