Каменное зеркало

– Набрать, что ли, у вас в придачу обслугу для моей школы… да побольше материала для экспериментов…

– О да, разумеется! – расцвёл комендант. – Столько, сколько пожелаете. Я окажу всяческое содействие.

Штернберг в притворном раздумье потёр подбородок.

– Но прежде я должен заглянуть в вашу канцелярию. Мне нравится, когда на обслуживающий персонал приятно поглядеть, а там у вас на карточках я видел весьма симпатичные мордашки.

– О, конечно, – понимающе улыбнулся Зурен. – Картотека полностью в вашем распоряжении.

– Что ж… Тогда по рукам.

И Штернберг несколько излишне крепко пожал подобострастно подставленную мягкую кисть коменданта, жалея, что не может доставить себе наслаждение в нескольких местах сломать эту младенчески-пухлую молочно-розовую конечность.

Два последующих дня, проведённые в канцелярии, оказались гораздо более изводящими, чем Штернберг мог вообразить. Чем ему руководствоваться при выборе? Как решить, кто из этих пятнадцати с лишним тысяч достоин жить – и кем можно пренебречь? Кто из них лучше? И чем лучше? Кому отдать предпочтение – девочке-подростку или женщине с двумя детьми? врачу или студентке? известной художнице или обыкновеннейшей портнихе – но зато с таким отчаянием во все глаза глядевшей на него с грубо наклеенной на учётную карточку фотографии? Взошедшая за низким голым окном зеленоватая разбухшая луна застала окончание первого из этих актов самоистязания. Слепо воззрилась она с чёрного неба на невероятный хаос, царивший в канцелярии, где все столы были завалены папками с личными делами заключённых, на стульях крест-накрест громоздились лакированные ящики картотеки, и Штернберг сидел посреди этого разгрома с очередным ящиком на коленях и уже без лишних затей наугад запускал пальцы в дебри карточек.

– Пиши: Страсоцки, Мария, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят четыре…

В углу под лампой Франц стучал по клавишам раздолбанной пишущей машинки.

– Шеф, разрешите заметить, это уже сто сорок пятый заключённый, не считая тех других, из первоначального списка. У нас не хватит машин.

– Хватит, не беспокойся, я с этим разберусь.

– Да куда вы потом денете такую ораву?

– Не твоя забота. Пиши: Страсоцки, Хенрике, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят пять…

– Мне кажется, лучше обойтись без детей. А то всё это уж слишком подозрительно выглядит.

– Разумеется. Я же извращенец. Я обожаю трахать маленьких девочек в присутствии их матерей. Я достойный последователь оберштурмфюрера Ланге. Невольницы у меня долго не живут, посему мне их требуется много. Завтра расскажешь по секрету всем шарфюрерам в округе, – голос склонившегося над бумагами Штернберга вился и звенел, точно колючая проволока.

– Шеф, ну что вы вот так сразу, я просто предупредил, – огорчился Франц.

– Я не нуждаюсь в твоих предупреждениях. Пиши: Клавье, Жермен, номер десять ноль пять тридцать два…

– Штандартенфюрер Эзау будет очень недоволен тем, что вы делаете.

– Ему плевать, поверь. Пиши: Ионеску, Маргарита, порядковый номер десять девяносто два двенадцать…

– Зато оберштурмбаннфюреру[26] Мёльдерсу очень даже не плевать.

– Заткнись и пиши: Стенич, Наталия, номер…

– Виноват, шеф, но я больше ничего не буду печатать, и вам не дам, это же просто-напросто…

– Моя личная блажь, Франц, которая никого не касается. А если ты будешь мне мешать, я переведу тебя на службу в охрану этого санатория, всё понял?

Назавтра, поздним вечером, изнемогший от необходимости выбора, такого преступного перед покорным молчанием тысяч оставленных без внимания карточек, Штернберг отправился взглянуть на заключённую № 110877, содержавшуюся в камере-одиночке спецблока, – отчасти потому, что ему нужно было как-то отвлечься от сплошь забивших сознание имён целой толпы людей, и отчасти из-за того, что ему действительно было интересно, как там прозябает это маленькое чудовище, на счёт которого у него появились кое-какие дельные планы.

Надзиратель, прежде чем отпереть дверь, осторожно заглянул в окошечко, затем дал посмотреть Штернбергу. Ярчайший свет лупил по крашенным охристой масляной краской стенам и по вмурованной в стену койке, к которой толстой цепью было приковано лежащее на ней существо.

– Можно подумать, у вас там не девчонка, а взбесившийся бык, – неестественно усмехнулся Штернберг.

– Да по мне, уж лучше с бешеным быком иметь дело, – проворчал надзиратель. – Эта сучка уже пришила тут одного олуха. Вытаращилась на него эдак злобно – и всё. Никогда я раньше такого не видал. Сущий дьявол. И ещё царапается, как кошка. Давно б её в расход пустил, кабы не особый приказ герра коменданта. Вы поосторожней с ней, штурмбаннфюрер.

– Я знаю, что делаю. Открывайте живее.

Узница не пошевелилась, когда Штернберг вошёл в камеру. Заключённая лежала на спине, лицом к стене. Руки скованы, голову покрывает чёрная короста свежих ран.

– Какая свинья её била?

– Она сама, – глупо соврал надзиратель.

– Давайте-ка я вам пару пальцев отстрелю. А потом скажу, что вы их сами отгрызли.

Надзиратель попятился.

Штернберг подошёл к койке. Он по-прежнему не слышал мыслей узницы – и едва различал её ауру, сильно истончившуюся и поблёкшую по сравнению с тем, что ему довелось видеть месяц назад. Последнее его обеспокоило.

– Шарфюрер, её тут вообще кормят?

– Так точно, кормят. Насильно. Сама она не ест. Но сначала её приходится это… чуточку успокаивать. Для безопасности. Газом…

– Кретины.


Штернберг склонился над заключённой. Какое оно всё-таки маленькое, это злосчастное создание. И почти уже неживое. Хотя почему «оно»? Она. Девушка. Грязная полосатая роба слегка топорщилась, обозначив небольшие острые грудки. Штернберг не мог различить, вздымаются ли они дыханием – или всё-таки уже нет.

– Дана, – позвал он. – Дана, вы меня слышите?

Протянул руку, проверить пульс на шее узницы. И вот тогда заключённая бросилась вперёд с быстротой атакующей кобры и пребольно укусила его за руку. Штернберг отшатнулся, с изумлением и досадой осмотрел сочащиеся алым следы зубов на ребре ладони.

– Врежьте ей как следует, – посоветовал из-за двери надзиратель. – Или, разрешите, я врежу.

Заключённая сверлила офицера бешеным взглядом, едва ли не скалясь от ярости. В прошлый раз он не обратил внимания – а глаза-то у девчонки были совершенно кошачьи, люто-зелёные с косым разрезом, и в них светилась дикая звериная ненависть.

– Значит, вот вы как, – с холодным спокойствием произнёс Штернберг, вытирая руку платком. – Придётся с вами разговаривать по-иному. Вы ведь помните, кто я такой?

Заключённая не ответила.

– Вы помните, что я вам предлагал?

Молчание.

– Но теперь решать будете не вы, а я. Вам было предложено сотрудничество на приятной основе взаимного уважения. Вы пренебрегли этой возможностью. В таком случае я вынужден применить к вам более эффективные методы воздействия. Предупреждаю, вам они очень не понравятся.

Заметив, что высоченный эсэсовец зло скривил широкий рот и вновь шагнул к койке, заключённая подобрала ноги и прикрыла руками голову, приготовившись принять град сильнейших ударов. Но у Штернберга были совершенно иные намерения. Не церемонясь, он, словно пружину, разогнул сжавшееся в комок узкое девичье тело, притиснул узницу спиной к матрасу, одной рукой закрыл ей рот, заодно локтем прижав её заведённые за голову скованные руки, коленом придавил её отчаянно брыкающиеся грязные ноги – заключённая сдавленно заверещала, видать, усмотрев в его действиях самое мерзкое из вероятного – и достал из ножен кинжал. Выглядывавший из-за двери надзиратель восторженными глазами наблюдал за этой весьма похабного вида сценой. Пронзительно блестевшим в резком свете лезвием Штернберг вспорол ворот робы – девица извивалась и мычала, – расправил грубую ткань, оголяя грудину, коснулся кончиком ножа бледной кожи.

– У вас очень сильная и очень плохая руна, «Хагалаз». Вряд ли вам это о чём-либо говорит, но я поясню. Вам на роду написано разрушать – себя и всё вокруг. Но это положение можно немного поправить. И вы будете меня слушаться. Хотите вы этого или нет.

С этими словами Штернберг начертал остриём кинжала на груди узницы, пониже выемки между ключицами, рунический знак «Хагалаз» – прямую линию север-юг, размашисто перечёркнутую крест-накрест, – после чего поранил себе палец о лезвие и кровью вписал в «Хагалаз» руну «Альгиз», свою личную руну.





– Ты будешь меня слушаться, – шептал он, склонившись к заключённой так близко, что его длинная чёлка падала на её зажмуренные в ужасе глаза. – Ты будешь слушаться только меня и никого больше. Ты сделаешь всё, что я скажу. Отныне для тебя нет никого дороже меня. Я – твой хозяин, – полураскрытыми губами он коснулся свежих царапин, лёгким поцелуем запечатывая ритуал, одновременно со всей сокрушительной мощью вламываясь в сознание узницы, мимоходом поразившись невероятной прочности воздвигнутых перед ним преград – часть их пала, но другие, увы, выстояли, не позволив полностью выжечь волю этого зверёныша, – впрочем, вряд ли это уже могло существенно повлиять на результат. Девчонка выгнулась под ним дугой, забилась – сейчас главным было, чтобы столь грубый ментальный взлом не свёл её с ума.

– Тихо, – прошептал Штернберг ей на ухо. – Уже всё. Я предупреждал, вам не понравится.

Он отнял руки, с металлическим шорохом вогнал в ножны кинжал.

Узница скорчилась на койке, лихорадочно дрожа и заходясь в кашле. Потом её вырвало. Штернберг деловито наблюдал за ней со смесью жалости и брезгливости. Среди магов «Аненербе» прямая ментальная атака считалась делом грязным, вроде самого свирепого изнасилования – именно так чувствовали себя жертвы этой, вообще-то, мало кому удающейся процедуры. Тем не менее Штернберг нисколько не раскаивался в содеянном. Даже это, рассудил он, будет лучше медблока или пули. Хотя пуля была бы, несомненно, честнее… Но ему невероятно льстила небывалая возможность заполучить в свои подданные настоящего пси-ассасина, внушающего ужас всем окружающим.

Штернберг вновь склонился над заключённой, приподнял её бритую голову. Теперь глаза узницы были пугающе-пусты, разбитый, в коростах, рот безвольно приоткрылся.

– Ну что, больше не будем кусаться? То-то же, – довольно усмехнулся Штернберг. Часа через полтора эта хищная зверушка вновь обретёт способность думать – и, если всё пойдёт как надо, мыслить она будет уже совсем по-другому, во всяком случае, относительно него.

Переночевав в доме для приезжих, на следующее утро Штернберг прогулялся к комендантскому особняку, возле которого несколько солдат мастерили скамейки для комендантского сада, и набрал больших, золотистых и ароматных берёзовых щеп. Тонкая, белоствольная, с печально поникшими ветвями берёза представлялась ему самым подходящим деревом для того, что он задумал.

Из щеп Штернберг выбрал самую крупную и ровную и вырезал из неё небольшой амулет с руной «Хагалаз». В этот знак он своей кровью тщательно вписал руну «Альгиз», заполняя алыми каплями выскобленные на дереве желобки. Амулет он надел на грубую шерстяную нить и постоянно носил с собой на запястье левой руки.

Прибывших через два дня автомашин едва хватило на всех заключённых, внесённых в список – длинный, длинный список, нисколько, впрочем, не озадачивший любезного господина Зурена, радовавшегося тому, что он сумел так просто отделаться от придирчивого чиновника.





Глава 3

Частные уроки школы «Z»





Мюнхен – Штахельберг (окрестности Нюрнберга)


январь – февраль 1944 года



Школа совершенствования психического развития, принадлежность оккультного отдела «Аненербе», в документах фигурировала под условным наименованием «объект Z-013», что дало повод посвящённым в её тайны окрестить заведение «Zauberschule» – «школа колдовства».

Размещалась школа «Цет» в бывшем монастыре – большом скоплении старинных построек, возведённых в разные эпохи, из-за чего общий суровый романский облик сооружения был причудливо разбавлен экстатическими вертикалями готики и сдержанными формами архитектуры Возрождения. Монастырь стоял на вершине крутого холма, в окружении лесистых гор. Попасть за его стены возможно было не иначе как миновав несколько хорошо укреплённых постов эсэсовской охраны, предъявив часовым особый пропуск.

С середины января почти всё свободное от заданий время Штернберг проводил именно здесь, в отрезанном от мира тишайшем месте, в сообществе, отдалённо напоминавшем университетское делением на преподавателей и учеников. Курсанты были двух очень различных категорий: бывшие узники концлагеря и прошедшие вступительные испытания эсэсовские добровольцы. Штернберг демонстративно не делал различия между теми и другими. В школе «Цет» он мог себе позволить устанавливать свои собственные законы. Это было его маленькое королевство.

Почти весь обслуживающий персонал школы состоял из бывших заключённых. Тех узниц, для которых не нашлось работы при школе, Штернберг отправил на правах новых сотрудников в норвежские загородные филиалы «Лебенсборна», предназначенные помогать белокурым норвежкам растить детей от немецких солдат. Правда, часть катеров с бывшими заключёнными прибыла не в Норвегию, а в Швецию, и Штернберг прекрасно об этом знал. Вскоре он принялся изыскивать новый повод, чтобы вывезти заключённых из Равенсбрюка. Но следующей поездке в концлагерь не суждено было состояться. Постановлением начальства Штернберг был освобождён от должности главы комиссии по рекрутированию экстрасенсов из числа узников концлагерей. Сама комиссия продолжила работу, но уже без него. Он пытался протестовать, и вот тогда у него произошёл короткий, но очень неприятный разговор с Зельманом, приложившим, как выяснилось, немало усилий к тому, чтобы Штернберг не имел более никакого отношения к концлагерям.