Комната лжи

Адам начинает рыться у нее в ящиках, видимо в поисках ингалятора, хотя только что был так уверен, что он ей не нужен. Сюзанна хочет его остановить (это мои ящики, мои вещи), и хотя она изо всех сил пытается сделать вдох, что-то в ней наслаждается его испугом. Сюзанна реагирует радостно: в кои-то веки что-то пошло не по его плану.

– Черт побери. – Адам захлопывает последний ящик, ничего не найдя. Оборачивается к Сюзанне. – Да возьми себя в руки уже! Хватит так хрипеть. Ты притворяешься. Слышишь, Сюзанна? Я знаю, что ты притворяешься!

Дыши, Сюзанна. Забудь об Адаме, просто дыши. Одно дело наслаждаться его волнением. Но если ты его не послушаешься и потеряешь сознание – кто знает, что он сделает.

Она впивается в ручки кресла, чувствует, как белеют костяшки пальцев.

Адам берет нож. Держит перед собой, покачивая, словно колдун волшебной палочкой.

– Считаю до десяти, – объявляет Адам. – Слышишь, Сюзанна? Если не придешь в себя, клянусь, твоя дочь умрет. – Он ждет, что она скажет. – Сюзанна? Я не шучу, Сюзанна!

Сюзанна чувствует – он правда не шутит. И это знание – понимание – только усиливает паническую атаку.

– Один…

Сюзанна наклоняется вперед так, как велел Адам, опуская голову между коленей.

– Два… три…

Она замечает свою сумочку на полу под столом. Из нее торчит бутылочка воды, которую она купила во время обеденного перерыва. Заплетающимися пальцами, постоянно думая о дыхании, она пытается открутить крышку.

– Четыре… пять. Ты убьешь ее, Сюзанна. Убьешь вас обеих. Шесть.

Сюзанна садится прямо – настолько прямо, насколько позволяет стеснение в груди. Дыхательные пути освобождаются, но что-то по-прежнему сдавливает грудную клетку. Не знай она, что происходит, она бы подумала, что у нее сердечный приступ. Но она это уже переживала, она уже справлялась с таким, а значит и сейчас справится, если сосредоточится.

– Семь.

Она поднимает бутылку и начинает пить маленькими глотками. Старается не обращать внимания на пластиковый привкус и запах сэндвича с тунцом.

– Восемь. Девять.

– Дональд.

Слово выходит хрипло, Адам придвигается к ней, а вместе с ним и нож.

– Что это было? Я уже досчитал до девяти, Сюзанна. Девять с половиной.

– Дональд. – Она выдавливает звуки, как кашель. И это помогает. Легкие расправляются от дыхания. Пульс все еще бешеный, но понемногу замедляется, все медленнее, достаточно медленный, чтобы она могла сосчитать удары. Это успокаивает ее: размеренный ритм сердца. – Как так. Как так вышло. С именем. Дональд.

Адам молчит один удар сердца, Сюзанна ожидает, что он побьет ее. Что воспримет вопрос как еще одно испытание. Последнее, нестерпимое проявление бунта.

Вместо этого Адам внезапно смеется. Он впервые смеется, и смех звучит непринужденно. У него приятный смех, осознает Сюзанна сквозь пелену. Глубокий, искренний, теплый. Он не начинает ей нравиться. Наоборот, она ненавидит его еще сильнее. И тут она действительно это осознает. Сюзанна, которая в эти дни никого не позволяет себе ненавидеть, рада была бы вытолкнуть Адама из окна. И неважно, что падение его не убьет. Сломает ноги, будет страдать. Отлично. Потому что смех доказывает, что это не он. Он решает делать то, что делает, а не подчиняется внутренним порывам. Более того, этим смехом он заманил дочку Сюзанны. Посмотрел на нее красивыми карими глазами, загипнотизировал, заставил принять в нем друга. Должно быть, так все и было. Как иначе он мог бы к ней подобраться?

Адам снова смеется, на этот раз фальшиво. Это смех маски. Он думает, что этот смех делает его таким большим и умным.

– Ты правда хочешь знать? – говорит он. – Ты чуть не задохнулась, а теперь сидишь тут и спрашиваешь, откуда у меня такое среднее имя?

Сюзанна вздрагивает, плотнее закутывается в кардиган. Она всегда так чувствует себя после приступа. Слабой, замерзшей, приболевшей. Все болит. Боль пробегает от пальцев к шее. Странно (или нет), эту боль она помнит из детства Джейка. У Эмили не было проблем со сном, а вот у Джейка… Сюзанне иногда приходилось не спать всю ночь. Петь, мерить шагами детскую, нежно поглаживать по изгибу маленькой горбатой спинки. Напряжение в шее на следующее утро, будто она всю ночь таскала чемоданы, сейчас она чувствовала себя точно так же.

Адам читает в ее молчании подтверждение.

– Ладно. Почему нет, – соглашается Адам. – Хочешь узнать мое прошлое? Я расскажу, если правда хочешь знать. Если думаешь, что это поможет. – Он устраивается на краю стола Сюзанны. Гнев испарился. – Забавно, – усмехается он. – Ну, знаешь, расскажите о своей матери. – Он обводит глазами комнату. – Жаль, что у тебя нет кушетки.

Любопытно. Нет, не замечание о кушетке. То, что, решив рассказать Сюзанне о своем детстве, он первым делом вспомнил о матери. Женщине, которую, как сам утверждал, едва знал.

И еще кое-что. Он доволен. Он хочет рассказать Сюзанне о себе. А значит, это тоже часть его игры.

– Ну, с чего начать? – спрашивает он.





11


Я мог бы изложить всю биографию.

Типа, родился там-то, тогда-то, провел ранние годы бла-бла-бла.

Но это так занудно. Не правда ли? Как у знаменитостей, в мемуарах. Я много читаю, в основном о реальных событиях. Художественная литература – какой в ней смысл? Столько всего произошло на самом деле, зачем забивать голову выдумками? Хотя готов поспорить, ты с этим не согласна. А, Сюзанна? У тебя прикроватная тумбочка наверняка завалена романчиками, да? Не любовными романами, конечно, и не какими-нибудь детективами.

Нет, точно не детективы.


Я имел в виду Литературу. С заглавной буквы. Истории, в которых совершенно нет сюжета, но они о чувствах, о поиске себя и смысла. Уверен, тебе нравятся такие книги. Я прав? Готов поспорить, что да. Твое лицо показывает, что я угадал.

Но я говорил: мемуары. Биографии. Когда я читаю о знаменитостях, меня интересует только то, что их прославило. То, из-за чего я и начал читать книгу.

Итак, мои родители. Ты же о них хочешь услышать? Да, Сюзанна?

Что касается матери, тут я не много смогу рассказать. Мне было пять, когда она умерла, как я уже говорил, и я едва ее помню. Она…

Ее звали Кэтрин, кстати. Кэтрин Герати.

Я знаю, что она была красавицей, я видел фотографии. И я так говорю не потому, что она моя мама. У нее были густые каштановые волосы, глубокие синие глаза, так что объективно придется признать, что она красива.

Перед смертью… я не помню, чтобы она была рядом. Из раннего детства я запомнил только отдельные мелочи. Несущественные. Например, прыгунки. Плюшевого мишку. Как я впервые попробовал колу, из полупустой банки, найденной на улице. Не оттого, что я был беден, не беднее других. Но я был толстым. Ну и вообще все такое. Сидел в спальне. Читал. Много читал. Играл с машинками. Было одиноко, довольно часто. Помню чувства. Грусть или… не знаю. Злость. А потом, когда мама умерла, я помню, как не чувствовал ничего вообще, только радовался, что папа расстроен.

Стэфен Герати. Так его звали. Мой старик. Так называемый отец. Его среднее имя тоже Дональд, кстати. Наверное, семейная традиция, или что-то в этом роде. Не уверен. Честно говоря, мне все равно.

Удивительно, что отец вообще жил с мамой. Потому что насколько она была красивой, настолько же старик… нет, не урод, но он был полным лысеющим коротышкой и носил толстые черные очки.

Но мама его любила, наверное, почему иначе они были вместе? Еще и так долго. Они были влюблены с детства. Так он утверждал. Они были вместе в юности, потом разошлись, а потом что-то случилось, и они снова съехались. Как в кино. Так он все рассказывал. Сомневаюсь, что это правда, потому что с чего бы кому-то влюбляться в него?

Дважды.

Он ненавидел меня со дня моего рождения. Я сказал уже, что мало помню из детства, но это я помню. Как? Он так ко мне относился. Он не бил меня, ничего такого, но кое-что, например…

Стоп.

Смерть мамы. Вернемся к ней.

Все случилось внезапно. Ее болезнь. Я даже не знаю, что именно с ней было, но…

Знаешь что?

Это ложь.

Я знаю, что у нее было. Знаю, что убило ее. Почки. Она заболела во время беременности, и ее неправильно лечили. Не вовремя. Это навредило ей. То, что у нее родился я. Оставил ее уязвимой. Давай, Сюзанна. Излечи это.

Так или иначе, вот что случилось. Она заболела и умерла. И остались только мы с отцом.

Очевидно, почему. Да? Почему он ненавидел меня. Он все время винил меня в болезни матери, наверное, из-за этого она не бывала со мной. У нее была преэклампсия, вот как они это называют. Когда была беременна. Но этого не заметили, не сразу, и хотя ей стало лучше, полностью она никогда не выздоровела. Видишь ли, это влияет на органы. Особенно почки, что и произошло с моей мамой.

А старик… насколько он меня ненавидел, настолько же он обожал свою жену. Можешь сказать, это слащаво. Истинная любовь и все такое. Я считаю, это было просто жалко. Я точно знаю. Я видел. То, как он сломался. На похоронах кто-то его поддерживал. Не то друг, не то брат. Я его не знал. В прямом смысле, физически поддерживал, чтобы он не упал на землю.

Так вот, сначала мама болела, потом в конце концов умерла. Из-за меня. Из-за того, что я наделал. Будем честны со стариком, я бы тоже себя возненавидел.

Некоторые его действия.

Ты это хочешь услышать, да, Сюзанна? Что отец делал со мной. Потому что это … как там говорится? В твою копилку пойдет? И еще кое-что. У тебя здесь наверняка много народу плачется о том, как родители их обидели, бла-бла-бла, и готов поспорить, в половине случаев ты думаешь, ну хорошо. Ну, они говорят, родители их ненавидели, но единственное доказательство, которое они могут привести – папа иногда кричал, а мама бывала ворчлива. Но некоторым этого достаточно. Достаточное оправдание. Уверен, почти все, кто приходит сюда, ищут именно этого. Оправдания, объяснения, почему их жизнь не сложилась. Не может найти работу? Вина родителей. Не может найти девушку? Тоже виноваты родители. Тяжело вставать по утрам? Чтобы принять душ и залить хлопья? Обвиняй родителей в уничтоженном самоуважении.

Серьезно, ты наверняка слышишь такое все время.

Так что ты, наверное, считаешь, что я преувеличиваю. Я не буду тебя винить, если…

Нет.

Не надо.

Не перебивай.

Ты просила рассказать, и я это делаю. Теперь сиди и слушай.

На чем я остановился?

В тот раз – я отлично все помню – мы были в парке. Не знаю, что мы там делали, отец никогда не водил меня в парк. Но мы были там, по неизвестной причине, и старшие дети начали меня задирать. Им было лет двенадцать-тринадцать. Мне – десять. Они отобрали мяч, я просил его вернуть. Они отказались, конечно же, и принялись меня толкать. Мы были за кафе или еще чем-то, по крайней мере, родителей видно не было. Точно, потому что я помню, что пинал мяч об стену. В одиночку. Просто играл сам по себе. И как я сказал, никому не было нас видно – никому, кроме моего старика. Он видел. Он сидел на скамейке. Вдалеке, но достаточно близко, чтобы мне было видно голубей, клюющих что-то у его ног. Значит, он видел, как старший мальчик отобрал мяч, видел, как меня окружили, когда я попросил его вернуть. Видел, как самый крупный из них ударил меня. Другой пнул в голень. Он смотрел, как они повалили меня на землю, и не пошевелился ни на йоту, даже голуби не разлетелись, а мальчишки по очереди наклонялись надо мной и плевали.

Так что да. Он не бил меня. Но он не возражал, если били другие.

Это был последний раз, когда я просил о помощи, кстати. Последний раз, когда я звал на помощь. Потом, если мне снился кошмар или еще что, я не бежал в слезах к папиной комнате. Я лежал в комнате и справлялся сам. То же и в школе. Меня дразнили и там, но смысл говорить кому-то? Не хотел доставлять удовольствие отцу.

В другой раз у меня болел зуб. Сразу после Рождества, в это время отец всегда бывал особенно озлобленным. Так или иначе, когда болит зуб, обычно идут к дантисту. Верно? Но мне тогда только исполнилось восемь, и кто-то должен был меня отвести. Угадай, кто? Но отец этого не сделал, оставил меня страдать. Зубная боль – худший вид боли. Это…

Смотри.

Видишь?