Кладбище домашних животных

— Где Рэчел? — спросил теперь Луис.

— С матерью. Где она и должна быть, — сказал Голдмэн с очевидным торжеством. В его дыхании чувствовался запах виски, причем очень сильный. Он стоял перед Луисом, словно прокурор перед человеком, вину которого он устанавливает.

— Что вы ей сказали? — спросил Луис с нарастающей тревогой. Он знал, что сказал Голдмэн. Это читалось на его лице.

— Ничего, кроме правды. Я сказал, что это все из-за того, что она вышла замуж против родительской воли. Я сказал...

— Вы ей это сказали? — переспросил Луис недоверчиво. — Нет, вы не могли ей такого сказать!

— Сказал и больше, — продолжал Ирвин Голдмэн. — Я всегда знал, что кончится этим или чем-то вроде этого. Я знал, что ты за тип, еще когда увидел тебя в первый раз, — он подался вперед, дыша перегаром. — Я нижу тебя насквозь, доктор хренов. Ты втравил ее в этот идиотский брак, а потом превратил в кухарку и позволил ее сыну бегать по дороге, как... как щенку.

Большинство сказанного прошло мимо сознания Луиса. Он все еще думал, как этот старый дурень мог сказать Рэчел...

— Вы сказали ей это? — повторил он опять. — Сказали это?

— Я надеюсь, ты окажешься в аду, — сказал Голдмэн, тряся головой в такт словам. Слезы заструились из его глаз, налитых кровью. Лысина отсвечивала под тусклым светом ламп. — Ты превратил мою чудную дочь в грязную кухарку... разбил ее сердце... и позволил моему внуку умереть в грязи на дороге.

Его голос перешел в истерический крик.

— Где ты был? Не мог оторвать задницу от стула, когда он бегал по дороге? Думал о своих вонючих статейках? Что ты делал, дерьмо? Убийца детей! Уби...

Они стояли там. Они стояли в конце Восточного зала. Они стояли там, и Луис видел, как медленно поднимается сто рука. Он видел, как рукав белой рубашки вытягивается из рукава костюма. Он видел мягкий блеск запонки. Рэчел подарила ему пару на третью годовщину свадьбы, не думая, что когда-нибудь он наденет их на похороны их сына. Его кисть медленно сжалась в кулак, и столкнулась со ртом Голдмэна. Он почувствовал, как губы старика сплющились. Это было скверное ощущение. И не было никакого удовлетворения. За губами тестя он видел его непреклонно сжатые протезы.

Голдмэн неуклюже отступил. Рука его коснулась гроба Гэджа, оттолкнув его. Одна из ваз, переполненных цветами, с грохотом разбилась. Кто-то закричал.

Это была Рэчел, ворвавшаяся с матерью. Дори пыталась удержать ее. Все, кто находились в зале, — человек десять-пятнадцать — застыли, скованные страхом и замешательством. Стив увел Джуда с собой в Ладлоу, и теперь Луис был благодарен ему за это. Он не хотел, чтобы Джуд наблюдал эту сцену.

— Не трогай его! — кричала Рэчел. — Луис, не трогай моего отца!

— Тебе нравится бить стариков? — завопил Ирвин Голдмэн. Он усмехался окровавленным ртом. — Тебе нравится бить стариков? Это на тебя похоже, ублюдок. Я совсем не удивлен.

Луис повернулся к нему, и тогда Голдмэн ударил его поддых. Это был неуклюжий, несильный удар, но Луис не ожидал его. Парализующая боль поднялась в груди. Голова мотнулась назад, и он упал на колено посреди зала.

«Сперва цветы, теперь я, — подумал он. — Как там пели «Рамонес»? «Хей-хо, а ну пошли!» Ему показалось, что он смеется, но вместо этого из груди вырвался только слабый хрип.

Рэчел опять закричала.

Ирвин Голдмэн, изо рта которого капала кровь, наступал на своего зятя, пиная его ногой. Боль все нарастала. Луис схватился руками за ковровую дорожку.

— Ты не справишься даже со стариком, сынок! — кричал Голдмэн в возбуждении. Он снова пнул Луиса, целя по почкам, но промахнулся и попал в левую ягодицу. Луис скорчился от боли и, наконец, свалился на ковер. Подбородок его ударился об пол, и он больно прикусил язык.

— Вот! — кричал Голдмэн. — Вот таким пинком мне надо было проводить тебя, когда ты первый раз приперся в наш дом, ублюдок! Вот так! — он снова пнул Луиса в задницу, на этот раз попав по другой ягодице. Он плакал и смеялся одновременно. Луис в первый раз видел, что Голдмэн был небрит — знак траура. К ним подбежал директор. Рэчел освободилась от матери и тоже устремилась к ним, крича.

Луис неуклюже перевернулся на бок и сел. Тесть еще раз попытался пнуть его, и тогда Луис схватил его за ногу обеими руками — прочно, словно футбольный мяч, — и изо всех сил толкнул назад.

Голдмэн полетел на пол, размахивая руками, чтобы удержаться. Ненароком он задел гроб Гэджа «Вечный покой», изготовленный в городе Сторивилле, штат Огайо, и стоивший недешево.

«Оз Великий и Узасный спустился на гроб моего сына», — подумал Луис почему-то. Гроб свалился с подставки с оглушительным грохотом. Сперва упал левый край, потом правый. Замок открылся. Даже сквозь крики Рэчел, даже сквозь вопли Голдмэна, который ревел как осел в детской игре, Луис услышал, как открылся замок.

Гроб на самом деле не открылся, и останки Гэджа не вывалились на пол, но Луис был очень удивлен тем, как гроб упал — не набок, а прямо на дно. Он должен был упасть по-другому. Кроме того, с такого близкого расстояния он разглядел в образовавшейся щели серое пятно — костюм, купленный специально для похорон. И что-то розовое, может быть, руку.

Сидя на полу, Луис закрыл лицо руками и начал рыдать. Он потерял всякий интерес к своему тестю, к ракетам MX, к тепловой смерти вселенной. В тот момент ему хотелось умереть. В его сознании внезапно встал образ: Гэдж в маске Мики-Мауса, Гэдж смеющийся и пожимающий руку громадному Утенку Дональду на Мэйн-стрит в Диснейуорлде. Он увидел это с ужасающей четкостью.

Одна из опор гроба свалилась, другая, как пьяница, оперлась на помост, где мог бы стоять министр, произносящий соболезнования. Среди цветов барахтался Голдмэн, тоже плачущий. Цветы, часть из которых была помята или опрокинута, пахли еще сильнее.

Рэчел кричала и кричала.

Луис не слышал ее криков. Образ Гэджа в маске Мики-Мауса пропал, но перед этим он успел услышать голос, объявляющий, что вечером будет фейерверк. Он сидел, не отнимая ладоней от лица, не желая, чтобы кто-нибудь видел его, его слезы, его горе, его стыд, и больше всего — его дурацкое желание умереть и покончить со всем.

Директор и Дори Голдмэн увели Рэчел. Она все еще кричала. Позже в другой комнате (которую, как Луис знал, специально существовала для таких случаев — Зал истериков) она успокоилась. Сам Луис, опустошенный, но тоже умиротворенный, присоединился к ней там.

Дома он прежде всего уложил ее в постель и сделал укол. Потом он взял ее за подбородок и посмотрел в ее бледное, измученное лицо.

— Рэчел, мне так жаль, — сказал он. — Я отдал бы все, чтобы вернуть прошлое.

— Ладно, — сказала она странным ровным голосом и повернулась лицом к стене.

Он уже слышал свой дурацкий вопрос «Все в порядке?» и проглотил его. Это действительно был неподходящий вопрос, он хотел спросить не это.

— Как ты? Совсем плохо? — спросил он наконец.

— Плохо, Луис, — ответила она, издав какой-то горловой звук, который мог означать смех. — Просто ужасно.

Нужно было сказать еще что-то, но Луис не мог ничего придумать. Он чувствовал себя обиженным ею, Стивом Мастертоном, Мисси Дэнбридж и ее мужем с дергающимся адамовым яблоком, всей этой чертовой бандой. Почему он должен быть всеобщим утешителем? Что за черт!


Он выключил свет и вышел. Теперь ему надо было что-то сказать дочери.

В один жуткий момент, когда он вошел в ее темную комнату, ему показалось, что там был Гэдж. Это был кошмар, наподобие его ночного путешествия через лес с Виктором Паскоу. Но всему виной был, конечно, мигающий свет портативного телевизора, который принес Джуд, чтобы помочь Элли скоротать эти долгие, долгие часы.

Конечно же, это была Элли, однако теперь она не только продолжала держать фото Гэджа, но и сидела на его стульчике. Она вытащила его из комнаты Гэджа и перенесла в свою. Это был маленький стул с брезентовым сиденьем и с брезентовой полосой на спинке. На полосе была надпись «Гэдж». Рэчел пометила все четыре стула, и каждому из членов семьи досталось по одному.

Элли была слишком велика для стульчика Гэджа. Она с трудом втиснулась в него, продавив брезентовое дно.

Она прижимала фотографию к груди и смотрела в экран, где что-то двигалось.

— Элли, — сказал он, выключая телевизор, — уже поздно.

Она вылезла из стула и ухватилась за него, явно собираясь взять его с собой в постель.

Луис поколебался, сказать ли ей об этом стуле, и, наконец, произнес:

— Тебя укрыть?

— Да, папа.

— Ты не... не хочешь сегодня спать с мамой?

— Нет, спасибо.

— Точно?

— Да. Она стягивает на себя одеяло.

Луис улыбнулся.

— Ну ладно.

Но Эллис против ожиданий не взяла стульчик с собой в кровать, а поставила его у изголовья, и в сознании Луиса возник абсурдный образ — кабинет самого юного в мире психиатра.

Она разделась, положив фото Гэджа на подушку. Она надела пижаму, взяла фото в ванную и, пристроив его там, умылась и почистила зубы. Потом девочка снова взяла фотографию и пошла с ней спать.

Луис сел возле нее на кровать.

— Я хочу сказать тебе, Элли, что если мы любим друг друга, мы должны это пережить.

Каждое слово выходило тяжело, как платформа с тюками хлопка, и под конец Луис почувствовал себя опустошенным.

— Я хочу только одного, — сказала Элли спокойно, — и буду просить Бога, чтобы он вернул Гэджа.

— Элли...

— Бог сможет его вернуть, если захочет, — сказала Элли. — Он может все.

— Элли, Бог не станет делать таких вещей, — произнес Луис с трудом, а в сознании его всплыл Черч, сидевший на бачке и смотревший мутным взглядом на Луиса, лежавшего и ванне.

— Но он это делал, — твердо сказала она. — В воскресной школе учитель рассказывал нам про Лазаря. Он умер, а Иисус вернул его к жизни. Он сказал «Лазарь, иди вон», и учитель объяснил, что, если бы он просто сказал «Иди вон», то все мертвые на этом кладбище ожили бы, а ему надо было оживить одного Лазаря.

Неожиданно изо рта его вырвалась абсурдная фраза (впрочем, весь этот день был полон абсурда):

— Это было очень давно, Элли.

— Я буду готовиться к этому, — упрямо продолжала она. — Я буду хранить его фото и сидеть на его стуле...

— Элли, ты слишком большая для стула Гэджа, — сказал Луис, взяв ее горячую руку. — Ты его сломаешь.

— Бог поможет мне не сломать его, — сказала Элли. Голос ее был спокойным, но Луис заметил у нее под глазами темные круги. Видеть это было так больно, что он отвернулся. Может, если она сломает стул Гэджа, она что-нибудь поймет.

— Я буду смотреть на фото и сидеть на его стуле, — сказала она. — И буду есть, что он ел.

Гэдж с Элли завтракали по-разному. Гэдж, как она однажды заявила, ел всякую дрянь. Если в доме на завтрак не было ничего, кроме какао, Элли могла съесть вареное яйцо... или ничего не ела.

— Я буду пить какао, хотя ненавижу его, и буду читать все книжки Гэджа с картинками, и... и буду готовиться... если...

Она уже плакала. Луис не успокаивал ее, а только гладил по голове. В том, что она говорила, был скрыт дьявольский смысл. «Готовиться», хранить его вещи, не признавать, что Гэдж ушел навсегда, как если бы... Она понимает, наверно, подумал Луис, как легко поверить, что Гэджа больше нет.

— Элли, не плачь, — сказал он. — Хватит.

Она плакала еще долго — минут пятнадцать. Успокоившись, она скоро уснула. Тут же в молчащем доме ожили часы, гулко пробив десять.