Комната на Марсе

Подозреваемый смотрит на него, подняв руки.

— Не напрягайся, — говорит Док. — Знаешь, никому из нас уже не выкрутиться, так что давай работать друг с другом. Я могу это облегчить. Тебя отвезут в центральный обезьянник. Завтра тебе предъявят обвинение, и суд назначит тебе приличного адвоката.

«Или не назначит», — подумал Док.

— Максимум тебе припаяют два года.

Подозреваемый начинает всхлипывать.

— Эй, я понимаю. Ты просто хотел провернуть дельце по-быстрому.

Подозреваемый уставился на Дока с недоверием во взгляде, потому что он напуган и наверняка ненавидит копов.

— Это трындец, — говорит он.

Док слышит завывание сирен в направлении пересечения Вирджил/Темпл/Сильвер-лейк/Беверли. Поддержка на самом деле в пути. Если будет красный свет, у него еще есть время, пока патрульная машина сбросит скорость, чтобы разобраться в этом многополосном перекрестке со встречным движением.

Док достает сигарету.

— Мне такие вещи тоже радости не доставляют.

Он предлагает сигарету подозреваемому, который смотрит на него с опаской и качает головой, смаргивая слезы.

— Можешь опустить руки, — говорит Док, выдыхая дым. — У меня твое оружие, я знаю, что ты не опасен. Просто не делай глупостей. Но расслабься. Ты заставляешь меня нервничать.

Подозреваемый смотрит на него. И держит руки поднятыми.

— Расслабься, серьезно. Я передам тебя этим ребятам на оформление, машина уже в пути. И знаешь что? Я ненавижу отправлять людей в тюрьму. Ну, ладно тебе. Я приказываю тебе опустить их. Я вижу, ты хороший парень. Готов поспорить, это твое первое ограбление, поэтому ты так бездарно облажался. Опусти руки и перекури. Скоро эти ребята наденут на тебя наручники, и это тебе не понравится.

Глаза подозреваемого блестят от страха. Он начинает слегка опускать руки.

Вытирает мокрое лицо рукавом рубашки.

Помните эпоху, когда все носили такие спортивные рубашки в широкую цветастую продольную полоску и с оттопыренными воротниками? Вот такая была на подозреваемом.

Док ненавидел такие рубашки.

Подозреваемый полностью опускает руки.

— Вот и молодец, — говорит Док. — Постарайся не нервничать. Я знаю дежурного полицейского. Я попрошу его быть с тобой помягче. Возможно, ты даже выйдешь под залог сегодня ночью.

Подозреваемый не просто опускает руки, а сует их в карманы.

В тот миг, когда руки подозреваемого исчезают в карманах, Док стреляет ему в лицо. Дважды, целясь повыше.

Подкрепление прибывает через несколько секунд. Достаточно долгих секунд, чтобы Док успел заныкать наволочку с награбленным.

Приближаются два полисмена из центрального управления.

— Господи. Что тут случилось?

Подозреваемый завалился на решетку своей машины. За ним на капоте растекалось пятно крови.

— Я ему говорю: руки вверх, — говорит Док, — а он лезет в карманы. Я не собирался полагаться на удачу.



Он не знал, почему он это сделал. Тот гад, что насиловал своего сына, мог гореть в аду, но почему он убил этого парня?

Если бы парень сказал ему: «Зачем ты это делаешь?» — Док мог бы остановиться, потому что не знал. Но парень не мог сказать этого, потому что Док не дал ему время.

Он и его старый напарник, Хосе, действительно пытали одного типа, управляющего мужского клуба у шоссе 605, а когда они с ним закончили, то бросили тело около шоссе 710. Но тот тип изнасиловал подружку Хосе — что еще им оставалось? Пресса раздула большую шумиху по поводу пыток, но Док не псих, не серийный убийца. Он сделал это так, чтобы это выглядело как дело рук маньяка.



Так было далеко не всегда. Док был успешным следователем, вы могли бы позавидовать ему, если бы увидели его на мотоцикле теплым тихим днем, в скалах над пляжем Малибу, вместе с несколькими другими полицейскими. Они катались группой по шоссе Пасифик-Кост. Док обычно вел «спортстер» 78-го года, не какой-нибудь поздней расфуфыренной модели, из тех, что вечно припаркованы перед «Сетью Нептуна» на шоссе Пасифик-Кост, и водители обращаются с ними как с фарфоровыми, потому что они их арендовали. Док ненавидел педиков, арендующих «Харлеи», тем более что сам он владел двумя, оплаченными наличными, «спортстером» и «софтэйлом», и с обоих были сняты все финтифлюшки, только на «софтэйле» он оставил ковбойские сумки для поездок в свое логово в Трех реках, где у него имелся надел земли с ручьем, также предмет зависти многих. Прекрасная горная местность, форель кишмя кишит, чистый воздух. Грубая бревенчатая хижина, где он пускал по вене метамфетамин и развлекался с женщинами, которых привозил из южного Лос-Анджелеса.

Стоит вспомнить о «Трех реках», и он видит бедра и ляжки, зазывно раскинувшиеся. Это то, что происходит с телом женщины, когда она остается без одежды, ее бедра вминаются в мягкий, упругий, бугристый матрас в его хижине. Он видит грубые доски. Голую мохнатку, влажную, расслабленную. Он раздвигает бедра пальцами, а другой рукой возбуждает себя. Это ему помогает. Он не может вспомнить женских лиц, но это ему и не нужно, ни к чему. Он видит раскинутые ляжки и слышит скрип старой кровати, пристраиваясь сверху. Ощущает жар тихой комнаты летним днем, и это ему помогает.

Весь секс, который был у него в жизни. Все, что ему осталось теперь, — эти хмельные моменты.

Бедра, соитие, дощатые стены, скрип кровати. Руки на его спине (он мужчина, о’кей? На спине, не на заднице). Он стискивает женские задницы. Полными горстями. То, как их бедра раскрываются под ним на матрасе, — вот что его заводит. Он вклинивается все глубже. Кровать скрипит как сумасшедшая; он приближается к финалу, и кровать скрипит так, словно ее рубят топором.




Но эта кровать, в которую он погружается, другая, и у него перехватывает дыхание. Она цементная. Ему жарко в камере, он откидывается на спину, пытаясь удержать ощущение тихого жаркого летнего дня на природе, среди секвой.

Так тепло, что его «Харлей» заводится без дросселя, с одним стартером на холостом ходу, как по маслу.

В такой день он мог пойти в байкерский бар в «Трех реках», оставив женщину в своей хижине, конфисковав у нее наркотики и отключив спутниковую антенну. Он сидит в баре и пьет холодное бочковое пиво.

Люди чморят «будвайзер», а сами пьют не пойми что, но «будвайзер» не зря называется королевским пивом — он хорош.



Его сокамерник в общей комнате бренчит на своей большой желтой гитаре. Напоминает «Led Zeppelin», хотя их будет напоминать игра любого белого парня перебором на акустической гитаре. Этот тип прилично играет для отморозка, трахавшего собственную дочь. Все остальные во дворе. Док не выходит во двор. Если вам нужно пояснение, тюремный двор — не место для копа, даже двор особой категории, если только там не играют в софтбол трансы — в этом случае Док готов пойти на риск.

Когда сокамерник возвращается, Док кормит свою ручную ящерицу. Он недавно обнаружил, что салфетки для снятия статики — можно заказать по каталогу «Уокенхорст» — отлично подходят для маскировки сверху картонного террариума ящерицы. Террариум он сделал из коробки от кроссовок «Nike». Док носит только белые кроссовки, безупречно чистые, полирует их несколько раз в день «Блоком 64» и сменяет уйму пар, благо различные люди из органов платят ему, чтобы он держал язык за зубами. Он скармливает ящерице кусочки растения, которое выращивает в банке. Он рад иметь у себя в камере растение и живность, ведь он поддерживает порядок и чистоту и не допускает никаких неприятных запахов. Он смотрит, как ящерица смотрит на лист в его большой руке, и вдруг…

Что-то согнуло его в дугу.

Он падает на пол, но пытается подняться. Сокамерник, надо же. Шарахнул его по затылку. Непонятно чем. Чем-то внушительным.

Ему нечем дышать. Дока душат самодельной удавкой.

А разве есть какие-то еще?

В голову лезут посторонние мысли даже в моменты жизни и смерти. Всегда говорят «самодельная удавка». Док тянется к ней — крепкая такая, из…

Ему нечем дышать!

Зубная нить? Гитарная струна?

Он пыхтит и рычит, борясь за жизнь с животным упорством. Док пытается…

Нет сил…





18


Я почувствовала, что отделалась от Курта Кеннеди в Лос-Анджелесе, хотя несколько раз мне казалось, что я узнаю его в других мужчинах, имевших те же отталкивающие физические признаки: толстые мясистые голени, красноватую кожу, лысый неровный череп, а один раз мне показалось, что я слышу его хриплый голос. Но Лос-Анджелес был новой планетой, с закатами цвета фруктового мороженого, людьми в сандалиях в январе, огромными райскими птицами, супермаркетами с сияющими рядами тропических фруктов. Я начала успокаиваться, чувствовать себя свободной от удушающей фамильярности Сан-Франциско.

На самом деле я переехала с Джексоном в Лос-Анджелес не только затем, чтобы избавиться от Курта Кеннеди, но и чтобы быть с Джимми Дарлингом, получившим преподавательскую должность в Валенсии. Жилье, которое он снимал, принадлежало эксцентричному старому художнику, все время жившему в Японии. Большая часть строений на ранчо сгорела во время лесного пожара, так что старый художник жил в металлическом трейлере «Эйрстрим». Он установил над ним деревянную решетку, обвитую виноградом, чтобы обеспечить прохладу. Джексон обожал это место, потому что оно было похоже на лагерь. В отдалении от трейлера стояла молочно-зеленая кабинка биотуалета «Энди Гамп» с настежь открытой дверью. Я лежала в гамаке в тени с Джимми, ела пурпурно-колючую грушу, росшую вдоль границ владения, и отпускала Джексона кормить яблоками и травой старых арабских кобыл, пасшихся на большом влажном лугу. Мы с Джексоном оставались там на ночь, но с утра всегда поднимались и ехали долгой дорогой обратно ко мне, в мою так называемую реальность. Я не хотела жить с Джимми. Он был не тем человеком, к которому ты переезжаешь, строишь совместную жизнь. Он занимался своими делами, а я своими, и каждые несколько дней мы съезжались и радовали друг друга, но без всяких обязательств. Мы гуляли по окрестностям. Они с Джексоном строгали что-то. Чесали за шею пузатую козу, бывшую спутницу старого художника. Когда там шел дождь, заброшенный бассейн по соседству, оставшийся от сгоревшего ранчо, заполнялся лягушками, чье хоровое пение приводило Джексона в восторг. Когда я укладывала его спать на матрасе на полу трейлера, мы с Джимми пили текилу за столиком под навесом, а потом переходили к благодарному пьяному сексу в единственной кровати в трейлере. И кровать, и трейлер были слишком малы для двоих — как в психологическом, так и в практическом плане.

Художник, живший на коневодческой ферме, спасался от посягательств разных женщин, как сказал мне Джимми. Биотуалет служил женщинам знаком не ожидать особого комфорта. Кровать была односпальной. Мы с Джексоном приезжали туда только по выходным. Джексон ходил в детский сад, так что среди недели ездить было неудобно. Меня это устраивало, но иногда по дороге обратно в Лос-Анджелес, с Джексоном на заднем сиденье, у меня возникало чувство, что мое уединение, к которому я возвращаюсь, слишком просторное и пустое. Тогда как Джимми, вероятно, просто заходил в студию старого художника и начинал мастерить что-нибудь, потому что такова была его натура, и он не имел особой склонности к разрушительному самокопанию. Я проезжала мимо уродливой электростанции в Бербанке, смотрела на клубы пара, поднимавшиеся из труб, и ко мне приходило неприятное осознание того, что Джимми Дарлинга не гложет тревога и у него имеется свое место в этом мире. Он был кем-то. Возьмите противоположное значение, и вы поймете, кем я себя чувствовала.

Это ощущение едва ли было связано с чем-то, что мне было нужно исправить или улучшить. Это просто касалось того, кем я была по сравнению с Джимми, что выставляло мою жизнь в дурном свете. Но я бы не хотела встречаться с кем-то еще более запущенным, чем я. Сразу, как я переехала в Л-А, я столкнулась с парнем из Сан-Франциско, гитаристом, который встречался с одной моей знакомой и играл в группе, считавшейся крутой. Он рассказал мне пятнадцать кошмарных историй о своих героиновых рецидивах и о том, как его сосед по комнате умер от передоза, и его брат тоже, и еще что-то об одной девушке, которую звали Лапша, пытавшейся свалить на него вину за смерть соседа на том основании, что это якобы он доставал ему наркотики, и как он после всего этого старался собрать свою жизнь по кусочкам, как он был рад выбраться из Сан-Франциско, и что нам надо зависать вместе и все такое. У него на руках были татуировки с мордами монстров, которых раньше я не видела. Они напоминали горгулий, призванных отгонять темные силы, только он сам излучал их, и мне захотелось отделаться от него как можно скорее.



Квартира, которую я снимала, была недалеко от озера в парке Эхо, на извилистой улице, застроенной разрушавшимися викторианскими домами, чуть севернее центра города. Квартира принадлежала одной девушке из Сан-Франциско, которую я знала, стриптизерше, уехавшей на Аляску работать в тамошних мужских клубах. Многие девушки ехали на Аляску зарабатывать деньги, но никто не возвращался домой с большим наваром. Они немало зарабатывали в этих клубах, но жизнь там была такой скучной и гнетущей, что они все время пили, а выпивка там была дорогой, как и все остальное. Девушки возвращались с массой впечатлений от Аляски, но без всяких сбережений. У моей подруги была приятная квартира, потому что дома, в Л-А, она зарабатывала огромные деньги в клубах в долине Сан-Фернандо. У них имелась репутация, и, как я обнаружила, они ей соответствовали. А если точнее, обнаружила после обломного начала в клубах Голливуда, которые были настоящим раем для туристов, приходивших туда парами, чтобы хлопать глазами, и не собиравшихся платить за приватный танец. Нет ничего хуже, чем когда приходят твои ровесники и пялятся на тебя. Всегда лучше иметь дело только с теми клиентами, которые знают правила и играют по ним. С теми, кому нравится воображать, что на свете есть девушки в стразах и на канареечно-желтых шпильках, которые на самом деле балдеют, обтирая грудью физиономии пожилых мужиков. Клиенты, которых мы хотим обслуживать, это те, кто верит, что девушки выбирают стразы и шпильки потому, что им это нравится, а не потому, что они просто играют свою роль. Как только я нашла правильные заведения для работы, я стала получать большую прибыль. Но что касается точных цифр, имейте в виду, что все, кто работает в таких местах — бармены, официантки, стриптизерши, — получают, помимо основной зарплаты, чаевые. Похоже, люди так устроены. Они не то чтобы врут. Просто берут свой самый лучший день из всех, свой самый грандиозный куш, что-то эпохальное, и говорят вам, что это их нормальный уровень. Все так делают. Так что я могу сказать вам, сколько я получала за пятничный вечер в долине, словно это была обычная смена, но я назову свою лучшую пятницу всех времен, а вовсе не рядовую. Обеденные смены, которые мне давали, когда я только начала работать, не приносили больших денег. Мужчины в обеденный перерыв приходят в китайский буфет, чтобы набить брюхо, а не за женским обществом. Я сидела в задней части театра и скучала, стараясь не замечать запаха кисло-сладкой свинины и слушая, как Дэвид Ли Рот поет, что все, что тебе нужно, это прыгнуть. Одна стриптизерша повторила мне раз шесть, что он сам был дизайнером своей одежды для этого клипа. Казалось, это был единственный факт, в котором она была твердо уверена.

Школа Джексона была в квартале от моего жилья, так что я могла отводить его пешком по утрам. А если я работала, то мои новые соседи, большая семья с четырьмя детьми, ходившими в одну школу, присматривали за ним по моей просьбе. Он быстро превращался из Джексона в Güero[35], как они называли его. Бабушка была из Мексики и наглаживала всей семье каждую тряпку, вплоть до носков и трусов. Они были приятными людьми, вероятно не вполне понимавшими, какую жизнь я вела, но дети свободны от предрассудков и не вникают в то, что их не касается.

Я не видела никаких предвестий беды. По крайней мере, я была далеко от Курта Кеннеди, и Джексон выглядел счастливым.

Хотя я видела беду. Она окружала меня. Но в то время я думала, что беды других только подтверждают, что у меня все о’кей.



Взять хотя бы сантехника. У этой девушки, в чьей квартире я жила, был сантехник, который то и дело заглядывал за чем-нибудь. Он был из Гватемалы и очень дружелюбным. Слишком дружелюбным. У него было много планов на мой счет. Вам бы понравилось, чтобы ваш сантехник имел на вас много планов, в дружеском плане? Он делал вид, словно он и эта девушка, хозяйка квартиры, были закадычными приятелями, и он хотел того же от меня. Я пыталась начать новую жизнь, а этот сантехник названивал мне, чтобы обсудить, как в субботу он поведет меня в магазин «Все для дома», чтобы я выбрала себе панель для раковины, за которую якобы должен был заплатить домовладелец, а я говорила, что мне все равно, просто привези ее, я же только субарендатор, Виктор (так звали сантехника), какая мне разница. Но Виктор говорил, словно заботясь обо мне и о моих желаниях (всякий раз, как услышите что-то подобное, будьте начеку): нет-нет, мы поедем вместе, я отвезу вас, никаких проблем, правда.

Но для меня это была проблема, потому что я не хотела проводить свою субботу с Виктором. Он объявился в назначенный день в блестящей рубашке с узорами и весь пропитанный одеколоном. От него так разило одеколоном, словно он съездил на фабрику, где его делают, и искупался в нем. Я оставила Джексона с семейством Мартинесов, и бабушка, которую Джексон начинал звать Abuela[36], взглянула на Виктора и кивнула, словно она все понимала.

Мы с Виктором поехали за этой раковиной, и мне пришлось угробить несколько часов, которые я не хотела проводить в его фургоне. Я не хотела испытывать на себе воздействие его счастья, не имевшего, казалось, никакой основы, кроме тонкого слоя добродушия, размазанного по пустоте. Я скучала по Джексону, я скучала по Джимми. Я хотела жить жизнью, которой у меня не было. Но я не была готова признать это. Я хотела избавиться от Виктора, чтобы пить пиво на крыльце, глядя, как мимо проезжает грузовик с мороженым, выдавая свои дурацкие трели, а Джексон играет с соседскими детьми, кандидатами на диабет второго типа. В Лос-Анджелесе хорошо быть незнакомкой. В Лос-Анджелесе плохо быть незнакомкой в компании незнакомца в кричащей рубашке. Если у этого Виктора все было настолько потрясающе, зачем бы он терял свою субботу, тупо игнорируя недвусмысленно недоброе отношение женщины, которой он был не интересен? Я была в отчаянии, а Виктор изображал отчаянного мачо.

После того как мы привезли раковину ко мне в квартиру, он попытался вытащить меня в одно мексиканское заведение на бульваре Сансет и угостить «Огненной маргаритой». Я сказала, что у меня будет болеть голова от этого коктейля. Я сказала, что в них используют бутан для горения, хотя скорее всего это не так. А он говорит, что мы можем выпить белого вина, вероятно записав меня в утонченные любительницы белого вина. Пытаясь быть вежливой, я соврала ему, что мне надо работать, хотя я не работала в те выходные; я собиралась провести большую часть времени, сидя в своих мыслях на краю кровати этой девушки-уехавшей-на-Аляску, подперев подбородок рукой и слыша грузовик с мороженым, с пустой головой, которая могла заполниться мыслями о том, как жить по-взрослому. Вот, чем я была занята. Это было важно для меня. Никто меня не беспокоил, не смотрел на меня, не домогался, не звонил, не преследовал, не подкрадывался ко мне. Все это я терпела от Укурка Кеннеди несколько месяцев, а теперь я была свободна и не хотела, чтобы ко мне лез этот Виктор.

Услышав эту ложь насчет работы, Виктор захотел станцевать со мной сальсу, когда я освобожусь. Я отказалась и после еще нескольких попыток с его стороны наконец избавилась от него.

Через неделю Виктор позвонил мне и сказал:

— Роми, ты в порядке?