Катастеризм

– Ну, когда вы видите в сериалах или играх, как человеку удаляют из памяти некий эпизод – это чепуха, – пояснила она. – Память – это не череда сцен, а скорее сеть. Воспоминание о том, как вы в детстве впервые катались на лыжах, сцепляется у вас в голове не только с воспоминаниями того же периода, но и с запахом лыжной мази, концептом скандинавской ходьбы – знаете, это когда пожилые люди ходят с палками, – стихотворением Хармса про «странные дощечки и непонятные крючки» и даже самим словом «лыжи»! Собственно, и нет никакого эпизода у вас в памяти, эдакого файла со сценой катания на лыжах; есть скорее набор тегов. Конечно, конкретные нейроны или нейронные связи можно просто уничтожить – да только воспоминание о том случае не лежит у вас в голове в одном уголке, а распределено по всей коре. Изредка удаётся удачно попасть и отключить то, что нужно, но в целом… попытаешься вырезать человеку воспоминание детства – а рискуешь привести к тому, что он забудет слово «лыжи». Так что, если хочется что-то забыть, надёжнее прибегнуть к психологическим практикам. Понимаете?

– Вполне.

– А теперь забудьте всё, что я сказала. Потому что на самом деле стереть память можно. Нельзя, но можно. Можно переконфигурировать опыт прошлого.

Даня не стал делать вид, будто понял. Он сидел здесь без смарта и ключей, в домашних трениках и свитере с потёртыми локтями, и всё это было как-то невозможно глупо. Особенно напротив по-деловому аккуратной, худенькой Юлии Николаевны.

– Вот что, – решительно сказала она, – давайте совсем начистоту. Я здесь не для того, чтобы вам помочь, а скорее чтобы воспользоваться вашей бедой в собственных интересах. Мы с Юрой о вас поспорили – он считает, что я людоед. И, в общем, справедливо считает. Будь я врачом, мне стоило бы притащить вас к специалисту и подобрать вам новые антидепрессанты. Это сделало бы вам лучше. То, что я хочу предложить, тоже может – а может, и не. Но я не врач, я учёный, и цель моя – исследовательская, а ваш комфорт… продукт побочный. Хотя вероятный.

Этот воинственный цинизм звучал немного забавно, но в то же время освежал.

– Вот я и пришла к вам, – продолжала Юлия Николаевна, и Дане показалось, что беседует она не с ним, а с братом. – Потому что, что бы некоторые ни говорили, у меня всё-таки есть представления об исследовательской этике, и не всякий эксперимент я готова ставить на здоровом человеке. Но вы же нездоровы, верно? Вы всё равно уже решили сойти в могилу. И не смотрите на меня так – чтобы в неё сойти, необязательно прыгать с крыши. Можно просто довести себя до ручки. Часами смотреть в одну точку, чтобы поглупеть. Не есть нормальной еды и не двигаться, чтобы растолстеть и ослабнуть. Чтобы все системы вашего организма, которые могли бы вас вытащить, отключились. Не утверждаю, что такими темпами вы скоро умрёте – могут потребоваться годы. И всё же это путь в могилу. Я неправа?

– Не знаю, – пробубнил Даня. – Я об этом не думаю.

– Вы ни о чём не думаете. А значит – вам нечего терять. – Она отстранённо постучала трубочкой о край стакана. – Вам так плохо, что хуже уже невозможно. Значит… если бы вы изменились, стали другим, это было бы благом. Испортить-то точно нельзя. Верно? По-моему, вполне. – Она усмехнулась почти неловко.

Даня ничего не хотел слушать и обсуждать про исследовательскую этику – его мутило от одной этой темы. Так что переспросил он машинально:

– Если бы я изменился? В каком смысле?

– В прямом. Стали другим человеком.

Другим человеком. Статным брюнетом – или нет, лучше роскошной брюнеткой, популярной сериальной актрисой, чьи глупости в заппере подхватывает весь мир. А может, пожилым китайцем, патриархом огромной семьи, чьего слова боятся три поколения. Шведкой из «Красного креста», уехавшей в страны без интернета. Школьником, чей фузионный двигатель выглядел как забавный проект для молодёжной выставки, но чем дальше в лес, тем сильнее учёные подозревают, что он может работать на самом деле.

Пожалуй, Юлия Николаевна права. Даня предпочёл бы быть кем угодно, но не собой.

Он даже улыбнулся.

– Что же вы предлагаете, путешествие в параллельный мир? Переселение душ?

– Нет, конечно, – хмыкнула Гамаева. – Ни тело ваше, ни биография никуда не денутся, я же не колдунья. Но полагаю, что могу вас изменить. Сделать другим человеком.

– В каком смысле?

Юлия Николаевна одобрительно кивнула:

– Правильный вопрос. Что такое чело- век?

– Известное дело… двуногое прямоходячее с плоскими ногтями и аккаунтом в социальной сети.

– Ого, – засветилась она. – Сразу вижу рекламщика. Чеканные слоганы придумываете на лету.

– Работа современного рекламщика не имеет отношения к слоганам. Мы в основном разбираем массивы данных…

– Не прибедняйтесь, – отмахнулась она. – Так всё же: что такое человек? Что такое личность?

– Юлия Николаевна, я… я сейчас, наверное, не лучший собеседник на философские темы.

– Я делаю поправку на ваше состояние. И всё же подумайте. Что придаёт нашей личности консистентность? Что делает вас – вами?

Даня растерянно ковырнул вилкой омлет. Сперва у него в голове было совсем пусто – он понял, что на самом деле всё это время не особо слушал Юлию Николаевну, не говорил с ней, а отбивал реплики. Хороший игрок в пинг-понг отбивает не глядя.

И в то же время ему стало интересно – против собственной воли. Происходящее было так странно и абсурдно, что его можно было принять без скепсиса – будто ты в сериале, и сейчас Джимми из «Цифрового агентства» выскочит на ближайшем экране и забавными, но броскими фразочками разъяснит, почему это всё инсценировка в виртуальной реальности.

Он искренне нахмурил лоб.

– Ну… уф. Все молекулы нашего тела полностью обновляются раз в… сколько-то там лет. Значит, человек – это не сами эти молекулы, а… как бы это… информация о том, как они должны быть расставлены. Молекулы именно моего тела. Ну, необязательно на уровне молекул, это я образно… А откуда эта информация берётся… из генетики, наверное, – Даня силился припомнить статьи на эту тему, которые когда-то, конечно же, читал, – но и из опыта. Потому что если мне оторвут руку, то новая не вырастет, и генетика тут ни при чём. Человека формирует то, что с ним происходит. Поэтому и забывать нельзя… ничего. Потому что всё, что всё с тобой было, – это и есть ты.

– Это если вынести за скобки тот факт, что человек постоянно всё забывает и помнит ничтожный процент своей жизни. Но в целом – браво. Отличный ответ. Да, вполне разумно сказать, что личность человека – это функция от его жизненного опыта. С важным уточнением: не просто самого опыта, но и эмоциональных привязок к нему. Доказано, что мы плохо запоминаем и даже воспринимаем всё, что не вызывает у нас эмоций. Ну и наоборот: что эмоции вызвало, то врезается.

Врезался в стекло рядом с ними мокрый ноябрьский снег – как тогда, год назад.

Впрочем, что год, что день.

– Тут, правда, вот какой интересный парадокс: опыт и эмоциональные привязки – тоже не что-то осязаемое, а процесс…

– «Человек – это в первую очередь процесс», – пробормотал Даня.

– …Да и эмоциональными привязками легко манипулировать. Эмоции наши – это же просто биохимия организма. Выделяется у человека достаточное количество серотонина – и он весел. Не работает серотониновый обмен, вот как у вас, – и ему плохо. И подчас у этого есть некие… ну, скажем так, правильные причины – логичные, оправданные, а подчас и нет. Знаете, какой один из главных катализаторов выработки серотонина? Солнечный свет. Человеку может быть хорошо просто потому, что солнышко выглянуло. И ему врежется в память и изменит всю жизнь какой-нибудь совершенно несущественный эпизод – из-за этой связки с эмоцией.

– Вы клоните к тому, что всё в нас иррационально и бессмысленно?


– Я клоню к тому, что всё в нас управляемо – просто настолько сложно, что мы до сих пор в этом управлении не разобрались. Но работаем над этим. Я ведь не сказала вам, с какой именно сферой работаю? С нейрофизиологией – ну, в том числе. А мозг – штука очень хитрая. Впрочем… тут нужна небольшая предыстория про мозги цифровые.



У самообучающихся алгоритмов и прочих нейросетей бывают сбои, которые можно без натяжки назвать когнитивными ошибками. Например, ошибкой предубеждения.

Допустим, есть нейросеть, которую мы обучаем отличать кошек от собак. Мы показываем ей разных животных, больших и маленьких, мохнатых и лысых – и даже иногда пони для контраста. Она запоминает, что собаки отличаются друг от друга сильно, а кошки, наоборот, похожи, так что если тебе показали что-то непонятное (например, пони), то это, скорее всего, собака. Такое суждение закрепляется – и чем дольше оно даёт более-менее правильные результаты, тем больше вероятность, что алгоритм решит свой стереотип сузить. Например, вдруг убедит себя, что у архетипической кошки должен быть хвост, а бобтейлы выглядят странновато, так что они, наверное, собаки.

Это, впрочем, не слишком неожиданно. Когнитивные ошибки есть и у людей, и, по всей видимости, это просто побочный эффект любого процесса, напоминающего мышление. Мир слишком многообразен, его слишком много; единственный способ справиться с этим хаотичным шумом – сформировать стереотипы, некие идеальные платоновские образцы (чего угодно, от табурета до семьи), с которыми мы сравниваем всё происходящее. Нам, быть может, и хотелось бы польстить себе, заявив, что мы мыслим глубже и вовсе не стереотипами, только это не так.

Логично, что когда нейросети перешли от более чистого, но и более машинного суждения по дифференциальным признакам к суждению через сравнение со стереотипами, из них полезли ошибки.

Тут всё понятно.

Заинтересовало исследователей другое. Они неожиданно обнаружили, что при определённом объёме входящих данных алгоритмы выходят на плато развития. Казалось бы, у цифровой системы, не ограниченной, как мозг живого человека, объёмом вычислительных мощностей и тому подобным бренным миром, не должно быть сложностей с тем, чтобы стремить свой полёт всё выше и выше; об этом, грозя крючковатыми пальцами, предупреждали нас фантасты-алармисты – мол, понаучите роботов на свою голову, а они превзойдут человечество, экспоненциально умнея с каждым новым байтом, что вы им скормите.

Но нет. Нейросети, данные в которых наращивались и структурировались по принципам, схожим с устройством живых мозгов, почему-то упирались в потолок, и с определённого момента КПД их обучения начинал падать, а вычислительные мощности зацикливались на многократной реструктуризации и переосмыслении уже полученных знаний. Грубо говоря, для того чтобы овладеть ещё одним дифференциальным принципом, отличающим кошку от собаки, такая сеть заново «обдумывала», что есть кошка и что есть собака. И порой ставила под сомнение факты, уже установленные раньше, причём совершенно без видимых причин.

Связано это было именно с интенсивностью подачи новых данных. Если информацию предоставляли сети стабильно, плато не возникало, а вот если её было то густо, то пусто, либо если ввод данных вёлся во много потоков сразу, алгоритмы будто замыкались в себе и переключались на пласт переосмысления старого.

Такое метамышление можно назвать и «сознанием».

Некоторые с восторгом это и сделали. В конце концов, отмечали они, одна из гипотез о том, как возникло человеческое сознание, гласит, что это система, необходимая нам, чтобы регулировать конфликтующую информацию о внешнем мире. Чисто рефлекторное существо чихает, когда у него засвербит в носу. Существо чуть более продвинутое способно подавить этот рефлекс, если у него перед лицом стенка. А спустя многие поколения из него вылупляется существо совсем умное – способное, скажем, понять, что стенка эта – шкафа, куда оно спряталось, потому что по дому его бродит маньяк, так что чихать сейчас совершенно точно не надо.

Это, конечно, карикатура. Суть в любом случае в том, что метамышление нужно, чтобы приоритизировать и регулировать мышление обычное, не давать ему происходить стихийно.

Неужто мы в самом деле породили цифровую жизнь?

Большинство, впрочем, называло тех, кто готов был выписывать нейросетям паспорта, романтиками. Феномен был несомненен: из-за перегруза данными поведение обучающейся системы становится странным. А вот как это оценивать, вопрос открытый.

Если перегрузить мусоросжигатель мусором, он тоже поведёт себя странно, но разумным это его ещё не делает.

Идея проверить аналогичный принцип на людях отчасти нужна была всё тем же архитекторам нейросетей: как это всё работает у несравненного прототипа? Начнёт ли его тоже циклить на рефлексии, если послать ему сразу слишком много данных, и если нет, то как именно устроен предохранитель, способный от этого защитить? Можем ли мы его скопировать?

Отчасти же это было самостоятельное исследование. Юлия Николаевна, к примеру, верила, что такой ошибки не возникнет – просто потому, что человек не цифровое существо, а сенсорное: он много тысячелетий формировал способность обрабатывать сразу много каналов восприятия. Наш мозг очень легко перераспределяет нагрузку – зафиксированы случаи, когда половину его человеку попросту удаляли (из-за травмы или чего-нибудь подобного), а он не терял ни памяти, ни когнитивных способностей.

В общем, она была уверена, что живой мозг приспособится к чему угодно.

Судя по первым осторожным экспериментам, Юлия Николаевна была и права, и неправа одновременно. Когда людям специфически перегружали восприятие – например, создавая им «второе зрение» (что очень важно – работающее одновременно с первым, иначе не получится перегруза), это вело к разрыву старых нейронных связей и формированию новых. Причём каким-то неевклидовым образом: дело не в том, что человек-де смотрел часами на мастера кунг-фу, а потом сам неожиданно овладевал этим искусством. Так бывает только в сериалах. А в реальности эффекты были странными и нелогичными.

У одной пациентки открылась неожиданная способность к языкам – нет, она не заговорила в одночасье на санскрите, но выучила его за полтора месяца до уровня специалиста, хотя раньше таких талантов не проявляла. При этом другие сложные системы (языки программирования, знаковые языки) ей так не давались, что отдельно ставило всех в тупик.

Юлии Николаевне нравилась вот какая гипотеза. Есть разные способы учить живые языки, но объединяет их одно: эмоции. Человеческие языки так или иначе описывают реальный мир – даже когда речь идёт об абстракциях. Нет языка без слова «мама» или слова «я». Это и отличает их от искусственных систем. И то, как мы запоминаем связанные с этими явлениями языковые единицы, вполне вероятно, связано не только с зазубриванием, но и с эмоциональными привязками к ним. По крайней мере, энцефалограммы и сканы крови переводчиков-синхронистов показывают, что взаимодействие с языком – очень эмоциональный процесс.

Как бы ни любила популярная культура противопоставлять ratio и affectio, правда в том, что первое не существует без второго. Наша память, наши знания, даже наша логика живут на топливе из эмоций, потому что мы понимаем только то, про что чувствуем.

А раз так, то, подкрутив второе, можно преобразить и первое.

Увы, это лишь гипотеза. Одна из многих. И данных, что позволили бы подтвердить её или опровергнуть, не так много.

Юлии Николаевне хотелось, чтобы их стало больше.



– То есть вы предлагаете мне…

– Побыть подопытным кроликом. Я хочу сделать с вами именно то, что описала: создать вам альтернативный канал восприятия, загрузить его информацией и посмотреть, как это повлияет на вас.

На секунду Дане показалось, что он уже стал другим человеком – или по крайней мере попал в другой мир. Пока Юлия Николаевна читала свой монолог, парочку за соседним столиком сменил благообразный дед с очень белой бородой, официант принёс нового кофе, а снег окончательно осыпался с небес, обнажив вечерние сумерки. Дверь на кухню кофейни была приоткрыта, оттуда пыхало чем-то влажным и горячим, на улице пролаяла собака.

Весь этот обиходный, каждодневный мир совсем не вязался с нейросетями, спорами о сознании, вторым зрением и фантастическими предложениями.

Что она там говорила про эмоциональные привязки?

Дане просто не удавалось ничего почувствовать по поводу её предложения – слишком ненастояще оно звучало.

– Вы сказали, что можете сделать меня другим человеком, – медленно проговорил он. – Но неожиданно открывшийся талант к языкам ещё не делает человека другим. Это просто навык.

– Новый навык – это новые интересы. Новые события в жизни. Новый опыт…

– Если так, – невесело усмехнулся Даня, – то ваши хитроумные эксперименты не нужны. Достаточно записаться в кружок авиамоделирования. Там тоже новый опыт.

На лице у Юлии Николаевны впервые промелькнуло что-то такое – вроде очень светского, но всё-таки раздражения. Она придвинулась:

– В один кружок вы уже ходили, Богдан Витальевич. И с новым опытом у вас там не вышло. Потому что не возникло эмоциональных привязок. Потому что у вас сломана биохимия мозга, потому что у вас депрессия. А мой метод – я надеюсь – создаст новые привязки насильственно. Что-то, что раньше нравилось, вдруг без видимых причин наскучит. Что-то раньше ненужное окажется ценным. Просто так, само собой. Что-то, что очень болит… вы же понимаете, о чём я. Нет, это не стирание памяти в прямом, лобовом смысле. Не переселение душ. Но достаточно серьёзная реструктуризация памяти, которую можно назвать новой личностью – потому что старые воспоминания перестанут иметь над вами ту же власть, что раньше, если перестанут значить то же, что раньше; если вы перестанете чувствовать по их поводу то же, что раньше. Мозг ведь адаптивен… он как-то переосмыслит эти новые привязки, рационализирует изменившиеся эмоции. Что-то слегка додумает – я ведь упоминала уже, что мир мы додумываем? И станет иначе. Один только дьявол знает, насколько. – Она вздохнула, потёрла лоб и откинулась обратно. – Впрочем, не буду врать – я ничего вам не обещаю. Я же сразу сказала, что предлагаю не ради вас, а ради науки. Тем более что я не хочу просто повторять ранние эксперименты. Мой план в том, чтобы загружать вас не полностью – без диспансеризации, как ту подопытную, о которой я вам рассказала. Давайте попробуем работать, к примеру, в режиме два через два. Мне кажется, это может дать более тонкие результаты, без фокусов с языками. А тонкие результаты мне как раз и интересны. Но это значит, – развела она руками, – что не стоит ждать магического преображения. Вы спрашиваете, в каком смысле станете новым человеком? Честно отвечаю: я не знаю. Но почему бы нам не узнать вместе?