Кисейная барышня

— Никогда о таком не слышала.

— Можешь спросить у баронета Штоса или господина Кружкина, они, кажется, оба от тебя без ума и охотно опишут симптомы по личному, так сказать, опыту.

Это был козырь, я приберегала его для вот такого вот крайнего случая.

Натали тряхнула головой, став похожей на норовистую лошадку. Я добила:

— Чуть не забыла, дорогая, ключ от номера Иван Иванович обнаружил лежащим на пороге, так, будто некто, обыскав номер, оставил ключ в надежде, что хозяин решит, что сам его там обронил. Правда, презабавно?

И я уставилась в ее искаженное от избытка чувств лицо. Теперь точно роток на замок, ни одного лишнего словечка. Вообще не шевелись, Серафима, дыши ровно, размеренно, гляди чуть выше переносья, над бровями, будто из револьвера целишься. Да губы кусать перестань, расслабь их. Что Наташке надобно, ты и без того знаешь, и есть у тебя эта безделица, и не нужна она тебе нисколько. Платок господина Зорина с капелькой его чародейской крови. Кузинина Лулу из него такой приворотище изваяет, любо-дорого. А тебе-то он без надобности, теперь, после позорного поцелуя, тем паче.

Брови Натальи Наумовны мельтешили парой золотистых гусениц, пауза довлела, становилась гулкой и физически неприятной. Сейчас кроткая голубица сознается и повинится, а я, для виду поломавшись, предложу ей обмен: платок на похабную эпистолу.

Я чуть сдвинула взгляд. По искривленному в гримасе личику струились слезы, Натали хватала ртом воздух, будто вытащенная из садка рыбешка.

— Так вот какого ты обо мне мнения, Серафима, — наконец выдавила кузина, вид у нее был столь беззащитно-покорный, что заставил меня устыдиться. — Неужели ты… я…

Она резко встала, дернув шнурочки изящного лилового ридикюля, извлекла из него мудрено сложенную бумажку:

— Изволь. — Бумажка спланировала на стол, раскрывая лепестки бумажной розы. — Но знай, что я считаю твой романтический интерес к князю Кошкину опасным и глупым. Я знаю, мое мнение, бедной родственницы и старой девы, ты в расчет не примешь, но поверь, я предупреждаю тебя из самых лучших, самых чистых побуждений.

— Прости. — Я тоже поднялась. — Натали, голубушка, никогда я не считала тебя ни бедной, ни старой…

— Ах, не утешай. — Из ридикюльчика появился носовой платок, которым кузина утерла слезы. — Оба эти эпитета к тебе никакого касательства не имеют, посему… Я напишу Карпу Силычу уже из дома, испрошу дозволения удалиться в монастырь. Прощай, сестрица, надеюсь, общество госпожи Шароклякиной станет для тебя…

Она разрыдалась и, обернувшись, побежала к двери.

— Натали! — Я заступила ей выход, раскинув руки. — Прости, ну прости меня, пожалуйста. Я вовсе не хотела тебя унижать! И ворошить твое… твои секреты тем паче. Я не так тебя поняла. Прости меня, голубушка.

— Я хотела тебя испугать! — Тоненько крикнула кузина. — Припугнуть письмом батюшке, потому что князь — монстр, я не желаю тебе такой доли!

— Присядь, — я подвела ее к стулу, усадила, налила из графина воды, поднесла к ее губам стакан, — водички попей, успокойся.

— Ты такой еще ребенок, Серафима, — с усилием проглотив воду, вздохнула Натали. — Для тебя вся жизнь — праздник, городское увеселение, которым ты любуешься из ложи. Ты привыкла, что тебя все любят, но реальность может быть жестокой.

— Князь Кошкин тебя чем-то обидел?

Стакан звякнул о поднос. Возвращаясь на место.

— Я никогда не была накоротке с его сиятельством, в отличие от Аркадия, — твердо ответила кузина. — До меня доносились кое-какие слухи, и, хотя приличной барышне собирать сплетни не пристало, они не могли меня не настигнуть.

Накоротке с Аркадием Наумовичем? Стало быть, кутежи, любовные излишества, карты. Мой будущий супруг приобретал новые неприятные черты.

— Я буду осторожной.

— Пообещай мне, — подавшись вперед, Натали схватила меня за руки, — что ты не причинишь зла Ивану.

— Ивановичу? — Я глупо хихикнула. — Он-то тут при чем?

— Мы давно с ним знакомы. — Кузина мило покраснела. — Он добрый порядочный человек, так непохожий на друзей моего брата, с которыми мне всю жизнь приходилось общаться. Настоящий рыцарь без страха и упрека, могущий составить счастья достойной женщине. Сейчас он опекает тебя и, боюсь, может вмешаться в твои отношения с князем Анатолем.

— Это нелепо. — Я выдернула руки и, отыскав чистый стакан, принялась пить.

— Иван увлекся тобой, дорогая. Не спорь! Если он посмеет пойти против князя, это самым неблагоприятным образом отразится на его карьере. Представь, какие усилия пришлось приложить сыну священника, чтоб достичь того, что он имеет сейчас.

Натали говорила с лихорадочной горячностью, не глядя на меня. Ее взор блуждал по комнате, будто не в силах на чем-то сосредоточиться.

— Я отправилась к нему сегодня, дурочка влюбленная, чтоб предостеречь, уговорить. Но, оказавшись в номере, испугалась и убежала. Да и послушал бы он меня? А ты вообразила, что я собиралась стащить что-нибудь вроде его гребня или бритвенного прибора? Никогда, ты слышишь, никогда барышня Бобынина не унижалась до любовных приворотов! Откуда такие мысли? Скажи.

Я не знала, что и ответить. Все знают. Горничная твоя направо и налево хвасталась, что для тебя старается. Только вслух я этого не произнесла, глубоко вздохнула, да покраснела, да очи долу опустила.

— Лулу! — После паузы сказала кузина. — Я все поняла, Серафима, и я это исправлю.

И не дождавшись моих клятв и заверений, которые готовы были уже прозвучать, Наталья Наумовна засеменила к двери. Я, изрядно фраппированная сменами ее настроений, застыла, не в силах ни задержать ее, ни даже поставить на стол опустевший уже стакан.

Интересно, а манеры кузины Ивана Ивановича утомляют так же, как мои, или менее?

За Натали я не последовала. Во-первых, момент был упущен, а догонять ее в коридоре получилось бы вовсе нелепо, а во-вторых…

— Авр-р. — Проснувшийся кот потянулся сладко, поскреб лапой дверь в спальню.

— Не время почивать. — Я подхватила со стола бумажную розу и отправилась в кабинет, надо было записать кое-что для памяти.

Но сперва пришлось зачесть эпистолу. Уж не знаю, что скандального в ней усмотрела Наталья Наумовна, кроме косноязычия писавшего. Обычная романтическая дребедень с ланитами, на сей раз огненными. Это получается, у меня на щеках чай кипятить можно? Розы для розы… Ах, подозреваю, что эта хитроумно сложенная записка в давешнем букете обреталась. Стало быть, наврала мне отельная горничная. Наказать надо негодяйку примерно. Успеется.


Я смяла послание и бросила ее в корзину для сора, пододвинула к себе утренние бумаги, перечла, исправила фразу про путь и ключ. Аффирмация. Была бы у меня сия штукенция для князя Анатоля, по струнке бы у меня уже ходил да с колечком на безымянном пальце.

В дверь, главную, ту, которая отделяла мои апартаменты от общей гостиной, постучали.

— Войдите. — Я выглянула из кабинетика, встречая обеих явившихся с отчетом Март.

Половина четвертого, девицы быстро управились. Разместив их на стульях, я приступила к допросу.

Маняшу, а точнее, какую-то высокую женщину в темном платке видели выходящей из отеля сильно за полночь. Видал местный пьянчужка, плутающий по дороге до дому. За точное время он не поручится, но это было еще до рассветных сумерек. Куда шла? Он думает, к морю, но следить не стал. Окликнул, ответа не получил, да и побрел себе дальше. Точно не в холмы.

О холмах. Парни, снаряженные толстушкой-Мартой, расковыряли кирпичную стену, которой околоточный велел заложить вход в Крампову пещеру, никого там не обнаружили. После кладку поправили, наживо, без раствора, только чтоб заметно ничего не было.

Околоточный. Говорят, весьма зол тем фактом, что столичный сыскарь-чародей восвояси не отправился. Господин Фальк самолично утренний пароходик проводить явился, и проводил, только без пассажира, ради которого проводы затевались.

— А не появлялось ли нынче каких утопленниц? — вернула я беседу к теме моря.

— Никто не утоп.

Я выдохнула с облегчением.

— Зато, говорят, вчера берендиец-сыскной по округе чуть не до утра рыскал и в деревне со многими разговоры вел. Про что спрашивал? Как раз про утопленницу давешнюю, упросил старуху Юнг, у которой та поселилась, комнатку ему показать. А Мыкоса битый час про какие-то ледники допытывал.

— Господин Фальк, когда ему про все это донесли, взъярился пуще прежнего. Теперь заперся у себя в кабинете и, по слухам, натачивает фамильную секиру.

— Он, значит, старший в своем Фальковом гнумском роду, — уважительно протянула я, — раз секира имеется.

— Ага, старший и единственный. Но вы, барышня, не тревожьтесь. Он эту секиру, чуть что не по его, точить принимается, так что опасности высокородию никакой не будет.

Я представила, как гнум носится по Руяну за Иваном Ивановичем с оружием наперевес и прыснула.

Далее мне сообщили, что слухи о том, что барышня Абызова осталась без няньки, уже пошли, будто пущенные чьей-то рукою. Несколько руянских дев и фрау собирались предложить мне свои услуги, без особых, впрочем, на то надежд.

— Хотя теперь, когда ваша кузина свою горничную рассчитала, — Марта-худая хитро подмигнула, — наймите меня, барышня.

— Как рассчитала? Лулу?

— Мы, когда к вам в апартаменты поднимались, лично все увидали и услыхали. Гневалась барышня Бобынина.

— Подло, кричала, низко и подло…

— Не место среди приличного общества…

— Отказываю, кричала, от места, без выходного…

Девушки тарахтели, перебивая друг друга.

— Барышня, а что такое желтый билет? — вдруг с интересом спросила толстушка.

— Ума не приложу. А в связи с чем он упоминался?

— С желтым билетом под фонарем стоять будешь, — без выражения сообщила горничная. — Я еще подумала, зачем для фонаря билеты, не фильмотеатр, чай.

Так вот как Наталья Наумовна решила «все исправить». Невольно я прониклась к кузине уважением. Не побоялась без дуэньи остаться, надо же.

Поблагодарив девушек за информацию, я раздала им следующие задания. Потому что поиски требовалось продолжать.

— Во-первых, надо опросить рыбаков. Может, у кого-то сети с ночи повреждены оказались. — То, что — предположительно — Маняша пошла предположительно к морю, меня тревожило. — Во-вторых… Про овечек черных да белых, летних да зимних ничего узнать не удалось?

Девушки переглянулись:

— Старуха Юнг…

— Та, которую его высокородие допрашивал?

— Вот-вот, та самая. Она старая, жуть. Говорит, что это про погоду, что бывает так, что на рассвете зима, утром — лето, по обеду — осень.

— А сестра ее, фрау Юнг, — я уже не замечала, которая именно из Март что говорит, настолько быстро они тарахтели, — тоже старая, но помоложе, сказала, что это про ведьм.

Последнее слово было произнесено шепотом.

— Почему про ведьм?

— А про это она ничего не говорила.