Комната чудес

Всего за несколько дней мы превратились в настоящую команду. В больнице нашу разношерстную компанию, состоявшую из лиц от двенадцати до шестидесяти лет, сутки напролет поочередно дежуривших в палате моего сына, прозвали «командой Луи». Я стеснялась признаться в этом вслух, но без поддержки «команды Луи», делившей со мной все тяготы, я бы просто пропала.

Для участия в следующем испытании – на сей раз в Париже – я решила привлечь Айседору. Действовать нам следовало в тесной связке, потому что осуществить задуманное Луи было совсем не просто. Мы отрепетировали свои роли – матери и дочки – в тщательно спланированной постановке. Айседоре досталась сложная задача: всегда спокойная, рассудительная и дружелюбная, она должна была сыграть избалованную безбашенную девчонку-подростка, способную обложить мать последними словами, а в случае моего отказа исполнять ее капризы устраивать бурную истерику. На самом деле Изе наша затея доставила огромное удовольствие. Она так вжилась в роль, что напугала отца. Она попросила у Эдгара два евро, чтобы купить свой любимый журнал, он ответил, что у него нет с собой денег, и она закатила настоящий скандал: раскраснелась, затопала ногами и громко разрыдалась. Я ей зааплодировала; она поклонилась, и мы обе весело рассмеялись, глядя на растерянного Эдгара, который на какой-то ужасный миг решил, что его дочь сошла с ума.

Уточнив режиссуру, мы нарядились как на праздник и направились на вечеринку радиостанции NRJ по случаю вручения ежегодных наград музыкантам, приуроченную к 14 февраля – Дню святого Валентина. Зайдя за ограду, мы решительным шагом двинулись к артистическому подъезду. Как и следовало ожидать, его охраняли два цербера. Айседора демонстративно жевала жвачку, одновременно уткнувшись носом в телефон. У меня складывалось впечатление, что она все больше входит во вкус игры; пожалуй, через пару лет Эдгару придется насторожиться…

Одним из спонсоров мероприятия была «Эжемони». Поэтому я гордо предъявила свою визитку, на которой по-прежнему значилось, что я тамошний директор по маркетингу. Сама визитка, украшенная золотым логотипом, выглядела более чем солидно. Затем я разыграла целый спектакль, изобразив сверхзамотанную деловую женщину, поклялась, что оставила свою аккредитацию в такси, и назвала несколько имен больших начальников из числа организаторов вечеринки – я хорошо подготовилась. Этот скетч продолжался минут десять; церберы проявляли законную неуступчивость, и тогда я пустила в ход козырного туза – свою названую дочь. Айседора, призывая охранников в свидетели, закричала, что из-за моей чертовой работы никогда меня не видит; хуже того, каждый раз, когда я ей что-нибудь обещаю, обязательно обману. Я дала ей слово, что проведу ее в ложу для почетных гостей, а теперь собираюсь в очередной раз ее кинуть. Для пущей убедительности она театрально уселась прямо на пол и зарыдала в голос. К нам подошла молодая женщина с бейджиком VIP, перекинулась несколькими словами с Айседорой и бросила охранникам: «Они со мной. Пропустите их». Бинго!

Попав внутрь, мы первым делом сказали спасибо этой милой женщине; она поцеловала Изу и спросила, довольна ли она. Потом извинилась, что вынуждена нас покинуть – времени в обрез, – и ушла. Иза бросилась мне на шею и, сама не своя от радости, принялась меня благодарить: оказывается, ее только что поцеловала какая-то Лулу, и теперь все ее подружки в школе позеленеют от зависти.

– Что еще за Лулу?

– Да не Лулу, а Луан Эмера! Ты что, про нее не слышала? Только не говори мне, что последние два года ты просидела в бункере, в обнимку с древним проигрывателем и заводила пластинки с Джо Дассеном!

Я еще не видела Изу такой ликующей. Заразительная улыбка не сходила с ее лица до самого конца вечера.

Мы проскользнули за кулисы и остановились. Мы приближались к цели нашего предприятия. Не дыша мы толкнули дверь, на которой висел прилепленный скотчем лист бумаги формата А4 с лаконичной надписью «Мэтр Гимс».

Он был в комнате, но он был не один. При нашем появлении он вскочил со стула, а присутствующие здесь же две женщины и один мужчина бросились к нам с явным намерением вытолкать нас в коридор. Но Иза каким-то чудом просочилась между ними и буквально за несколько секунд сумела объяснить, зачем мы явились. Луи, кома, дневник, наша миссия… Мы молим о помощи. Да, мы ужасные нахалки, но… Не знаю, что точно он о нас подумал, но он рассмеялся и сказал: «О’кей». «Он клевый, он супермегаклевый! Огонь!» – заявила Айседора, когда мы вышли из гримерки. Ей все еще не верилось, что нам удалось совершить это чудо, но она держала в руках вещественное доказательство: телефон с записью. Да, я спела дуэтом с Мэтром Гимсом. Должна предупредить: слушать, как я блею «Она откликалась на имя Бэлла», – занятие не для слабонервных.





* * *


На следующее утро я привела Изу в палату к Луи. В первый раз. После несчастного случая она с ним не виделась. Разумеется, я ее подготовила. Объяснила, что она найдет его сильно исхудавшим, бледным, с заострившимися чертами, в окружении всевозможных трубок и прочей аппаратуры. Я уже привыкла к этой картине, но для двенадцатилетней Изы столкновение с реальностью оказалось слишком суровым. Она несколько минут беззвучно плакала, сидя рядом с Луи и держа его за руку. Потом она поцеловала его в щеку. Эта сцена перевернула мне душу. Я старалась не дать воли слезам, но не могла запретить себе думать, что Луи, возможно, никогда не испытает любви. Он не узнает, каково это – ощутить горячую волну внизу живота и почувствовать непреодолимое желание – нет, непреодолимую потребность – обнять другого человека.

Иза понемногу пришла в себя, обрела дар речи и нормальный голос. Она рассказала Луи о нашем приключении, о поцелуе Луан и моем дуэте с Мэтром Гимсом. Кажется, она не меньше десятка раз прокрутила ему запись нашего совместного выступления. Между прочим, я не так уж плохо пела. «Может, ты ошиблась с выбором карьеры?» – спросила меня Шарлотта, заглянув в палату.

Эта вроде бы невинная шутка меня как громом поразила. Нет, я никогда не мечтала стать певицей, но я точно ошиблась с выбором карьеры. Вернее говоря, я ошиблась с выбором жизни.

Я больше не желала продолжать заниматься тем, чем занималась раньше. Я не желала жить так, как жила раньше. Исполняя в ускоренном темпе мечты своего сына, я полностью изменила отношение к окружающим и свои взгляды на будущее.

Из всей прежней жизни я была готова сохранить только основы, только те опорные столбы, на которых она держалась. Свою мать. Воспитание, которое она мне дала. Свою культуру. Свои ценности. Свои воспоминания.

Но главное – своего сына.





Из дневника чудес





Выйти за рамки!!!!



(продолжение ☺)


• Встретиться с Мэтром Гимсом или Блэком М и спеть с кем-нибудь из них дуэтом!!! (без этого никак, потому что иначе будет слишком легко!)





Глава 21

Больно, но это ничего

До конца срока 3 дня




Сегодня у мамы был странный голос – и грустный, и радостный одновременно. Вообще-то он у нее уже несколько дней такой. Раньше он был другой. Раньше он был просто грустный (если только она не рассказывала мне про свои приключения, когда выполняла пункты моей программы; тогда голос у нее был бугагашный – для тех, кому сорок плюс: офигительно веселый).

С тех пор как из всех чувств у меня остался только слух, я стал ужасно внимательным к малейшим сменам интонации. Раньше я и представить себе не мог, сколько всего открывается, если просто хорошенько прислушаться. По телевизору показывают конкурсы, на которых певцов отбирают вслепую, только по голосам, но все знают, что это полная фигня, потому что существует еще предварительный отбор, во время которого специальные люди рассматривают всех кандидатов. В результате на сцене почти никогда не появляются откровенно некрасивые исполнители – ну или очень редко, просто для правдоподобия, и то их быстренько отсеивают – за внешнее уродство. Некрасивый человек всегда в проигрыше – таков закон. Будь я членом жюри, я бы присуждал победу самым некрасивым, потому что сейчас я понимаю: надо уметь слушать других людей, не отвлекаясь на то, как они выглядят. Если будешь слушать человека внимательно, если сосредоточишься на звуках его голоса, ты как будто его увидишь. Даже лучше: ты услышишь не только то, что он говорит, но и то, чего он не говорит. Я научился слышать молчание и сомнения, научился отличать тщательно подобранные слова от тех, которые вырвались невольно (и лучше бы не вырывались). Я научился ловить на слух мелодию речи, настроение говорящего и ритм его дыхания. Собственно, только этим я и занимаюсь. Расшифровкой голосов.


В последнее время в мамином голосе появилось кое-что новенькое. Если быть точным, три вещи. Мама мне о них не говорила, но я догадался.

Во-первых, мама запала на Эдгара. Я в этом уверен. Раньше я ни разу не слышал, чтобы она о ком-нибудь отзывалась с таким обилием хвалебных эпитетов. Должен признаться, что я жутко ревнив. Она постоянно рассказывает мне о том, что они делали вместе с Эдгаром или – что для ревнивца в сто раз хуже – вместе с Изой. Она подключила их обоих к выполнению моей программы чудес. Поначалу я страшно негодовал. Мне казалось, что Эдгар и Иза вытеснили меня из маминого сердца. Я и сейчас к ним ревную – это сильнее меня. Но поскольку мне нравится Эдгар и я обожаю Изу, то я решил: раз уж кто-то должен меня заменить, пусть это будут лучшие игроки чемпионата! В общем, я слушаю мамины рассказы о том, как она воплощает мои мечты и вместе со своими новыми друзьями проживает мою жизнь. Мне очень обидно, что я не могу во всем этом участвовать, но в то же время я прямо-таки блаженствую. Мама вбила себе в голову, что должна одну за другой переворачивать страницы моего дневника и делать все, о чем я написал. Когда я слушаю о ее подвигах, я помираю со смеху. Она умеет поднять мне настроение! Я уверен, что это для меня очень полезно – она меня тормошит, хотя я остаюсь лежать бревно бревном.

Ей удалось несколько раз меня поразить.

Я никак не ожидал, что она сумеет пробежать цветной полумарафон в Будапеште и дойдет до финиша. Мама заранее сказала, что сомневается в том, что одолеет эту дистанцию, и поэтому попросила Эдгара ее сопровождать: он будет давать ей советы, поддержит ее, а в случае необходимости – если ей станет совсем плохо – привезет домой. Я подумал, что она вполне могла бы выбрать кого-нибудь другого, но, когда накануне их отъезда в Венгрию услышал, как пересмеиваются Шарлотта и бабуля, понял: что-то происходит. Мне это совсем не понравилось. У меня сложилось впечатление, что мама смирилась и решила: пусть жизнь продолжается, даже без меня. В последний вечер в Будапеште она явно не скучала! Эдгар тащил ее домой, Эдгар ее защищал – она сама это рассказывала, и в ее голосе слышались явственные нотки восхищения, на мой взгляд довольно глупого. Да, я ревную, я про это уже говорил.

А сейчас мама пришла ко мне с Изой. Я страшно обрадовался, хотя тут же подумал: если она увидит, в каком я состоянии, то наверняка меня разлюбит. Вчера Иза с мамой ходили на вечеринку радиостанции NRJ, на вручение музыкальных наград. Мама прямо-таки железно решила любой ценой выполнить самый трудный, как мне кажется, пункт моей программы. И она его выполнила! Моя мама – гений. Когда я слушал, как она поет вместе с Мэтром Гимсом, я смеялся и плакал. Я-то знаю, что она ненавидит такую музыку. И я ощутил очередной укол ревности из-за того, что мама взяла с собой Изу.

Конечно, я очень хочу, чтобы у мамы была нормальная жизнь, чтобы она опять начала встречаться с разными людьми, но в то же время меня это бесит, потому что я понимаю, что становлюсь для нее не таким уж важным. Скоро я вообще превращусь в фон, а на первый план выступят другие: Эдгар, Иза, бабуля, Шарлотта. Мама с Шарлоттой теперь на «ты», и это означает, что они продолжают общаться и за пределами больничной палаты. У меня такое впечатление, что они подружились. Странно: судя по голосу, Шарлотта намного моложе мамы. Сейчас мне многое кажется странным. С другой стороны, ничего странного нет. Если подумать, мама тоже как будто помолодела. И голос у нее помолодел.

Мама выполнила почти все, что я наметил в своем дневнике. Осталось совсем чуть-чуть, и это меня пугает. А что потом? Я гоню от себя эти мысли, но они возвращаются. Дело в том, что вторая вещь, о которой мама мне не говорила и о которой я сам догадался, состоит вот в чем. У мамы новые жизненные планы. Она хочет найти другую работу. Я совершенно в этом уверен, и это меня совсем не радует. Я ведь знаю, что для моей мамы работа – это все. Допустим, она и правда сменит работу. У нее появятся новые коллеги, она окунется в новый мир. А я? Где в этом новом мире будет место для меня? На пятом этаже больницы Робера Дебре. Но не в ее жизни.

Но хуже всего последняя вещь, о которой мама молчит. Надежда, что я очнусь, тает с каждым днем. Недавно я понял, что врачи назначили определенную дату. Не знаю, какую именно, но чувствую, что это уже довольно скоро. Мама продолжает твердить мне, что я должен бороться и что я обязательно выкарабкаюсь, но в ее голосе больше нет прежней убежденности; порой мне кажется, что она смирилась с неизбежным. В такие минуты мне хочется заорать: да я уже очнулся! В незапамятные времена, как сказала бы бабуля Одетта. Только всем на это наплевать, а эти обормоты врачи вообще ничего не соображают, хотя после школы учились по двадцать пять лет, а вся больница у них набита суперсовременным оборудованием. Дерьмо, а не больница. Извините за грубость, но у меня тоже больше не осталось сил. Неужели маме это не приходит в голову? Если мое тело не начнет подавать признаки жизни, я скоро перестану бороться. До сих пор я держался только ради нее. Ради всего, что она для меня сделала и продолжает делать. Но я уже понемножку сдаюсь. Я понимаю, что превратился в неподвижный бесполезный предмет, даже не в мебель – кому нужна такая мебель? Я знаю, что все тело у меня утыкано трубками, что мне прямо в желудок вливают уже пережеванную кашку, что мне, как младенцу или старику, надевают памперсы. Я пытаюсь вообразить, на что я похож, и меня берет отвращение. Я – настоящий урод, и у меня нет даже голоса, чтобы удивить жюри: брысь отсюда, пшел вон, следующий! Мама говорит, что я красивый. Я ей не верю, хотя мне приятно слышать эти слова. Бабуля говорит, что я ее сокровище, что моя комната ждет меня дома и что в ней полным-полно подарков для меня.

Я все чаще думаю, что, наверно, скоро умру. Когда эта мысль мелькнула у меня в первый раз, это было тяжко. Очень, ужасно, невероятно тяжко. Я долго-долго плакал – про себя, конечно. Не знаю, как долго, но очень-очень долго. С тех пор она меня не покидает, и постепенно я с ней свыкаюсь. Пожалуй, для мамы и для бабули это будет не так уж плохо. Сейчас они каждый день ходят ко мне в больницу. Разве это жизнь? А когда я умру, они, конечно, будут страшно переживать, но потом боль утихнет и они воспрянут духом. Все всегда проходит. Он был славный мальчик, этот Луи, но, пожалуй, лучше, что все кончилось, потому что это убивало его родных. Я ни в коем случае не хочу убивать маму. Убивать бабулю. Они этого не заслужили. Для них и правда будет лучше, если я откажусь от борьбы. Я повторяю себе это каждый день.

Но у меня ничего не выходит. Не знаю почему, но я никак не могу согласиться с тем, что все кончится. Где-то у меня внутри все еще сидит что-то такое, что говорит мне: я очнусь. Вернее сказать, это не «что-то», это кто-то. Это моя мама. Как же мне хочется ее увидеть. Обнять ее. Хотя бы один раз. Даже ради одного этого раза стоит бороться. Я хотел бы сказать ей спасибо. Сказать, что я ее люблю. Сказать, что она лучшая в мире мама. Всего один раз. Ладно, если не один, а много раз, я бы не возражал. А потом, пожалуйста, я готов умереть, если уж по-другому нельзя. Я понимаю, что излагаю взаимоисключающие вещи, но попробуйте поставить себя на мое место. Что бы вы стали делать? Махнули бы на себя рукой или продолжали бы упираться? Я ведь только слушаю. К сожалению, на этой витрине очень ограниченный выбор.

Когда я слушаю маму, даже с ее новым голосом, я верю, что она все еще хочет, чтобы я очнулся. Значит, я должен постараться.





Глава 22

Банальная история

До конца срока 3 дня




К концу дня я напросилась на прием к доктору Бограну. Он выглядел усталым. На лице застыло суровое выражение, а взгляд блуждал где-то вдали. На миг мне показалось, что ему не терпится от меня отделаться, но я не собиралась уходить. Я ждала новостей.

На протяжении нескольких последних дней я чувствовала, что с Луи что-то происходит. Энцефалограмма по-прежнему являла собой полный хаос, но я видела знаки, которых не видели другие. Или не умели правильно их истолковать. На протяжении пары недель тело Луи время от времени подергивалось, как будто под действием спазма. Рефлекторные, бессознательные движения, в которых не прослеживалось никакой координации, никакой логики. Я не оспаривала диагноз – с какой стати? Но мне так хотелось наполнить смыслом эти непроизвольные импульсы, пробегавшие по руке, по щеке, по ноге или вызывавшие что-то вроде едва слышного хрипа. Беда в том, что в их появлении не было никакой системы. Иногда они возникали даже во время энцефалографии, но полученные результаты свидетельствовали, что никаких изменений нет. В показаниях приборов царила прежняя анархия, но я-то видела, что в последние дни изменения появились. Реальные изменения. Интенсивность судорог в разные периоды была разной. Но главное, что я заметила: эти подергивания случались чаще и длились дольше, когда я с ним разговаривала. Он как будто делал попытку мне ответить. Никто в этой чертовой больнице не желал меня слушать. Вернее сказать, все меня слушали, но все знали положение вещей. Все помнили про обратный отсчет. Все считали, что отчаянная надежда затуманила мой мозг и заставляет видеть признаки улучшения, которых нет. Стоило мне заговорить о Луи, мои собеседники отводили глаза, но я успевала прочесть в них жалость: бедная женщина, у нее от горя разум помутился, но она не виновата, еще бы, сын умирает… В любом случае уже недолго осталось.

Несмотря ни на что, я была уверена, что не ошибаюсь. Материнский инстинкт. Раньше я не понимала, что означает это выражение. Теперь я поражалась, насколько точно оно соответствует действительности. Материнский инстинкт позволяет видеть то, что недоступно другим, и чувствовать малейшие изменения в состоянии своего ребенка. Я чувствовала Луи. Я чувствовала, что он со мной говорит.

Вот почему я хотела видеть доктора Бограна. Я убеждала себя, что уж он-то меня выслушает и что-нибудь предпримет. Он меня выслушал. Очень внимательно. С бесстрастным лицом. У него был прямой взгляд, взгляд штурмана, который умеет – и обязан – приводить сбившихся с пути к спасительному берегу. Со мной пришла Шарлотта. Она выступила в мою поддержку, сказав, что никто не проводит возле постели моего сына больше времени, чем я. Что если и в самом деле наметился какой-то прогресс, то обнаружить его, скорее всего, удастся именно мне – чисто статистически такая вероятность наиболее высока. Что нельзя просто так отмахнуться от моих наблюдений и предположений.

Александр Богран сказал, что я должна готовиться к худшему. Что положение угрожающее – именно потому, что оно не меняется. Вот показания медицинских приборов, и они не лгут. Чтобы доказать свою профессиональную добросовестность и не огорчать Шарлотту, он согласился в оставшиеся дни увеличить частоту снятия энцефалограммы, но не разделял моего энтузиазма и моих выводов. В оставшиеся дни. Александр Богран только что вонзил мне в грудь кинжал. У него пока нет детей, подумала я, и Шарлотта потом подтвердила, что так и есть. Интересно, как он будет действовать в аналогичной ситуации, когда на чужое несчастье наложится его личный родительский опыт? Когда на месте умирающего ребенка он увидит лицо своего сына или дочери?

Шарлотта отвезла меня домой. Мне никого не хотелось видеть – ни Эдгара, ни Айседору.

Я знала, что рано или поздно у нас с Эдгаром что-то будет. Уверенность в этом жила у меня внутри, я ощущала ее чисто физически, где-то в области солнечного сплетения. Ее укреплял каждый час, проведенный с ним. Но пока что мое сердце оставалось закрытым для всех, кроме моего сына. Эдгару придется потерпеть. Он сказал, что готов. Мне хотелось ему верить. Во всяком случае, я даже не задавалась такими вопросами. Просто позволила событиям идти своим ходом. В последнюю ночь в Будапеште в такси по пути в аэропорт мы поцеловались. Точнее, наши губы едва соприкоснулись. Легко. Целомудренно. Оставим все как есть, шепнула я ему, пока я больше ничего не могу тебе дать. А я ничего и не жду, ответил он и взял меня за руку. Куда нам спешить? Занимайся Луи. Делай то, что должна делать. И ни о чем не жалей.

Сейчас, когда от роковой даты меня отделяло всего три дня, мне нужна была рядом мать. Мне все время хотелось прижаться к ней. Мы с ней никогда особенно не предавались телячьим нежностям, и в последние недели, похоже, нагоняли упущенное за многие годы. Одна в своей комнате, я больше не могла без нее заснуть. Меня охватывал ужас. Я испытывала потребность чувствовать рядом ее тепло; она, по-моему, разделяла мои чувства. Мать каждый день повторяла мне слова, которые говорила слишком редко, когда я была ребенком: что она любит меня. Вся эта история произвела в наших с ней отношениях настоящую революцию. Почему нам понадобилось дожидаться несчастья, чтобы осознать, как много мы значим друг для друга? Почему люди бездарно тратят годы и годы на взаимную ненависть, проистекающую из недомолвок, когда на самом деле все еще можно исправить? Сколько потеряно времени, сколько несостоявшихся встреч, сколько напрасных терзаний!

Сейчас мать была нужна мне, чтобы пройти очередное испытание по программе Луи. Я перевернула страницу дневника чудес. Предпоследнюю. Еще одна – и конец. Я вытерла слезы, скопившиеся в уголках глаз.

Там была всего одна строчка. Я боялась ее, этой строчки. Прикидывала, когда она появится, зная, что ее появление неизбежно. В силу безжалостной логики вещей.



• Узнать, кто мой отец. Увидеться с ним. Всего раз.



Мой роман с отцом Луи продолжался почти два года. Самая банальная история – по прошествии времени я отчетливо это поняла. Но тогда мне казалось, что я попала в сказку. Как будто сладкий сон стал явью. Тем болезненнее было пробуждение.

Мы с Мэтью познакомились в мае, пятнадцать лет назад. Я сидела в кафе на площади Республики, на террасе. Было очень жарко. Парижанки наконец сняли теплые свитера и щеголяли в топах на тонких бретельках, удачно дополняя ансамбль солнечными очками. Туристы выделялись из толпы своими майками с мокрыми от пота подмышками. Мэтью сидел за соседним столиком; в одной руке – путеводитель по Парижу из серии Lonely Planet, в другой – стакан пива. Никаких пятен пота под мышками – хороший знак. Я сразу положила на него глаз. От Мэтью исходило какое-то излучение; думаю, это было его природное свойство, которое он наверняка сохранил и сегодня. Высокий. С седеющими висками. Спортивный. Типаж Джорджа Клуни из «Одиннадцати друзей Оушена». Брендовые солнечные очки, белая сорочка с длинными закатанными рукавами. Я всегда ценила мужчин, которые носят сорочки с длинными рукавами – для меня это маркер хорошего вкуса. Никакой суетливости. Даже стакан с пивом, который он держал в красивой руке с длинными пальцами, он подносил ко рту неторопливо и с достоинством. Явный интеллектуал. Лет сорока с чем-нибудь – что называется, в расцвете сил. Мне самой тогда только что исполнилось двадцать четыре. Он годился мне в отцы. Полагаю, это обстоятельство и сыграло решающую роль, я ведь выросла без отца. Но что в мои чувства вмешался пресловутый эдипов комплекс, я сообразила слишком поздно. А в тот момент моими поступками, скорее всего, руководило подсознание.

Я читала скучнейшую книгу по менеджменту, без конца косясь взглядом на соседний столик. Через некоторое время я поняла, что он уловил мои сигналы. Улыбнулся, и я заметила у него на правой щеке ямочку. (Сегодня у Луи точно такая же, делающая его неотразимым.) Он спросил, не соглашусь ли я ему помочь – он никого не знает в Париже и нуждается в советах, в том числе относительно того, где лучше поужинать вечером. Он живет в Лондоне, в Париж приехал по делам, на две недели. И вместо того, чтобы мотаться туда-сюда, решил провести выходные во Франции. И пока что не пожалел о своем решении. Я засмеялась, а он, лукаво прищурившись, уточнил, что имел в виду здешнюю погоду – прекрасную в сравнении с лондонским дождем. Ну конечно.

Мэтью владел арт-галереей в Ноттинг-Хилле. По-французски он говорил с очаровательным акцентом и выражался с тонкой, чисто британской иронией. Почему такой мужчина до сих пор оставался холостяком? Не нашел еще свою принцессу. Но он не теряет надежды. Говорят, что Париж – столица влюбленных, верно? Мэтью хотел подняться на Эйфелеву башню поздним вечером и увидеть лежащий у его ног город. Я предупредила его, что для этого придется выстоять многочасовую очередь, но оказалось, что у него свои методы. Он тут же забронировал столик в шикарном ресторане, расположенном непосредственно на башне. Этот трюк позволил нам гордо прошествовать мимо толпы зевак; он стоил немыслимых денег, зато покорил меня своей романтичностью.

Я влюбилась в Мэтью с первого взгляда. Тогда я только что поступила в «Эжемони» – на свою первую работу. Преданная душой и телом своему нанимателю, я еще не подозревала, что сохраню ему верность на долгие пятнадцать лет. Наш бурный роман с Мэтью, несмотря на разделяющее нас расстояние, продолжался почти два года. Если быть точной, ровно двадцать три месяца. Мы встречались каждые две недели. Один уикенд обычно проводили в Париже, второй – в Лондоне. На самом деле Мэтью регулярно ездил в Париж и знал его как свои пять пальцев. Впоследствии я поняла, что путеводитель Lonely Planet, лежавший перед ним на столике, он использовал как ловушку для парижанок. И я была далеко не первая, кто попал в его сети.

В Париже он, как правило, останавливался у меня, но иногда снимал номер в роскошном отеле. Мы два дня не вылезали из постели, выползая только в какой-нибудь частный бассейн и в ресторан. Когда он был в Париже, он был со мной, и только со мной. Вопрос принципа, beautiful. Он называл меня beautiful. И правда, я никогда не ощущала себя такой красавицей, как в его объятиях. Я была его прекрасной принцессой, его избалованным ребенком. Мы вели замкнутую и ослепительно счастливую жизнь.

В Лондоне мне захотелось познакомиться с его друзьями. Он сказал, что ему хватает одной меня и что он не намерен ни с кем меня делить. Мы встречались у него в галерее в пятницу вечером, после того, как уйдет последний посетитель. Мэтью не терпелось заняться со мной любовью, и иногда мы падали на пол прямо в галерее, посреди картин и скульптур, едва я успевала поставить свою дорожную сумку. Любовь с Мэтью была страстной, не ведающей полумер, с укусами, воплями наслаждения и ленивой негой после. Любовь с Мэтью меня пьянила. Я ловила кайф, когда после бурного оргазма мы лежали голые посреди современных руин, ценившихся на вес золота, и пили шампанское. Я никогда и ни с кем не испытывала ничего подобного. Он никогда и ни с кем не испытывал ничего подобного. При этом он вел себя чрезвычайно осторожно. Иногда он приводил меня к себе домой, в крохотную безликую квартирку в Ноттинг-Хилле, в двух шагах от галереи, но чаще всего, что в Лондоне, что в Париже, предпочитал отели класса люкс, утверждая, что только они достойны быть «шкатулкой» для нашей любви – он употреблял именно это слово. Мало того, время от времени я находила у себя в почтовом ящике оформленное по всем правилам письменное приглашение вместе с билетами на самолет до Барселоны, Дублина, Венеции или Лиссабона. В чистом виде романтика с ее безнадежно устаревшим в наши дни шармом. Состоятельный, чтобы не сказать богатый, мужчина осыпает женщину, в которой нашел родственную душу, всевозможными знаками внимания. Я часто говорила ему, что это безумие – тратить такие деньги. Он неизменно отвечал, что деньги для того и существуют, чтобы делать счастливыми любимых, иначе зачем они нужны?