Комната на Марсе

Как и во всех тюрьмах Калифорнии, перед Стэнвиллской тюрьмой реяли три флага: государственный, штата и ВП/ПБВ[33]. Флаг ВП, служивший напоминанием о солдатах, пропавших во Вьетнаме, всегда угнетал Гордона, поскольку эта война стала позорным поражением для США. Все военнопленные наверняка были давно мертвы, и в любом случае никто не собирался возвращаться за ними, но тюремные надзиратели в любом исправительном учреждении упрямо поднимали флаг в их честь. Теперь, когда захватывали военных, все было по-другому. Многие из них служили по контракту, и им отрубали головы в прямом эфире. Президент Буш заявил по телевизору, что он строит больницы и школы для граждан Ирака. Бамперы большинства машин, припаркованных у Стэнвиллской тюрьмы, украшали желтые ленточки[34].

Освоить тюремную планировку было непросто. Все эти одно- и двухэтажные строения из шлакобетона, стоявшие поодаль друг от друга на обширном пространстве из грязи и бетона, опоясанные завитками колючей проволоки, казались Гордону одинаковыми. Он проходил через три электронных двери, чтобы попасть в свою классную комнату, представлявшую собой вагон без окон, рядом с техническими мастерскими и центральной кухней. Из кухни постоянно несло прогорклым жиром, перекрываемым только едкой вонью растворителя из автомастерской, где стояли в ряд джипы надзирателей, которые заключенные перекрашивали втридешева.

У Гордона был пропуск в эту часть тюрьмы, но жилые блоки и прогулочные дворы были для него закрыты, за исключением одного тюремного блока во дворе «А», 504-го, где он мог работать с заключенными из камер смертниц и карцера.

Гордон поначалу панически боялся камер смертниц, но оказалось, что они совсем не похожи на видения из его кошмаров. Он представлял себе железные решетки, средневековые картины безысходности. Но эти маленькие камеры с белыми стальными дверьми, снабженными стеклянными окошками, имели современный вид и были автоматизированы. Всего было двенадцать камер, по одной женщине в каждой, и узкая длинная комната со столами и швейными машинками за решеткой. Надзиратели открывали решетчатую дверь и пускали Гордона к ученицам, с каждой из которых он общался один на один, пока другие шили или вязали грубые коврики за столами рядом. Бетти Ля-Франс, не входившая в число учениц Гордона, всегда настаивала на разговоре с ним, а за вышиванием включала фоновую музыку на своем приемнике, который брала с собой из камеры. Эти женщины также делали поздравительные открытки, стараясь подражать фирменному стилю печатной продукции — лучшие из них напоминали открытки, продающиеся в магазинах подарков, с любезными напутствиями, набранными нейтральным шрифтом. Женщины могли свободно выходить из своих камер, пахнувших освежителями воздуха и устланных самодельными ковриками, вероятно, чтобы вызвать ощущение личного пространства и хоть какой-то пользы от их ручного труда, помимо перемалывания времени.

Они называли его голубчиком, пупсиком и красавчиком. Голубчик его вымораживал. Так называет Раскольникова старая процентщица Алена Ивановна перед тем, как он приводит в исполнение свой план и убивает ее, — во всяком случае, такое обращение выбрал переводчик романа на английский язык. Голубчик.

В карцере, располагавшемся над камерами смертниц, не было общей комнаты, и женщины не имели возможности для общения, кроме перекрикиваний. Они орали друг другу из камеры в камеру, дразнили надзирателей и просто шумели, чтобы как-то отвлечься. Гордон ждал в маленьком кабинете, пока к нему не приводили очередную ученицу, звеневшую цепями, и сажали в клетку, чтобы он провел урок. Именно так он познакомился с Роми Холл, которая теперь училась в его классе. Что он сразу отметил в ней — она смотрела ему в глаза. Многие из этих женщин смотрели ему в плечо или за спину. Они всячески избегали встречаться с ним взглядом. К тому же она сохранила привлекательность, несмотря на обстоятельства. Широко поставленные зеленоватые глаза. Губы бантиком, как говорят про такие, верхняя соблазнительно нависает над нижней. Ее губы как бы говорили: верь этому лицу. Но лицо говорило: я не то, чем кажусь. У нее была правильная речь, и читала она выразительно. Впрочем, ему не было дела до этого. Как не было дела ни до какой из женщин Стэнвилла.

Второй раз он увидел ее в одной из клеток, которые надзиратели называли вольерами, для прогулки заключенных карцера. Путь в блок 504 проходил мимо клеток, и инстинкт подсказывал ему не смотреть на женщин в этих зарешеченных коробках. Но Холл обратилась к нему так привычно, словно женщина на остановке, которая просит прикурить или спрашивает, когда придет следующий поезд.

Ему нравилось видеть ее в своем классе. Она прилежно читала. Многие из учениц, как думал Гордон, были недалекими, говорили на фене и смеялись над ним, но эта казалась вполне адекватной. Приговоры этих женщин выходили за границы его понимания — ПБПО, то есть пожизненное заключение без права досрочного освобождения, а то и несколько пожизненных. Даже одно пожизненное заключение ему было сложно осмыслить.

Он раздавал им ксерокопии книг, вроде «Джулии из племени Волков» и сочинений Лоры Инглз-Уайлдер, но не говорил им, что это детские книги, и ему было не важно, нравилось ли этим женщинам читать их. Он считал, что только такие книги они и могут осилить, если многие из них даже не окончили среднюю школу. Они писали округлыми печатными буквами, словно девочки-подростки. Даже мужеподобная Лондон, которую все называли Конан, писала такими же буквами. Лондон была умна, это не вызывало сомнений. Она ничего не читала, но веселила других, что значило немало.

— А бюст — это единственное число? — спросила Лондон.

— Наверно, смотря чей, — сказала другая ученица.

— Бюст Джонс. Напоминает название приключенческого фильма. Лейтенант Джонс и бюст судьбы.

Джеронима Кампос, старая индианка, на всех уроках рисовала в блокноте. Гордон подумал, что она, возможно, не умеет читать или писать. Однажды после урока он спросил ее, что она рисовала. Он решил, что если она признается, что не умеет писать, он предложит ей частные занятия.

Она сказала ему, что рисует портреты, и показала блокнот. На каждой странице был рисунок и имя под ним. Она умела писать. Но на рисунках были не лица, а беспорядочные цветные штрихи. «Это вы», — сказала она, показав на черные штрихи с грязно-синим пятном.

Когда его класс обсуждал одну из глав «Рыжего пони» Джона Стейнбека, женщины стали говорить о горах в книге и о тех, что они видели из тюремного двора. Горы, похоже, внушали им страх, что удивило Гордона. Он-то думал, что горы для них должны символизировать свободу, как зримый образ природного царства.

— Там нужно сражаться с медведями, — сказал Конан. — Здесь хотя бы зверье помельче. Зверье и гнилье. И я знаю, что могу победить.

Когда они дошли до третьей главы, «Обещание», про Нелли, беременную кобылу, одна из женщин подняла руку и сказала, что когда она рожала, ее живот принял форму сердца.

— Разделился надвое, — сказала она, — как у лошади, и даже врач подтвердил, что лошадиная матка по форме как сердце.

Они читали главу вслух. При упоминании свиней одна ученица сказала, что сестра написала ей из каталажки в Аризоне, что у них там газовая камера, куда раз в месяц, в воскресенье, помещают свинью, чтобы проверить машину.

Гордон попытался вернуть разговор к книге. Какое обещание дал Билли Бак?

Девушка, сестра которой написала, как травят газом свиней по воскресеньям, сказала, что когда свинья «идет вверх по трубе», по всему двору расходится запах.

— Пахнет, как цветущий персик, — сказала она. — Так мне сестра сказала.

Роми Холл подняла руку. Она сказала, что Билли Бак пообещал мальчику, Джоди, здорового жеребенка. Перед этим Билли Бак пообещал присмотреть за рыжим пони, и пони умер. Так что это новое обещание подарить мальчику здорового жеребенка было шансом для Билли Бака показать, что он человек слова.

Гордон спросил, сдержал ли он обещание.

Роми сказала, что в этом заключалась загвоздка истории. Формально да, но, чтобы кобыла родила жеребенка, ему пришлось убить ее. Он убил кобылу, чтобы спасти увечного жеребенка. Он размозжил ей череп молотком, и это был дерьмовый способ сдержать обещание. Кобыла могла бы родить других жеребят, не увечных, но ей пришлось умереть потому, что один ковбой решил всем показать, что он человек слова.

— Давать обещание — это нормально, — сказала Лондон Гордону, как бы подытоживая для учителя мораль истории, — а вот выполнять — это не всегда хорошая идея.



Однажды вечером после урока Роми Холл задержалась. Гордон принялся собирать бумаги, неудобно перегнувшись через стол, лишь бы как-то отстраниться от нее.

Она успела многое рассказать о себе за каких-нибудь пять минут. Она говорила ровным голосом, и Гордону казалось, что она готовилась к этому. Он все время отступал, желая сохранить дистанцию между ними, а она все приближалась, и ему не нравилось, что она пытается манипулировать им. Одна женщина пыталась подкупить его, чтобы он проносил для нее сотовые телефоны, другой от него был нужен табак. В этих махинациях участвовали и служащие, и надзиратели. Но Гордон не хотел ввязываться в это.

Она сказала ему, что отбывает пожизненное заключение и что у нее есть маленький сын. Она извинилась, что причиняет ему беспокойство. Она сказала, что проснулась в депрессии. Ощущала туман в своей камере, даже без окна, и сказала, что влажный воздух напомнил ей дом.

Она хотела, чтобы он позвонил по телефонному номеру и выяснил, где ее ребенок. У нее все это было на бумаге, и он все отстранялся, не желая брать ее, а она наступала на него. Даже если он доставал ей книги и считал ее привлекательной, даже если он думал о ней иногда, это не означало, что ему были нужны ее семейные драмы.



Его участие в жизни заключенных, в нарушение правил, началось с Кэнди Пенья из камеры смертниц. Кэнди плакала как ребенок, потому что у нее не осталось ни шерстяной пряжи, ни денег, и она не могла помогать детям. Другие смертницы шили детские одеяла для христианского благотворительного фонда в Стэнвилле.

Он знал, что мог пронести пряжу. Его сумку почти никогда не проверяли. Он решился на это за завтраком в кафе «Баресси». Обстановка кафе действовала умиротворяюще, на стенах висели в рамках фотографии спортивных машин, побеждавших на местной трассе. С одной стороны заведения располагалась кухня, а с другой — бар и пианино в углу. Субботними вечерами на нем играла женщина.

В Стэнвилле было невозможно вылечить зубы. Не было там и ремонта обуви. Нельзя было купить приличную посуду, даже по скромным меркам Гордона. Однако в Стэнвилле имелись три магазинчика хобби и рукоделия. Он заглянул в один из них. И купил пряжу четырех цветов. Кэнди сказала, что ей нужна шерсть, но в том магазинчике не было шерстяной пряжи, даже с синтетикой, но, может быть, шерсть больше не означала шерсть, а просто пушистый трикотаж. На следующий день он отдал, что купил, Кэнди. Она растаяла от благодарности, и ему стало жутко неловко. Не потому, что он нарушил правила, а потому, что ему это почти ничего не стоило, а она расплакалась и сказала, что никто никогда не был так добр к ней, ни разу в жизни.

Единственным способом избавиться от этого досадного чувства, казалось, было сделать что-то хорошее для других заключенных, чтобы он не чувствовал себя святым Кэнди, обесценить один хороший поступок за счет других.


Бетти Ля-Франс попросила Гордона отправить письмо ее давнему любовнику, который, как она объяснила, мотал срок в Государственной тюрьме Калифорнии. Заключенным не разрешалось переписываться с другими заключенными без письменного разрешения со стороны Департамента исправительных учреждений, в этом Гордон был твердо уверен, но он посчитал, что Бетти, вероятно, просто выдумала эту любовную историю. Когда Гордон первый раз увидел ее, она шумела, чтобы привлечь внимание надзирателя.

— Офицер! — кричала она. — Пожалуйста, скажите дежурному по парковке, чтобы он забронировал место моему парикмахеру!

Она смотрела свысока на других смертниц, говорила Гордону, что они ей не ровня. Один раз она спросила его, летал ли он когда-нибудь бизнес-классом Сингапурских авиалиний. Когда он сказал, что не летал, ей, похоже, стало его жалко. Она была помешанной, приговоренной к смерти. Он сочувствовал ей. И отправил ее письмо.

Для одной из своих учениц, занимавшейся садоводством, он купил семена. Началось с того, что она принесла Гордону в подарок свежую мяту, и на его вопрос, где она ее достала, она сказала, что нашла ее в пиломатериалах, которые привезли в тюрьму для мастерских. Она пересадила ее и поливала. Она сказала ему, что смотрела на небо и ждала птиц, чтобы собирать семена из их помета, а потом тайно выращивала их во влажных бумажных полотенцах. Согласно правилам, заключенным не разрешалось держать растения. Но главный надзиратель двора «Г», где она жила, разрешил ей оставить эти растения. Она отбывала пожизненное заключение. Гордон дал ей пакетик семян калифорнийского мака. Она закрыла руками лицо, чтобы он не видел ее слез.

— Это Бог мне вас послал, — сказала она. — Спасибо вам за этот божий промысел.

И это снова заставило его искать, кому бы сделать доброе дело, чтобы избавиться от неприятного ощущения, что он стал чьим-то благодетелем. Пакетик семян стоил 89 центов.

Так он стал посылать книги Роми Холл. Открываешь «Амазон» и кликаешь мышью. Что для него значили двадцать баксов, если они подарят несколько недель свободы мысли одной из заключенных? Но вмешиваться в ее личную жизнь во внешнем мире, звонить по телефону от ее имени — это было совсем другое дело. Это было, если уж на то пошло, вмешательством не только в ее жизнь, но и в его тоже.

Он положил бумажку, которую она дала ему, на свой кофейный столик. Телефонный номер и имя ее ребенка. Он не стал звонить, и, к его облегчению, хотя бы частичному, она не стала спрашивать его об этом. Они болтали о всякой ерунде.

«Она думает, я не хочу ей помогать, что мне плевать».

Но ему хотелось, чтобы она знала, что ему не плевать и что для него было не безразлично, что она попросила его о таком одолжении.

Он сел на диван, взял бумажку с номером и снова положил. Вместо того чтобы звонить по этому номеру, он открыл интернет и после некоторых поисков заказал новый набор красок для Джеронимы. Это было несложно и не требовало серьезных раздумий.

Джеронима принесла новые краски в класс и прилежно работала несколько недель, а потом подошла к Гордону.

— Я бы хотела показать вам, над чем работала. Портреты, но такие, которые вы, вероятно, предпочитаете.

— Которые я предпочитаю?

— Ну, большинство людей.

И она показала ему. Это были настоящие портреты, и он сразу узнал эти лица. Джерониму. Лондон. Себя. Роми. Каждую женщину из его класса. Портреты были лаконичными и выразительными. Она перевернула страницу, и он увидел незнакомое лицо, смотревшее на него со слезами, стекавшими по щекам.

— Это Лили, которая живет в моем блоке. Она похожа на мою младшую сестру. У меня нет фотографии сестры, поэтому я попросила ее позировать мне.





16


Весной я начал слышать несносный шум машин, иногда удивительно громкий, в зависимости от погодных условий. Если бы не это, окончание зимы обещало приятные прогулки по окрестностям, но все было испорчено ревом и воем этих металлических монстров, слышимых на много миль окрест холмов. Задумал отомстить им. Но было трудно определить источник шума. Так или иначе, пришлось ждать лета, поскольку снег мог легко засыпать мои ловушки. Но не успела кончиться весна, как шум прекратился. Летом я снова стал слышать его. Я пошел в сторону шума и выяснил, что его вызывает лесозаготовка у водосбора Вербного ручья. Они вырубали одно из моих любимых мест. Деревья валили бульдозерами вместо того, чтобы резать пилами. Я смотрел с высокой скалы, где меня было не видно. Под конец рабочего дня они ободрали всю эту местность. Когда они ушли, я спустился на рабочий участок. На машине, которая собирала бревна и грузила их в грузовики, стояла канистра масла на пять галлонов. Я налил масло на двигатель машины и поджег его. Я с удовольствием провел ночь на вершине горы и, набравшись сил, вернулся домой поутру. Мне было так хорошо от того, что я сделал, хотя риск разоблачения слегка тревожил меня.





17


Док был в «Лас Бризас» той ночью, когда принял вызов об ограблении ломбарда на бульваре Беверли в филиппинском квартале. Сработала беззвучная сигнализация ломбарда. Док решил подъехать с выключенными фарами и без сирены, чтобы никого не спугнуть.

Он увидел, что подозреваемый еще на месте. Его машина, побитая «шеви-каприс», никак не заводилась. Парень безуспешно поворачивал ключ. Стартер гудел, но не заводился.

Док подкрадывается к нему, приставляет служебный револьвер к голове парня и вежливо просит его выйти из машины. Его голос, голос Дока, смягчается. Словно голос проповедника, но он не пытается никому подражать. Этот голос подходит Доку как перчатка.

У Дока такой опрятный вид, что он больше похож на дантиста, чем на копа. Он думал о своем образе через баскетбольную аллегорию: это было начало 1990-х, и если в органах служили ребята, использовавшие уличный стиль и язык, вроде «Лейкерс» в шортах до колен, то Док, как он думал об этом, играл за «Юта джаз», команду, в которой очки набирали белые парни в шортах должного размера.

Парни, которые, как и Док, напоминали дантистов и говорили о стратегии и технике культурным языком, в отличие от недоумков, которые бахвалились на камеру после игры, что они выиграли за счет того, что не теряли времени и рассчитывали броски. «Не теряю времени, рассчитываю броски». Большинство игроков не говорили ничего другого, словно просто заучили эти фразы. Но это на самом деле была хорошая формула. Именно так действовал Док.

— Похоже, у тебя проблемы с машиной, — говорит Док.

Затем он спокойно спрашивает подозреваемого, как прошло ограбление.

— Чего?

Парень растерян. Чернокожий. В работе Дока черные ребята доставляют больше всего неприятностей. Или, лучше сказать, это он доставляет им больше всего неприятностей.

Док укладывает парня на капот его развалюхи с раскинутыми руками и забирает награбленное с переднего сиденья, завернутое в наволочку, что приводит на память его детские хождения по домам на Хэллоуин, чтобы набрать побольше сладостей и всем утереть нос. Наволочка полна оружия, часов, драгоценностей и всякого такого. У парня был пистолет, который Док тоже забрал. Австрийский «глок». Док приятно удивлен, что парень на такой дерьмовой тачке, что она даже не заводится, имеет приличное оружие, которое Док мог бы продать, но скорее всего оставит себе.

Полицейское радио Дока сообщает сквозь помехи, что подкрепление приближается к Беверли и Вендому. Подкрепление? Он не запрашивал подкрепление. Но, согласно диспетчеру, оно уже в пути. Возможно, это призрачный патруль. Обычная наебка. Комиссар хочет, чтобы у него в отделении было побольше машин.

Что ж, шел бы он лесом: патрульные по всему городу дурят диспетчера, говоря ему, что они на вызове, тогда как в действительности они зависают в барах и казино или в спортзале, а то и кувыркаются с бабами в круглосуточном закрытом заведении на Вестерн-авеню, «Чванливой лисе», популярной точке у ребят в форме. И уж конечно (Док хочет, чтобы вы понимали), это не заурядный притон типа «Пещеры Венеры», где курят дурь и берут в рот за пять долларов. «Чванливая лиса» — это первоклассное заведение с номерами люкс, качественным льдом и зеркалами на потолке, так что ты можешь смотреть на себя. (Доку кажется бредовой идея рассматривать в зеркале кого-то, кроме себя. Он вел такие разговоры с ребятами из Рампарта и всегда говорил то же самое: «Если мне захочется увидеть, как смотрится сзади шлюха, я ее разверну. Для этого мне зеркало не нужно. Кого я не смогу увидеть без зеркала, так это себя»).

Док решает, что, кого бы ни направили ему в поддержку, эти ребята наверняка вертят хуями в «Чванливой лисе».