Комната на Марсе

— Мне приснилось, что я выиграла в телевиторине.

— Типа… новую машину! Фишка такой викторины в том, что с машиной не прилагается красотка. Ты ее не получаешь. Только машину.

В тот день мы все мучились на работе с бодуна после колесного коктейля.

— Чувствую себя как Блакула, — сказал Конан. — В той финальной сцене, где его настигает солнце и от него остается один жирный дым, поднимающийся от пустой одежды.

За ланчем в деревообделочном цехе Конан дал мне понять, что он «вообще-то не думал никого кадрить». Я любила Конана, но не в этом плане. Это была игра в инцест в моей игре в семью, и мы были просто друзьями.

Мимо цеха прошел офицер Гарсия. Конан выкрикнул: «Йо!» И указал на свою перевязанную голову, злобно зыркнув на него.

На выходе из цеха я столкнулась с Хаузером.

Он сказал, что у него для меня новости.

Он сумел выяснить, кто был куратором Джексона. Я начала горячо благодарить его, но он сказал, что его не за что благодарить.

Я сказала, как же не за что, он ведь превысил свои полномочия.

— Вас лишили родительских прав. Я не уверен, поставили ли вас в известность?

— Лишили — это в смысле?

— Мне сказали, что они так делают, чтобы ребенка могли скорее усыновить. Чтобы у него появилась новая семья. Мне даже не должны были этого говорить. Эта женщина сделала мне одолжение, разыскав нужное дело. Все, что она могла сказать, это что вследствие длительности вашего срока вас лишили родительских прав, и ребенок был переведен в систему.

— Это я в системе. А Джексон — маленький мальчик. Ему не место в системе.

— Что мне сказали, это что он находится под опекой государства. Думаю, это значит, что он в приюте.

— Где, вы не знаете? Я могу написать ему?

— Кажется, вы не понимаете, — сказал он. — Я и сам не понимал, пока мне не объяснили. Но выяснить, где ваш ребенок, в бюрократических дебрях детской опеки — это как пытаться найти информацию о совершенном незнакомце. Только в этом случае на незнакомца не имеется доступной документации из-за всех этих нормативных барьеров, охраняющих неприкосновенность частной жизни для несовершеннолетних.

— Но я его мать. Они не могут сказать мне, что я не его мать. Ему нужна мать. Почему они так делают?

Я сознавала свой тон, выражение моего лица, чувство того, что я наезжаю на человека, который просто передал мне то, что ему сказали, как будто это он был виноват, но я не могла удержаться от того, чтобы не выплеснуть свои эмоции.



В тот вечер объявили режим, так что я не могла поговорить с Сэмми. Я сидела взаперти в своей камере. Я пошла к Конану. Обратно к Конану. Мне нужно было выплакаться от беспомощности, потому что я была не в силах защитить своего ребенка, и на меня накатило то же ощущение нереальности происходящего, что и в первую ночь после приговора. Я натворила что-то такое, чего было нельзя изменить. Но Джексон, он ничего такого не сделал. Он был невиновен. А теперь он был потерян, выброшен в большой мир без любви, без никого.

Когда я смогла успокоиться, Конан рассказал мне историю.

— Мы с младшим братом жили у бабушки, когда были маленькими. Она жила в Санлэнде. Там были коневодческие фермы. У нее был участок. Это была почти деревня. Мы любили ее и любили жить с ней. Однажды приехала моя мама, чтобы забрать нас с братом от бабушки. Она сказала, что мы переезжаем к ней. Мы почти не знали маму. Она нас не растила. Бабушка стала ругаться с мамой. Мама побила бабушку, прямо на наших глазах. Побила на ее же кухне. Мы ничего не могли поделать. Мы плакали. Нам было страшно. Мне было семь, а брату пять.

Нам пришлось переехать жить к маме с ее приятелем в Белл-гарденс. Ее приятель был первостатейным ублюдком. Он цеплялся к моему брату. Не знаю почему. Может, потому, что он был мальчик. Когда мне было одиннадцать, он стал цепляться ко мне, но по-другому. Ублюдок изнасиловал меня. И не раз. Это стало как в порядке вещей. Так что мы с братом, когда мне было двенадцать, а ему десять, мы ушли. У нас была такая идея, отправиться к бабушке, в Санлэнд. Мы не видели ее много лет, потому что она не общалась с нашей мамой. Я помнил ее дом. Я точно знал, где он, в стороне от главного бульвара. Мы сели на автобус. У нас ушло много времени, чтобы добраться туда, потому что мы садились не на те автобусы. Наконец мы были почти на месте. Мы приближались к ее участку, и мой брат был так взволнован, что все время говорил о бабушке, пытался вспомнить, что она готовила, ее забавную, старомодную манеру разговаривать. Как она спала в кресле. Мы никогда не видели, чтобы она ложилась в постель. Словно она несла дежурство, смотрела за нами и не давала себе поблажек. Она спала в кресле, ожидая, что нам может что-то понадобиться.

Мы подошли к ее дому, я был уверен, что это тот дом, но наша бабушка там больше не жила. Люди в доме сказали, что въехали после того, как она умерла. Она умерла, а мы даже не знали. И вот мы оказались в Санлэнде, без денег и без бабушки, и нам было не к кому идти. Той ночью мы спали в парке. На следующий день мы стали ловить попутки. Мы доехали до Санта-Барбары, и спали на пляже, и ели отбросы, отгоняя голубей. Мы проскользнули на поезд дальнего следования, спрятались в туалете, когда пошел кондуктор, но потом люди стали стучать, так что мы вышли и рискнули сесть на сиденье. Моего брата стало мутить. Он обделался в штаны, и его вырвало. Он был болен и не мог с собой справиться, и билетов у нас не было. Кондуктор подходит и говорит: вам нельзя оставаться в поезде. И вот поезд останавливается на следующей станции, и нас выбрасывают. Мой брат был никакой. Он весь горел, лежа на этой платформе, где нас высадили, в каком-то городке, и мы боялись, что вмешается полиция. Они позвонят нашей матери, и нам придется возвращаться к ней и к этому засранцу, с которым она жила.

Один человек предложил нам помочь. Он пообещал не звонить копам. Он отвез нас в Армию спасения. Там моего младшего брата положили в постель, с простынями и всем прочим. Они позаботились о нем. Они сказали, что у него дизентерия и что он мог умереть. Они дали ему отдохнуть и набраться сил. Дали нам чистую одежду. Они кормили меня спагетти и тефтелями.

На свете есть хорошие люди, — сказал Конан, — действительно хорошие.





III





23


Когда Док был подростком, на «Гранд ол опри» выступил президент Ричард Никсон. Док смотрел это по телевизору вместе со своим приемным отцом, Виком. Была весна 1974 года, и Никсон уже ославился с Уотергейтским скандалом, что терзало душу Вику, страстно преданному президенту.

Президент Никсон вышел на сцену большого нового театра в Нэшвилле и поприветствовал жителей Оприлэнда, США.

Когда толпа утихомирилась, президент Никсон сказал, что кантри — это сердце американского духа. Это традиционная музыка, прославляющая простые ценности, любовь к семье, любовь к Богу и любовь к своему народу. Никсон сказал, что кантри несет в себе дух патриотизма и христианства.

— Оно зародилось здесь, и оно наше, — сказал президент Никсон публике Оприлэнда.


Жители ТВ-лэнда — американские мальчишки с короткой стрижкой и большими ушами, такие как Док, которому было семнадцать, долговязые, похотливые и подавленные, — тоже вслушивались в слова президента.

— Это не что-то такое, что мы переняли от какого-нибудь другого народа или нации, это не что-то, что мы позаимствовали или унаследовали от кого-то еще. Кантри так же исконно, как и все исконно американское. Оно выражает ценности, имеющие первостепенное значение для нашего характера, в такое время, когда Америке нужно проявить характер. Кантри проистекает из сердца Америки, оно само и есть сердце Америки. Боже, храни «Гранд ол опри», — сказал Никсон, — и, Боже… храни… Америку!

Толпа Оприлэнда взорвалась овациями.

Никсон присел за пианино и отстучал по клавишам «Боже, храни Америку» в топорной манере, двигая вверх-вниз окостенелыми руками, как граблями. Когда он закончил, появился Рой Экафф, поигрывая йо-йо.

Мальчишки с большими ушами среди театральной публики, как и те, что лежали на лоскутных ковриках у себя дома, взбодрились при виде того, как элегантно Рой Экафф запускал йо-йо.

Заиграл шумовой оркестр из Миссисипи. Певец, баритон, грудь колесом, стал выводить песню о лесоперевозчике, разгромившем придорожную пивную бензопилой.

Почему он это сделал? Песня объясняла почему. Лесоперевозчик сделал это потому, что бармен назвал его гопником и отказался подать ему холодное пиво. Поэтому он уничтожил это место.

После этого, дабы развлечь президента Никсона, любившего душевное кантри, вышла Тэмми Уайнетт и спела «Р-А-З-В-О-Д».

Рой Экафф исполнил «Аварию на шоссе».

Чарли Лувин спел «Сатана реален».

Уилма Ли и Стони Купер исполнили дуэтом «Бродягу на улице».

Портер Вагонер выбрал всеми любимую «Резиновую комнату».

Лоретта Линн выдала во всю глотку «Не приходи домой бухой».

— Давайте почтим минутой молчания память нашего возлюбленного брата, банджоиста Дэвида «Дылду» Эйкмана, — обратился к публике Дедушка Джонс. — Дылда должен был бы быть здесь с нами. Он был моим лучшим другом. Моим соседом. Братом по охоте. И самое важное, членом нашей большой семьи любителей кантри. Четыре месяца назад, как знают многие из вас, он был убит, вместе с его чудесной женой, Эстель, двумя подонками с Дикерсонской дороги. Давайте вспомним этого простого человека в длинной рубашке, с короткими штанами и его любовью к старомодной музыке жителей гор.

Публика затихла, и лицо Никсона обратилось в холодную резину. Он выглядел как заправский плакальщик, которого специально позвали, чтобы придать всей церемонии сумрачный тон.

Всем полегчало, когда вышла сестричка Минни Перл и сказала толпе, что после того, как служба безопасности устроила ей личный досмотр по такому особому случаю, она встала в очередь, чтобы они сделали это снова. Рассказав анекдоты про кровосмешение и инцест, она спела песню о том, что она такая ревнивая, что завела бульдога присматривать за своим любовником, пока она спит.

Дел Ривс выдал номер о дальнобойщике, мечтающем о том, что бы он сделал с почти голой девицей с придорожного плаката.

Портер Вагонер исполнил «Первую миссис Джонс». Мистер Джонс, герой песни, убил свою первую жену и предупреждает вторую миссис Джонс, что он расправится с ней так же, если она уйдет от него.

Еще была песня о самогонщике, убежавшем от полиции.

И еще одна, в которой герой убивает и закапывает жену, но по-прежнему слышит ночь напролет ее ворчание.

Публика Оприлэнда взорвалась бурным смехом.

Никсон сидел слева от сцены, щекастый, важный и непоколебимый, президент этой великой, великой страны, его необычайно длинные руки обхватывали подлокотники кресла, точно тракторные стабилизаторы.





24


В своем эссе, прославляющем чудо диких яблок, Торо признает, что их вкус хорош только на природе. Даже фланер, говорит Торо, не потерпит фланерских яблок[40] за кухонным столом. Их горьковатый привкус лучше всего воспринимается во время прекрасной осенней прогулки. Гордон Хаузер гулял при всякой возможности по лесным дорожкам и через пастбищные угодья, являвшиеся федеральной собственностью и простиравшиеся на много миль. Ему случалось находить черепа животных, ружейные гильзы, стародавнюю свалку старинных бутылок, часть которых была даже не разбита. На коровьей тропе над своей хижиной он наткнулся на осиное гнездо. Оно лежало на земле, напоминая пробитый шлем. Гордон взял его домой и положил на стол, эту внушительную и таинственную, полупустую, разверстую штуковину.

Часто он гулял до темноты, наблюдая медленную смену дня и ночи. Ему нравилось воспринимать этот процесс целиком, от начала до конца. Когда исчезал последний свет, он слышал ушастых сов. Виргинских филинов. Иногда амбарных сов. Одним майским вечером Гордон увидел сову на земле, хлопавшую крыльями и дрожавшую. Ее пушистая голова была не меньше, чем у взрослой кошки. Сова щелкала клювом и пятилась от Гордона, перебирая большими, когтистыми лапами. Глаза у совы были человечьими, с круглыми зрачками, в которых светился ум. Даже веки были человечьими. Сова моргала и пристально смотрела на Гордона. Он решил, что она ранена и, если он как-то ей не поможет, ее съедят хищники. Он зашел домой и стал звонить в службы охраны природы. Телефон был главным инструментом Гордона. Теперь его личное пространство ограничивалось телефонной связью. Связью с бюрократическим аппаратом. Сотрудница лесной охраны сказала ему, что это, скорее всего, совенок, выпавший из гнезда, обычное дело для этого времени года. Она сказала, что совята сбрасывают птенцовое оперение и поднимаются в воздух. Гордон вернулся на прежнее место, но там уже никого не было. Один раз, в сумерках, ему показалось, что он увидел сову между деревьями. Это могла быть любая сова, но ничто не мешало ему считать, что это был тот самый совенок.

Вернувшись домой с прогулки, он разогревал на обед консервированный суп, основу рациона его однокомнатной жизни, а затем открывал интернет, потакая дурной привычке, пагубной зависимости, завладевшей им быстро и незаметно. Он занимался тем, что прогонял женские имена, как это называли сами заключенные. Прогнать чье-то имя значило найти сведения об этом человеке во внешней поисковой системе или навести о нем справки.

Когда заключенная просила прогнать чье-то имя, она не хотела знать все унылые подробности об этом человеке или видеть его несуразные тюремные фотопортреты, имеющиеся в свободном доступе, особенно во Флориде и Калифорнии, где их загружают окружные клерки, отчего кажется, что непропорционально большая часть правонарушителей проживает в этих штатах. Все эти изображения одинаковы: резкий свет и полицейская разметка, дикий взгляд и всклокоченные волосы людей, выдернутых из жизни, арестованных, пронумерованных, проглоченных системой и выставленных на обозрение.

Сведения о сопутствующих обстоятельствах преступлений, таких как эмоциональные травмы и бедность — в некоторых случаях это можно было выяснить, если дело получило освещение в СМИ или если протокол судебного заседания или обстоятельства дела имелись в свободном доступе, — было не тем, что заключенные хотели знать, когда они просили прогнать то или иное имя. Что хотели знать эти женщины про своих сокамерниц, приятельниц по блоку, напарниц по работе, знакомых по молитвенной группе, подруг и половин, это не издевались ли они над детьми и не давали ли показаний против сообщников. Вот какие два типа требовали проверки: детоубийцы и стукачки.

Однако Гордон вел более обширные поиски. Он не знал, для чего занимался этим. Он надеялся, что сможет установить некий баланс с помощью этих фактов. Но чувствовал, что эта идея о фактах и балансе, которую он внушил себе, была ложью, позволявшей ему выискивать отвратительные подробности о других людях, совершенно его не касавшиеся.

Согласно социальным нормам самих заключенных, никто не должен был спрашивать других, за что они сидят. Здравый смысл подсказывал не делать этого. Негласный запрет на такие вопросы был настолько силен, что, казалось, запрещал и обсуждение этой темы, даже в узком кругу.

Считалось, что заключенные не должны интересоваться обстоятельствами, сыгравшими ключевую роль в чьей-то жизни. В связи с этим Гордону приходило на ум одно высказывание Ницше. О том, что каждому человеку дается та мера истины, какую он в силах вынести. Возможно, Гордон искал не истины, но знания о том, каковы его пределы выносимости истины. Он избегал вводить некоторые имена. Он боролся с искушением выяснить историю Роми Холл, вместо этого усердствуя в отношении других.

Первой, чье имя он прогнал, была Санчес, Флора Мартина Санчес, которую другие звали Кнопкой. Ее дело было по всему интернету. Санчес с двумя другими подростками напала на китайского студента колледжа вблизи кампуса Университета Южной Калифорнии. Он был единственным ребенком в семье, в соответствии с законодательством КНР, и обучался на подготовительных медицинских курсах. Согласно признанию, сделанному Санчес, этот студент пытался угрожать ей «каратешным приемом». Все трое ребят признали единодушно, что студент кричал на иностранном языке, когда они били его бейсбольной битой. Бита была из необработанного алюминия, марки «Ворт». На ней имелись отпечатки двоих мальчишек и Санчес. Санчес отмахнулась от своего права Миранды. Они все отмахнулись, признали свою вину, были осуждены и получили пожизненный срок без права на УДО.

Они не ведали, что творят. Чем дальше Гордон читал, тем сильней проникался такой убежденностью.

Когда они пытались ограбить студента, они не ведали, что творят. Когда они убили его, они тем более не ведали. Когда на следующее утро их схватили, каждого по отдельности, и привезли на допрос, где они свободно говорили с оперативниками убойного отдела, без своих родителей и без адвокатов, и каждый выгораживал себя, они также не ведали, что творят.

Они выбрали жертву, как сказал один из мальчишек, потому что посчитали, что раз он азиат, значит, богатый. Им был нужен только его рюкзак. Они не пытались убить его. После избиения студент сумел добраться до кампуса. Его соседка по комнате услышала, как он тяжело сопит за закрытой дверью спальни. Она подумала, что он простудился. Она не знала, что он сопел оттого, что у него шла носом кровь.