Комната на Марсе

— Я с радостью достану вам что-нибудь почитать, если хотите. И теперь, когда я знаю, что у вас достаточно высокий уровень, это будут не учебные пособия для школьного аттестата, обещаю. А что вы любите читать?



— Что вы любите читать, — сказала Сэмми, передразнивая его, когда он ушел. — Этот парень выглядит как форменная жертва. Мог бы стать твоим личным Берндтом. — Сэмми изобразила, как сматывает удочку. — Делай это медленно, делай это правильно — и вот перед тобой Берндт Второй.

Я притворилась, что решила заарканить учителя, но только потому, что сочувствовала Сэмми, которая привыкла смотреть на всех как на возможных жертв, поскольку жертва означала спасение.



Те индейки, которых я видела из тюремного автобуса, утром после ночи в цепях, с перьями, летевшими по ветру над дорогой, направлялись не в Стэнвилл. День благодарения отметил наш первый месяц в карцере. Нам подали праздничную еду через кормушку. Я посмотрела на свой поднос. На нем лежала большая, мясистая птичья ножка. На редкость большая. Я еще никогда не видела такой большущей ножки.

— Каждый год у них одно и то же, — сказала Сэмми.

— В смысле?

— Гигантское мясо в День благодарения. Говорят, это эму.

Эму — это большие, страшные и злобные птицы, вроде страусов. Их держал сосед по ранчо, где жил Джимми Дарлинг. Иногда они выбирались наружу и бродили по округе. Они были как люди, агрессивными и непредсказуемыми, с мозгами размером с грецкий орех.

Выдав нам эту отвратную еду, Маккинли вывел нас в зарешеченный бетонный двор на дополнительную прогулку в честь праздника. Было довольно холодно. Бледно-серое небо напоминало цветом старую кухонную утварь. Ветер бросал пыль нам в глаза, а мы сидели на земле, ожидая, пока мимо, по ту сторону колючей проволоки, пройдет кто-нибудь из служащих или надзирателей. Такие немудреные развлечения скрашивали нам жизнь. Пробежала медсестра. Затем еще две.

— Спасайте жизнь! — прокричал Конан.

Его интонация поубавила их рвение, придала их миссии комический оттенок. Жизнь здесь немного значила. Просто Конан захотел что-то выкрикнуть, глядя, как качаются груди бегущих сестер.

Я была голодной. Но не стала есть эму. Сэмми тоже.

— Если бы я не застряла в карцере, я могла бы продать эту хавку, — сказала Сэмми. — Черные девочки пустили бы ее на фарш вместе с кукурузными консервами. Я видела в прошлом году, как черная чика стащила большую птичью ногу из харчевни. Обварила себе снутри ляжку до волдырей.

— Почему ты такая расистка? — сказал Конан. — Черные девочки это. Черные девочки то. Просто потому, что мы правим этой тюрьмой.

— Мы могли бы править здесь, — сказала Сэмми, имея в виду латинок, — если бы многие из нас не ловили кайф все время.

— А что, хорошая идея, выменять лишнюю хавку, намешать с кукурузой и фаршем, — сказал Конан. — Может, намять туда кукурузного сыра, добавить маринованных перцев. С такими кусками мяса они не выебывались. Это было серьезно. Это вам не мортимерская порция.

Считается, что была такая заключенная в Стэнвилле, по фамилии Мортимер, которая засудила тюрьму. Из-за нее теперь нам выдавали не больше 1400 калорий в день, чтобы мы не могли подать на них в суд за ожирение, как это сделала Мортимер. Мортимерская порция — это очень мало. Но служащие говорят нам винить не тюрьму, а Мортимер, которая подложила нам всем свинью, подав жалобу по форме 602, приведшую к необоснованному судебному иску. Есть немало подобных правил, с которыми связаны имена каких-то заключенных. Чтобы получить лекарства, мы становимся в будку Армстронг. Будка Армстронг — это красный квадрат, нарисованный на полу вокруг стойки с таблетками. Во имя конфиденциальности. Если же вас не вызывали к окошку или вы просто проходили мимо и наступили на красный квадрат, вы получаете выговор по 115-й статье — спасибо параноичке по фамилии Армстронг.

Мы ненавидим таких зэчек, которые всем портят жизнь, но, возможно, их вообще не существует. Сэмми сказала мне, что в действительности жалобы по форме 602 попадают в измельчитель бумаг в офисе помощника судьи. Я сомневаюсь, чтобы заключенные могли внести свою лепту в историю, чтобы их фамилии присваивались новым правилам, когда даже подать жалобу за гранью возможного.



Говорят, праздники в тюрьме — самое депрессивное время. Это правда. Проблема в том, что ты не можешь не думать о своей прежней жизни или о том, какой она могла бы быть. Праздники дают понять, какой должна быть жизнь.

Мой последний День благодарения на воле я бездарно угробила. Я отработала дневную смену в «Комнате на Марсе». Мужчины по праздникам не отдыхают от своих пристрастий. Праздники у мужчин — занятое время, потому что им нужно сбежать из своих реальных жизней в свои реально реальные жизни с нами, своими фантазиями.

Никто не заставлял меня проводить День благодарения в «Комнате на Марсе». Я не так уж сильно нуждалась в деньгах в тот день. Почему я не провела его вместе с Джексоном? Я отвела его к соседке. К ней пришли друзья, и они что-то приготовили. Дети веселились. А я сидела с Куртом Кеннеди в темном театре. В то время я решила поддаться слабости завести себе постоянного клиента. Инстинктивно я была против этого, но это как будто давало какую-то новую определенность. Я знала, что он будет там в мою смену. Он выберет меня не раздумывая. Мне не нужно будет осматривать помещение, ходить кругами в ожидании кого-то, кто решит провести обеденный перерыв в этом темном пристанище, в «Комнате на Марсе», и захочет заплатить именно мне, за компанию.

Посетители берут, что им нужно, а если видят кого-то получше, другую женщину, то говорят тебе исчезнуть. С постоянным это тебе не грозит. Я стала чьим-то вожделением — вожделением Кеннеди — еще до того, как попала в этот театр, до того, как он оказался там. Он был готов заплатить мне за пару часов несколько сотен долларов. Все, чего он хотел, это чтобы я притворялась, что я его девушка.

Ты моя девушка, да? Шероховатая, сухая кожа его рук на моих бедрах. Хриплый голос. Говорил по большей части он. Его подстрелили в ногу, пока он выполнял свою работу, поэтому он хромал. Он говорил, что был детективом или следователем, но потом он говорил, что это была не совсем правда, и долго рассказывал о своей настоящей работе, но я не слушала, мне было все равно, чем он занимался, как и то, лгал он мне или говорил правду. Он был на пенсии по инвалидности, и у него была уйма свободного времени. Он хотел покатать меня на своей яхте. Я ненавижу яхты, но я этого не сказала. Разумеется. Похоже, первоклассная затея. Ты не представляешь, сколько стоит место для швартовки в этой гавани. Ну, разумеется. Двадцать тысяч в год, сказал он, давая мне очередную двадцатку. Ага. Тебе нравится, когда тебя шлепают? Я хочу отшлепать тебя. Он дал мне еще двадцатку. Иногда его банкноты были новыми, такими хрустящими и гладкими, что я начинала сомневаться, настоящие ли они. Деньги есть деньги. Великий нейтрализатор: вот работа, а вот оплата. Я бы хотел, чтобы твоя задница покраснела. Боже, я имел в виду, чтобы залилась, блядь, ярко-красным. При этих словах он легко похлопал меня по заднице своей грубой рукой. Легкость похлопываний говорила о том, что он был в своих мыслях. Если можно было назвать это мыслями. Никакого ему шлепанья. Обойдется. Я была его машиной виртуальной реальности, когда терлась задницей о его сомкнутые колени, опустошая его бумажник. Когда бумажник становился пустым, он либо шел к банкомату в прихожей «Комнаты на Марсе» и снимал еще, либо уходил, но непременно возвращался на следующий день.



Через несколько дней после Благодарения сержант Маккинли сказал, что для меня есть сообщение в кабинете администрации.

Я прошла туда в кандалах, в сопровождении Маккинли и еще одного копа, шагавшего позади меня.

В кабинете администрации передо мной возникла лейтенант Джонс.

— У вас имеется скончавшийся родственник, — сказала Джонс.

— Родственник?

— Тут написано — это ваша мать.

В Стэнвилле три тысячи женщин. Здесь то и дело бывает, что тебе сообщают неверную информацию — например, что ты ВИЧ-положительная, когда это не так. Или дают чужую почту. Я была уверена, что Джонс что-то напутала. Или просто решила помучить меня, потому что у нее была такая роль, мучить нас.

Я сказала, что не верю ей.

— Здесь написано: Гретхен Бекер. Погибла в автомобильной аварии в прошлое воскресенье, тридцатого ноября.

— Нет, — сказала я, — нет. Этого не может быть.


— Ее и ребенка забрали в главную больницу Сан-Франциско, — прочитала Джонс механически. — Ребенок получил неопасные для жизни повреждения.

— Это мой сын, — сказала я. — Ему только семь. У него никого больше нет. Я должна попасть к нему.

— Ты должна попасть к нему? У тебя два бессрочных приговора, Холл. Ты никуда не выйдешь отсюда.

— Это мой сын. Он в больнице, я…

— Холл, если бы ты хотела быть матерью, ты бы подумала об этом раньше.

Я метнулась к бумаге, которую держала Джонс. Я должна была увидеть ее.

Меня схватил Маккинли. Я попыталась вырваться. Мне нужно было увидеть бумагу.

Маккинли повалил меня на пол, и его большой ботинок мягко вжался мне в плечо, не давая подняться. Я понимала, что Маккинли не хотел мне зла. Я это чувствовала. Но Джонс была лейтенантом, его начальницей. Его ботинок прижимал меня к полу. Его ботинок говорил: «Твоя мать мертва». Моя мать мертва. Я осталась один на один с системой, словно на войне.

— Дайте мне увидеть бумагу, — сказала я. — Пожалуйста.

Мой голос был далеко не ровным — что правда, то правда. Я сказала «пожалуйста», срываясь на крик. Пожалуйста. Пожалуйста. Дайте ее мне. Дайте мне ебучую бумагу.

— Когда-то я жалела вас, сучек, — сказала Джонс. — Но если ты хочешь быть матерью, ты не попадаешь в тюрьму. Просто и ясно. Просто и ясно.

Я попыталась встать. На меня навалились другие копы. Я укусила чью-то руку. Они вдавили мою голову в пол. Я повернула ее в сторону и плюнула. Я плюнула на Маккинли и получила дубинкой по затылку. Зазвучала сирена. Сирена мычала мне в уши, и все, что я могла, это бороться.

— Это моя семья! Это мой сын! Это мой сын!

Я пыталась поднять голову, я брыкалась, сучила ногами, пока их не придавили к полу, пока не придавили каждую часть моего тела.





II





12


Док погряз в коррупции одним из первых среди следователей Рампартского подразделения ДПЛА. Он пошаливал, как он это называл, задолго до того, как они заработали плохую репутацию. По этой причине Док считал, что опередил свое время. Время, которое ему предстояло провести за решеткой, отбывая пожизненное заключение без права досрочного освобождения в блоке особой категории тюрьмы Новый Фолсом в Калифорнии.

В особом блоке имелась комната отдыха с монолитными бетонными сиденьями и широкой сценой, на которой разыгрывались драмы перед рядом автоматических дверей голубого цвета, с маленькими смотровыми окошками, шнипсами. Камера Дока была 8 на 10 футов, как и у всех, и, как у всех, у него был сокамерник. Сокамерников не выбирают. А в особой категории Нового Фолсома твоим сокамерником будет педофил, стукач или транссексуал, без исключений, поскольку именно таких держат в этом блоке. Делить камеру с транссексуалом — Док против этого не возражал. Он не имел ничего против мужчин с сиськами. Он даже развлекался с такими, не спереди, не всерьез, просто щупал их и приходовал сзади; он считал, что в жизни надо попробовать все. Транссексуалы в его блоке играли в софтбол пуховкой, и Доку нравилось смотреть на них, не меньше, чем другим полнокровным самцам. Им всем это нравилось. А что еще оставалось натуралам, угодившим пожизненно в тюрягу с кучкой других мужиков? И вдруг ты видишь перед собой этих созданий с большими задницами и настоящими, реальными сиськами, качающимися туда-сюда под казенными хлопковыми футболками, когда они бегают и прыгают по полю, трогательно беспомощные у площадки отбивающего, или несутся к мячу, летящему им навстречу, и никогда не могут поймать его. Они были забавными, глупыми и несобранными, и от них хорошо пахло, как от женщин, и, как у женщин, у них были куриные мозги, и они говорили мягкими или писклявыми голосами.

Док был бы не прочь делить камеру с кем-то из них. Но вместо этого его посадили со стремным типом, который изнасиловал свою дочь. Он сказал, что она была его приемной дочерью, когда Док потребовал от него отчет, как было принято в особой категории. О’кей, у всех нас есть что-то такое. Док честно рассказал, что его насиловал в детстве приемный отец. Он не стал наезжать на сокамерника. Это тюрьма. Здесь не бывает друзей. Никому нет дела до чужих чувств. Вы устанавливаете правила по камере и не переходите дорогу друг другу. Правила Дока в основном касались поддержания чистоты. Многие заключенные особой категории Нового Фолсома были помешаны на чистоте. Бетон в общей комнате сиял как стекло — настолько он был отполирован; это была сплошная чистота и блеск, само совершенство. Запах патентованного чистящего средства «Тюремный блок 64» в блоке Дока сшибал с ног. Он не просто был повсюду, а властно доминировал, пронизывал твое дыхание, мысли, бытие. Док, назначенный уборщиком в блоке, имел доступ к чистящему средству. Ему была оформлена личная поставка «Блока 64». Он мог бы пользоваться этим средством как одеколоном, но у Дока были деньги на книжках, и он пользовался настоящим одеколоном, а не каким-нибудь гребаным «Олд спайсом». Хорошим одеколоном от известного итальянского дизайнера, чье имя он все время забывал. Ах, да: Чезаре Пачотти. Ему всегда требовалось не меньше минуты, чтобы вспомнить это имя. «Блок 64» служил исключительно для удаления пыли и грязи с его личных вещей, то есть с его контрабанды. Любая вещь у тебя в камере, в случае шмона или твоего перевода, если ты не купил ее и не сохранил чек, чтобы доказать право на нее, конфискуется. Любая вещь у тебя в камере, на которую нет четкого разрешения УИУ Калифорнии, считается контрабандой. Прошу прощения — Управления исправительных учреждений и реабилитации Калифорнии — добавили словечко в этом году. Но программу никак не обновили. Просто добавили сраную букву «Р».



Док лежит на койке и перебирает воспоминания в поисках чего-нибудь этакого. Порнография в тюрьме запрещена. Интернета у них, конечно же, нет. Разум там, где сердце, точнее, там, где ты припрятал горячие картинки. Док просматривает свои горячие архивы, значительную часть которых занимают образы его последней женщины, Бетти Ля-Франс, засадившей его сюда. Он решает сосредоточиться на эпохе, предшествовавшей этому досадному событию.

Он видит себя патрулирующим улицы в гражданской машине. Если он сумеет проникнуть в свою прежнюю жизнь, он сможет запустить хороший сценарий.

Он вспомнил курносую официантку, разносившую коктейли. В баре «Вершки», в районе Орлиной скалы, куда он любил захаживать.

Коп в гражданском входит в бар. Он никогда не мог припомнить анекдот, начинавшийся с этих слов.

Коп в гражданском входит в бар. Вот и все. Никакого продолжения.

В один из вечеров официантка с коктейлями в «Вершках» была такой пьяной или под кайфом, что не обиделась, когда Док засунул ей за трусики двухдолларовую канадскую банкноту, стоившую даже меньше двух американских долларов. Ха-ха-ха. Почему на официантке с коктейлями не было ничего, кроме трусиков? Это была часть загадки «Вершков». Это была единственная загадка «Вершков». Он раскусил эту загадку и взял официантку в свою гражданскую машину. Стянул с нее трусики и запустил ладонь в промежность. Она пользовалась бритвой или воском, так что у нее там было гладко, как у девочки, чего Док не выносил, поскольку защищал и оберегал детей. Образ безволосого лобка разозлил его, так что он отдернул руку; он не подумал об этом, выбирая этот файл из своего мысленного архива. Он бросил официантке скомканную двадцатку и сказал убираться из его машины. И вот его мысли сползают в область порочных мужчин и невинных детей, и вместо того чтобы отдаться фантазиям о сексуальном стриптизе или о женщине, умоляющей его вложить ей в рот свой член, он мечтает о том, чтобы раскрасить ландшафт из «узи». Раскрасить весь этот огромный ландшафт детских мучителей.

«Узи». Он вспомнил ту малышку в конфетно-розовых шортиках, которая укокошила своего инструктора по стрельбе в Лас-Вегасе. Все смотрели в новостях об этом на своих персональных экранах, десятки тысяч мужчин по всей стране, отбывающих пожизненное заключение без права УДО, как Док, устроившись поудобнее с дешевыми дребезжащими наушниками, подключенными к их смартфонам, надеясь уловить момент, когда это дитя в шортиках конфетной расцветки уложит взрослого мужчину из «узи». В новостях показывали, как девочка с увлечением берет в руки оружие, затем была пауза, а затем инструктор говорил ободряюще: «Ну, порядок»! Типа, «так держать, эта детка что надо». А затем она отступала назад и начинала палить, но в новостях видео было обрезано до того, как она скашивает инструктора. Этого никогда не показывали, но каждый зэк в блоке особой категории пересматривал этот момент, надеясь увидеть заветную сцену. Словно бы, пересматривая его снова и снова, они вызывали возможность того, что новостной ролик мог каким-то образом, вследствие технического сбоя, какого-то вселенского глюка, перескочить туда, куда не должен, и показать ту часть, где девочка вскрывает инструктору череп, разбрызгивая ошметки мозга и костяное крошево.

Док плавно отстраняется от этого воспоминания. Он может вспомнить все, что захочет. Важно иметь это в виду, когда обследуешь свое хранилище. Но бывает, что слишком широкий выбор подавляет тебя.

Тирания выбора — это не совсем то, что люди считают главной проблемой в тюрьме. Тем не менее Док никак не может остановиться на одном конкретном образе. Скоро его сокамерник уйдет и вернется не раньше установленного времени, когда откроется автоматическая дверь (вот уж действительно робот), так что Док хочет использовать это время с умом.

Он перенесся в то время, когда еще был следователем и патрулировал улицы под прикрытием, до того, как он оступился одной знойной ночью. Док стал большим знатоком баров Лос-Анджелеса с проститутками, работавшими в открытой и естественной манере. В их числе был ресторан «Гладкая ручка» на бульваре Уилшир в Корея-тауне, оформленный в средневековом антураже, с темницей в подвале. Или «Бобби Лондон» на углу бульвара Беверли и Вестерн-авеню, где обслуживали только корейцев и ДПЛА, точнее, ДПЛА давали взятки, а еще точнее, взятки давали Доку, и, строго говоря, это были не взятки, а шантаж.

Коп входит в бордель.

Анекдотов с таким началом он тоже не мог вспомнить.

Зато он помнил бар «Лас Бризас» на обширном пустыре за бульваром Сансет, вблизи стадиона «Доджеров», где машины проносились на скорости семьдесят миль в час. Там можно было заняться сексом с барменшей в кладовке, она радушно принимала его, с материнской чувственностью. От нее пахло говяжьими тамале и шампунем «Фабулозо» с маслянисто-цветочным ароматом, напоминавшим, если подумать, «Тюремный блок 64». Визиты Дока в «Лас Бризас» начинались с крепких объятий и обжиманий с различными леди, ловившими клиентов в этом заведении, но завершались всегда в кладовке, с барменшей, от которой пахло, как от «Блока 64». Она доводила его до оргазма руками, а дальше они, скользкие от спермы, трахались стоя, и Док впечатывал ее в стопку ящиков с баночным пивом. Щедрая женщина всегда радовалась, когда Док кончал, заливая ей промежность спермой, словно его оргазм был ее гордостью, словно он был ее большим мальчиком, дарившим ей букет красных роз на длинных стеблях.