Я тебя отпускаю

И гроб Петечке сам сколотил – никому последнюю домовину его не доверил. Сам сколотил, сам оббил. Нашел в клубе бордовый плюш и оббил. Говорил, что так будет ему теплее, под толстым плюшем.

Словом, горе. Огромное горе. Все страдали, а слег крепкий дед. Слег и не захотел подниматься. Подняла его бабулька, а до того таскала на себе, как тюфяк или мешок с картошкой. Мне кажется, он и встал, потому что ее пожалел. Совсем у нее руки отваливались, даже белье отжать не могла.

Рина слушала как завороженная. Нет, понятно, чужая судьба всегда интересна. И каждая, почти каждая, как хорошая книга или кино. Но эта история ее потрясла. Какие судьбы, сколько горя, господи…

И сколько любви.

А Валентина продолжала:

– Словом, дед Андрей поднялся и вернулся в школу. Как-то жизнь стала налаживаться, все постепенно входило в свою колею, дед работал, Маруся вела хозяйство, мама росла. А потом деда взяли. Пришли прямо в школу и арестовали на глазах у детей. Отсидел он три года – повезло. Сталин сдох, вот и повезло. Слава богу, вернулся живым! Без зубов, почти слепой, руки скрюченные от артрита – работали на лесоповале, морозы страшенные. Но живой! Счастье было, конечно. Только работать по хозяйству дед уже не мог, все тащила Маруся. Но ей не привыкать. Дед снова вернулся в школу, и его даже поставили директором. Мама росла и выросла. Уехала в Воронеж поступать в педучилище. Поступила, дали угол в общежитии. А через год влюбилась, забеременела, а женишок-то слинял, позорно слинял, как только услышал такую новость.

Мама хорошенькая была. Лицом в мать, а статью в отца – высокая, стройная, длинноногая, синеглазая, белокурая. Русская красавица, в общем, таких на картинках рисуют. Куда ей деваться? Из общежития грозили выселить – зачем им младенец? Собрание объявили, поносили ее как могли: аморальное поведение, комсомолка, будущий учитель, ну и так далее. Все глаза, бедная, выплакала. Родителям сообщить не решалась. Думала, уйдет из училища, снимет угол, устроится работать, мыть полы или еще что, родит, а там как-нибудь!

Из училища ушла, угол сняла. Устроилась в детский сад нянечкой. Там хоть голодной не была, остатки за детьми подъедала. И все плакала, плакала, говорила, что все ресницы от слез выпали. Да не от слез, понятно, – от стресса.

В деревню носа не казала, боялась, все отговорки придумывала. А родители поняли, что-то с девкой не так – на каникулы не приезжает, – и дед рванул в город, в Воронеж. Пришел в училище, а там разводят руками: ушла, документы забрала, где есть, не знаем! Хорошо, одна девочка его в коридоре поймала и шепнула про дочкино положение. Дед аж взвился: как так? Как нам не сообщили? Как позволили беременной девке на улицу? Как адреса нет? Словом, разнес их в пух и прах, до районо добрался, уж получили в этом училище по заслугам. А маму он искал долго, три дня, весь город обошел. Хорошо, что провинция, Воронеж. А если б она в столицу уехала? Нашел и выдохнул. Сел на табуретку и заплакал: «Что же ты, дочка? Или мы тебе враги?» Он плачет, мама ревет. А пузо уже на носу. В общем, забрал ее дед домой. Маруся расплакалась, но дочку обняла.

Отмыли ее в баньке, накормили и спать уложили. Всю ночь мама плакала, теперь уже от счастья, что дома и что скрываться и врать больше не надо. Ну и в срок появилась я. Ох, как же меня дед с бабкой любили. Спала я в их комнате, даже на ночь маме меня не отдавали. Если плакала, именно дед носил меня на руках. Тетешкался, играл, даже кормил. Говорил, что только с моим рождением дом ожил и они пришли в себя. Называл меня Радочкой – от слова «радость». Не Валей, не Валюшкой, а Радочкой. Детство у меня было счастливое, теплое. Но до поры. Пока мама моя не сбежала в город. Написала записку: «Простите, мои родные, и не держите зла! Не могу я здесь, задыхаюсь! Хочу в город, учиться. Хочу профессию получить и судьбу свою женскую устроить. А здесь, в деревне, этого не случится. За Валю я спокойна – с вами ей будет лучше, чем со мной». Ну и опять «простите» и «буду писать».

Дед с бабкой погоревали и успокоились. «Слава богу, Радочку нашу не забрала!» – приговаривал дед.

Так и стала я жить с дедом и бабулькой, без отца и мамы. Но плохо мне не было, нет! Хотя по маме, конечно, тосковала. Летом и речка, и лес, куда мы с ребятней бегали. Зимой санки и лыжи. Дед у школы горку заливал – высокую, метра в три. Но зимой дни короткие, на улице не задержишься. Да и холодно. Зимой мы с ним читали. Вернее, читала я, вслух – дед был уже почти слепой. Сядем все трое за столом после ужина, зажжем лампу с зеленым абажуром – ту, что у тебя в горенке стоит. Маруся больше всех любила Диккенса – страшно, а слушает. Глаза с блюдца, дышит часто, но руками машет – давай дальше! Дед говорил, что она все понимает. Я, конечно, читала медленно, по складам – чтобы Марусеньке было понятнее по губам различать.

А дед любил Куприна, Гоголя. Гончарова любил. Марусенька под них засыпала. Вот так мы проводили зимние вечера. На столе остывал самовар. В миске лежали Марусины пирожки. И знаешь, Иришка, не было у меня времени счастливее.

Помолчали. Рина подумала: «А с Валентиной хорошо было молчать».

– Приезжала мама – красивая, нарядная, пахнувшая духами, – продолжала свой рассказ Валентина. – В городе она окончила торговый техникум, работала в магазине заведующей. Удачно вышла замуж за инженера, родила вторую дочь. Словом, все с ней было нормально и даже очень хорошо. Конечно, привозила подарки – и вещи, и всякие вкусности. С собой увозила картошку Марусину, синеглазку. Ничего нет вкуснее. Сало увозила, яички свои. Кур и уток забитых. С собой меня звала, а как же: «Поедем, Валечка! Там город, красота! А сколько всего? Театр, музей. Цирк приезжает! А магазины! Один «Детский мир» чего стоит!» Завлекала меня, соблазняла. Я долго сопротивлялась. Три года. И сломалась, соблазнилась – ребенок. – Валентина замолчала, словно прислушиваясь к себе.

– И что? – не выдержала Рина. – Прижились в городе?

Та улыбнулась:

– Да нет, не случилось. Три месяца выдержала и – опять к деду и к бабульке, в деревню. Господи! Приехали мы, вылезла я из грузовика, огляделась и как разревусь! Стою и плачу как дура. А дед с Марусей меня утешают. И лица у них светлые, счастливые. Молодые. Как же они были счастливы! Да и я тоже.

– А мама? – тихо спросила Рина. – Обиделась?

– Наверное, ей все это тоже было не сильно приятно, – задумчиво проговорила Валенитина. – Дочь сбежала от родной матери. Но, я думаю, в каком-то смысле она вздохнула, ей стало легче. – С мужем ее мы не ссорились, человеком он был незлым и, видимо, неплохим. Но не сблизились – ни ему, ни мне это было не нужно. К тому же он над дочкой своей умирал, над моей единоутробной сестрой Наташей. Просто трясся весь от любви. А я в эти минуты деда и Марусю вспоминала, как они надо мной тряслись и меня любили. Ну и завидовала, конечно, по-детски. Нет, мама старалась меня приобнять, пожалеть. Но я понимала, что и она от меня отвыкла. И маленькую Наташу любит больше меня.

В общем, я вернулась, и мои старики расцвели. И я расцвела – бегала на речку и в лес, играла с друзьями. Забегала домой только поесть – и опять во двор, на улицу, на свободу. Все надышаться не могла вольным воздухом. Любовалась природой нашей. Вставала на пригорке, распахивала руки, закрывала глаза и думала: «Ах, какая же я счастливая! И ни за что больше отсюда я не уеду!»

Валентина вдруг опомнилась, захлопотала:

– Чаю еще будешь или спать? Заговорила я тебя своими глупостями. Сама удивляюсь. Ведь не болтливая вроде, а тут понесло.

– Нет, нет, что вы! Мне очень интересно, – горячо заверила ее Рина. – А дальше? Дальше что было?

– Дальше? А дальше, девочка, была жизнь. – Она снова присела на край стула и подперла голову ладонью. – Школу я окончила, а вот в техникум в город не поехала – Маруся заболела. Крепкая была, здоровая, а надорвалась. Слегла наша Марусенька и вставать не желает. Дед сказал, что она жить устала. Просто устала – и все. И перестал ее тормошить и мне не велел трогать. Я ее кормила, но ела она плохо, еле-еле, по две ложки жидкого. И все в потолок смотрела, как в телевизор. Или спала. По весне дед стал выносить Марусю на улицу, на крыльцо. Расстелит коврик и сажает ее. А сил у той совсем нет – спина не держит. Тогда он своим плечом ее поддерживал. Так и сидели, как сиамские близнецы. Я в окно на них гляну и реву, реву. Господи! Самые родные люди, ближе и любимей нет. Вот Маруся уже на полпути туда. А следом и дед уйдет. Сколько он без своей Марусечки протянет? И останусь я одна на всем белом свете. Мама с Наташкой не в счет – у них своя жизнь, они далеко.

Летом Маруся ушла. На людях и при мне дед не плакал. Плакал он по ночам. Выл в подушку, как волк. Я даже уши ватой затыкала, чтобы не слышать и с ума не сойти.

Ну а через два года он ушел следом. Умер во сне, под утро. Я как почувствовала. Вернее, услышала – тихо. Обычно дед похрапывал, как все мужики. Подошла к нему и все поняла.

На похороны и мама приехала, и Наташка.

Похоронили мы деда, и мама стала меня уговаривать уехать с ними. А Наташка все хмурилась. Я видела, что она этого не хотела. И правильно! Кто я ей? Чужой человек. А там две комнатки, говорить не о чем. Получалось, что меня подселят к ней. Ну и зачем ей это? И я видела, как ей полегчало, когда я отказалась.

После выпускного я стала работать в поселке, в администрации. Секретарем. Дедова ученица меня туда пристроила. Хорошая работа была, непыльная. Только через четыре года ушла моя начальница, а новая взяла в секретари свою племянницу. Выжили меня, одним словом. А тут Нинка моя в санаторий устроилась, в столовку, помощником повара, а точнее чернорабочей. Овощи перебирать и чистить, кастрюли и баки мыть. Но довольна была – нет слов! Я понимала – подкармливалась. Основное, конечно, брали повара, потом официанты, но и простым рабочим тоже перепадало. По мелочи, и все же – то селедку дадут, то яиц. А то масла кусок. Нинке же тяжело было детей тянуть. Муж ее пил, поди прокорми эту ораву!

Ну и меня туда стала звать. Соблазнять, короче. Я отказывалась, на кухню идти и брать не хотела. А там, она говорила, без этого нельзя – сразу решат, что ты стукачка.

А тут в декрет ушла сестра-хозяйка. Ну и тогда я пошла. Хорошая была работа. Сижу в своей каморке, белье сортирую. Склад у меня был – подушки, одеяла, матрасы и прочее. Но никто не трогал, начальство не лезло, и я весь день была одна, наедине с собой.

Кормили нас, сотрудников, хорошо, так что и сытая была, и при какой-никакой зарплате. В общем, мне хватало, как понимаешь. Какие у меня там расходы? – Валентина отхлебнула остывшего чая. – Ну совсем я тебя замучила? Иди спать, Иришка, иди! Завтра, – она вздохнула, – у нас с тобой тяжелый день.

– Не усну, – отозвалась Рина. – Точно знаю, что не усну. Я здесь у вас за всю жизнь выспалась. Да и вообще, – она погрустнела, – куда мне теперь торопиться? Я теперь безработная, спи себе и спи. До второго пришествия. – И встрепенулась: – Валя. А вы, простите, ну… – Она замялась. – В смысле романы там… замужество… Вы ведь такая красавица! Не может же быть, чтобы…

Валентина ее перебила:

– Может! Вернее, замужем я не была. А романы… – Она улыбнулась. – Да и романов, по сути, не было. Так, ерунда. Да, – оживилась и порозовела она, – знаешь, кто смолоду мне прохода не давал? Мишка! Да-да, представь себе, Мишка. С шестого класса за мной ходил, как телок привязанный. Деваться от него было некуда. А уж в восьмом под окнами ночевал. Дед его гонял, а все без толку. Куда я, туда и он. Замуж звал после школы, в армию ушел, просил ждать его.

А я правду сказала:

– Не-а, не буду, Миш. Ты же знаешь.


А Антонина давно его любила, тоже со школы. Страдала, бедная. Ревновала. А Мишка, гад, на нее ноль внимания. А когда в армию ушел, мать у него заболела, тетя Галя. И Тонька стала за ней ходить, лучше дочери. Ночевала, кормила, за двором их следила. В общем, готовая невестка. И не просто невестка, а золото! Письма Мишке писала, посылки собирала. Даже поехала к нему за сто верст, служил этот дурак на Дальнем Востоке. Приехала, а он морду скособочил – дескать, чего приперлась? Тонька неделю ревела.

Ну а потом он вернулся. Тетя Галя ему все и выложила:

– Лучше жены не найдешь, в ноги ей кланяйся, а Вальку свою забудь. Ничего тебе там, сыночек, не светит. А потом Тонька и залетела. Ну и… сама понимаешь. В ночь перед свадьбой этот дурень напился и стучит в окно: «Ваааль! Выйди, а?» Что делать? Ведь деревню всю перебудит. Вышла. Стоит, пьяный дурак, шатается. Сопли со слезами по лицу размазывает: «Валька, ты только скажи! Одно твое слово – и свадьбу отменю. Не люблю я Антонину – и все! И жизни у нас с ней не будет».

– И у нас с тобой не будет, – говорю я. – Потому что, Мишка, не люблю я тебя. Иди выспись. Как в сельсовет с опухшей мордой? Иди.

В общем, прогнала я его. И на свадьбу, конечно, не пошла. Нервная была свадьба, люди рассказывали. Тонька, бедная, у сельсовета топталась: придет не придет. Бледная была говорят, с синячищами под глазами. И пузо торчком. Но тетя Галя дурака своего привела, как бычка на веревке. А после, в столовой, сидела рядом – караулила, чтоб не напился и не сбежал. За руку держала.

– Ну а потом? – нетерпеливо, как ребенок, которому прервали сказку, спросила Рина.

– А что потом? – удивилась Валентина. – Потом, Иришка, жизнь дальше пошла, вернее побежала. Сын у них родился, Максимка. Первенец. Мишка к сыну прилип, заобожал. Потом второй, Сенька, Семен, в честь Мишкиного папаши назвали. Ну тут совсем Мишка пропал – с коляской по поселку ходил, народ смешил. Тонька и успокоилась.

– А вы? Вы с ней продолжали дружить?

– А что мне? – удивилась вопросу Валентина. – Мне с ней делить было нечего. Нет, все у них потом хорошо пошло. Тонька в кафе стала работать, сначала официанткой, потом директором. Ну а потом, в девяностые, выкупила это кафе и стала хозяйкой. Ну тут уж совсем богато зажили, за границу стали ездить, на моря. Мишка в город ее тянул, дескать, квартиру купим, переедем. А она ни в какую: «Где еще я столько заработаю?» И это правда.

– И все? – спросила удивленная Рина. – Ну, в смысле… мужчин. Вы уж простите, что я на вашу территорию, так сказать…

– Да какая там территория? – рассмеялась Валентина. – Нет ее, почитай, территории! – И с тяжелым вздохом добавила: – Один Саня, твой отец, моя территория. Уж прости. – Но снова улыбнулась: – А, про Ваську тебе забыла рассказать! Был там, в санатории, такой… Васька. Красавец мужчина. Да уж… – Валентина помолчала. – Красавец, с этим не поспоришь. Высокий, широкоплечий. Быстроногий. Бегал, как молодой лось. Шустрый, короче. Кудрявый, черноглазый. Как цы́ган какой. Электриком работал. Холостой. Ну девки, конечно, сама понимаешь, увивались за ним. Мужики-то всегда в дефиците, особенно непьющие. А Васька не пил. Так, по праздникам. А что это для сельского жителя? Ничего. Короче, в трезвенниках ходил. Ну и начал… подкатывать. То да се, Валь да Валь. Придет ко мне в комнатку и сидит. «Пошли погуляем», – зовет. Я долго отказывалась. Долго. Ну а потом Нинка с Тонькой как наехали! Трактором просто. Иди да иди! Хватит в девках сидеть! Уж пенсия на пороге, а она все в девках. Хороший ведь парень, красавец. Не пьянь подзаборная. Особенно Тонька старалась, – Валентина рассмеялась, – все сватала меня. Конечно, ей так было бы спокойнее. Все равно она из-за Мишки нервничала. Замуж меня хотела отдать. В общем, я согласилась, замучили меня мои свахи. Пошла с ним гулять. Ох, гуляем, гуляем. А я домой хочу! Только и думаю, как от него отвязаться. А девки мои рвут и мечут – опять иди, не вздумай отказаться. Убьем! Если не Васька – все, кранты. Можешь крест на себе поставить. Нет больше мужиков, нет. Или совсем дерьмо подзаборное. Ну я и подумала, а ведь правда, нет мужиков. Хотя… вроде и мне не больно надо. Замуж я не рвусь. Дети? Да, ребеночка хочу, что говорить. Только… как от нелюбимого? А девки мои за свое: «А ты полюби! Ишь, цаца какая! Да за Васькой этим все девки бегают! А она мордочку набок!» В общем, правы они, думаю. Надо попробовать. Полюбить в смысле. Только вот как? Я ж не знаю, опыта у меня никакого. К тридцати годам, а как дурочка. Только с Васькой и целовалась по-настоящему. – Валентина умолкла, словно вспоминала о чем-то – Да… Целовались. А дальше – ни-ни. Не пускала я его. Нет, не выдерживала. И какую-то там из себя не строила. Просто не хотела – и все. Вроде и целоваться с ним не противно было… Но и радости большой не испытала. Так, ни о чем. А потом… – Валентина вздохнула и отвела глаза. – Потом… ну… сподобилась. Настроилась – и как в омут головой. Подумала, да черт с ним! Главное – ребеночка завести! А там и пошлю его, Ваську. Пусть другие любуются. Ты уж прости, Иришка, что о таком говорю. Стыдно. Тетка немолодая, а туда же. Словом, стал ко мне Васька этот в ночь ходить. – Валентина резко встала со стула, схватила пустые чашки, хлеб, варенье и стала быстро убирать со стола. Повторила: – Прости, Ир. И куда меня понесло? Глупости какие болтаю. Совсем из ума выжила! И кому – тебе, девочке!

– Девочке! – в голос рассмеялась Рина. – Ну да, девочке! Ох, нашли девочку! Бабе за сорок, и нате вам – девочка!

Валентина бросила на стол кухонное полотенце и резко села.

– Одним словом, Ир, не о чем говорить! Через месяц я поняла, что никакой Васька мне не нужен. Так поняла, что выставила его. Одним днем выставила. Да так, что он больше не сунулся, Васька этот, красавец. Значит, доходчиво объяснила, получается. Понимаешь, – Валентина, поборов смущение, подняла на Рину глаза, – я такое видела, в смысле деда и Марусеньку. Всю любовь их, всю жизнь! Как два голубка, от первого дня до последнего! Дед ведь каждый день к ней на могилу ходил, ни дня не пропускал, до самой смерти, в любую погоду – дождь ли, метель. Подолгу там сидел, говорил: «Я с Марусенькой разговариваю, чтоб ей, моей миленькой, не скучно было». А когда тяжело стало ходить, не за себя переживал, за нее: «Как она там одна? Сходи, Радочка! Поговори с ней! Наверное, совсем она загрустила». Ну я и ходила – взаместо деда. Поняла, о чем я? – Валентина в упор посмотрела на Рину и повторила: – Поняла?

Та молча кивнула.

– Я и подумала, – продолжала Валентина, – не встречу такого, как дед, ну и бог с ним. Значит, не судьба. Но просто так, чтобы просто за мужиком быть – нет, не хочу. Так и решила. Вот так все и вышло. – Валентина прихлопнула ладонью по столу и улыбнулась. – Выгнала я Ваську, а потом встретила своего Санечку. Выходит, оказалась права.

Рина опустила глаза и повторила за Валентиной:

– Выходит, права. Да нет, точно права.

– Вот и я о чем! – с радостью кивнула та. – Жить надо с любимым, Иришка! На мелочи не размениваться. Иначе… какой смысл во всем этом? – И спохватилась: – Ну все, хорош! Спать, спать! Не встанем ведь завтра.

«И вправду, хорош, – согласилась про себя Рина. – На сегодня уж точно». А ночью думала: «Да, все так. Валентина права. Но… как-то по-детски все выглядит: умри, но не давай поцелуя без любви. Детский сад, ей-богу! А может, она прикидывается? Прямо картинку нарисовала. Святая Валентина, ага. Ни Мишку ей не надо, ни красавца электрика. Просто ангел, а не женщина! Подруги давно замужем, детей нарожали, а она все ждет принца на белом коне! Ждет и верит. И, что самое смешное, дождалась. Вот бы мама посмеялась: наш отец – принц на белом коне! Нет, как-то не верится, если честно. Все тетки хотят побыстрее устроить свою жизнь, все хотят замуж, а уж в деревне подавно. Хотят детей. Впрочем, а я? Нет, замуж, допустим, я все же хотела в молодости, правда, недолго. А вот детей… Да, наверное. Но не так, чтобы родить вне брака, просто для себя. Не решилась ведь тогда с Вадиком. Выходит, не очень мне было и надо. Родить и воспитывать одной? Такое и в голову не приходило». Она вспомнила, как побежала на аборт, как только узнала. К тому же рассчитывать было не на кого. На маму? Да не смешите. А потом она делала карьеру, зарабатывала деньги. Тогда все и началось. Все умные тогда зарабатывали, времена были такие. И ничего интереснее этой ее стремительной карьеры не было. Деньги, власть, статус. Свобода! Вот что было самым главным – свобода и независимость. Вот это Рина не поменяла бы ни на что.

Нет, об отсутствии детей Рина не печалилась: нет, значит, нет. Да и много ли радости от этих детей? Кажется, одна головная боль, головняк, как говорит Эдик. Зато сложилось со всем остальным – небедная женщина с состоявшейся карьерой. Тоже немало. Карьера? И где она теперь, ее карьера? Ку-ку. Попрощайся с карьерой, дорогая Рина Александровна! Ты теперь безработная.

Вспомнив об этом и, кажется, наконец осознав до конца все, что произошло, она замерла от ужаса. Как теперь жить, господи? На что? Увлеклась деревенскими сплетнями, пустыми разговорами – Мишка, Тонька, Нинка. Пашка какой-то. Матрасы, подушки, ватрушки. Картошка в огороде, грибы в лесу, ягоды на болоте. Господи, какая чушь! Где она, Рина, и ее жизнь и где все это?

Ну, хоть отвлекалась… уже польза. Правда, работу из-за своего самовольного отъезда потеряла – знала ведь, что Н. взбесится! Ну и черт с ним.

Разве она могла не поехать?

Не удержалась и проверила телефон. Пусто. А от кого, собственно, ты, дорогая, ожидала звонка? От Эдика? Да ты вон как на него наорала, а он парень пугливый и осторожный, понимает: поддержит, попрет против Н. – все, пропал. Потеряет работу. А у него, между прочим, ситуация тоже не сахар. Коллеги по отделу? Да не смеши! Все трясутся за свою шкуру, и все боятся остаться на улице. И людей, между прочим, можно понять! Понять-то можно, но вот принять это сердцем… Начальницей-то она, к слову, была строгой, но, кажется, справедливой. По крайней мере, за своих всегда заступалась. Да, обидно… ждала поддержки, если честно. Ждала.

Мама? Ну тут ждать поддержки не стоит. Когда Рина сказала Шурочке о смерти отца, та восприняла новость весьма равнодушно.

– Умер? – с удивлением протянула Шурочка. – Надо же! Такой молодой! Жалко, да. Но что уж поделать – двум смертям, как говорится, не бывать.

Рина в тот момент от удивления онемела. Да, мама имела такое свойство – удивлять. Свою мать Рина, кажется, знала вдоль и поперек, но всякий раз искренне недоумевала – как так можно? Шурочка даже не перезвонила. Хотя, казалось бы, так естественно: позвонить и спросить, как все прошло и как чувствует себя единственная дочь.

И снова Рина разозлилась на себя: «Ну сколько можно, сколько? Ты ведь взрослая девочка, все и про всех понимаешь. Неплохо знаешь эту жизнь. Прошла через огонь и воду. И даже через медные трубы. И вот на тебе, разнюнилась – коллеги предали, мама не позвонила. Жалеешь себя и куксишься. Ну, как ты учила других? Сбросить проблемы, как старое пальто, – и вперед! Да, советы давать легко. Вот теперь сама попробуй!»

Вспомнились еще слова Маргошки: «Ты ж понимаешь, подруга! Наш милый Н., друг беззаботной юности, выкинет нас на помойку в ту самую минуту, когда мы перестанем быть ему нужны. Выжмет, как половую тряпку, и выкинет».

Рина, дура, тогда еще спорила – нет, не выкинет. Все-таки общее дело, вместе через такое прошли! Нет, он, конечно, сволочь. Но чтобы так с ними?

Она ворочалась с полчаса и потом, слава богу, уснула. Проснулась от звона посуды, глянула на часы – ого, половина восьмого! Надо вставать. Полчаса на сборы – и вперед.

Валентина, в повязанном по глаза черном платке, с плотно сжатыми губами и сдвинутыми бровями, мыла чашку. Увидев Рину, кивнула:

– Чаю попей, и поедем. Пашка звонил – через десять минут будет здесь.

Рина наспех выпила чаю, быстро оделась.

Вышли на крыльцо, и, завороженная, Рина подумала: «Господи, погода-то какая! И не поверишь, что вторая половина октября!»

Даже в девятом часу было солнечно и тепло, градусов восемнадцать, не меньше. Казалось, осень передумала и отступила – зазеленел лес, и даже поле не казалось теперь заброшенным, грустным, пустым и грязно-желтым. Теперь оно светилось нежно-золотистым светом, словно присыпанное луковой шелухой. И речка, пару дней назад тускло-серая, с холодным металлическим отливом, теперь была серебристой, густо-синей, проснувшейся. Большеголовые пестрые георгины приосанились, приподняв тяжелые, готовые недавно осыпаться пестрые головы.