Королева ничего

– Вы привыкли скрываться в тени, но я хочу, чтобы вы иногда и на свет выходили тоже, – говорит Кардан. – И потому каждому из вас я дарю магическую маску. Когда вы будете в ней, никто не сможет запомнить ваш рост или тембр ваших голосов. Не увидит вашего лица. Эта маска не позволит никому в Эльфхейме прогнать вас. Все сердца будут открыты навстречу вам, включая мое собственное.

Призрак, Бомба и Таракан кланяются и подносят маски к своим лицам. Как только они делают это, их фигуры каким-то странным образом искажаются, размываются.

– Вы очень добры, мой король, – говорит один из них, и даже я, хорошо знакомая со всеми тремя, не могу понять по голосу, кто именно сказал это. Впрочем, маски не мешают увидеть, что все трое снова кланяются и уходят прочь, взявшись за обтянутые перчатками руки.

Не мешает искажение пространства увидеть и то, как одна из фигур поворачивает на ходу свое металлическое лицо в сторону Тарин.

Теперь моя очередь выйти вперед. У меня сводит желудок от нервов. Кардан настоял на том, чтобы именно я вершила королевский суд над нашими пленниками.

«Ты герой дня, – сказал он мне. – Ты выполнила львиную долю самой тяжелой работы, тебе и решать их судьбу».

Справедливым будет считаться любое наказание, которое я выберу, от смертной казни до изгнания или проклятия. И чем остроумнее окажется наказание, тем радостнее оно будет приветствоваться.

– Вначале услышим просителей, – говорю я.

Оук отходит в сторону и становится между Тарин и Орианой.

Вперед выходят и становятся на колени два рыцаря. Один из них говорит первым:

– Мне поручено просить за всех, кто совершил такое же преступление, что и я. Когда-то мы были в рядах армии Эльфхейма, но сознательно ушли вместе с генералом Мадоком на север, когда он освободил нас от наших клятв. Мы предали Верховного короля и… – Тут он запинается. – И хотели положить конец его правлению. Мы заблуждались. Мы совершили ошибку. Мы хотим искупить свою вину и доказать нашу верность короне – отныне и навсегда.

Затем вступает второй рыцарь:

– А мне поручено говорить от имени тех, кто, как я, был когда-то в рядах армии Эльфхейма. Затем мы сознательно ушли с генералом Мадоком на север, когда он освободил нас от данных нами клятв. Мы предали Верховного короля и хотели положить конец его правлению. Но у нас нет желания искупить свою вину. Мы шли за своим командиром и были верны ему. Пусть нас накажут, но мы все равно не выбрали бы иного пути.

Я вновь смотрю на толпу, на жителей Эльфхейма, которые сражались и проливали свою кровь. На тех, кто оплакивал своих погибших друзей и родных. Делаю глубокий вдох.

– При Высоком Дворе солдат принято называть соколами, – начинаю говорить я и сама удивляюсь твердости своего голоса. – Для тех, кто не желает искупить свою вину, правильнее всего превратиться в соколов. Летать по небу, охотиться в свое удовольствие. Но в свой привычный вид вы не вернетесь до тех пор, пока не причините вреда ни одному живому существу, даже мухе, в течение одного года и одного дня.

– Но чем же мы будем питаться, если не станем охотиться? – спрашивает рыцарь.

– Уповайте на доброту других и живите подаянием, – холодно, насколько могу, отвечаю я. – А у тех, кто хочет искупить свою вину, мы примем клятву верности и любви, после чего вы вновь станете рыцарями Верховного Двора. Но за свое предательство вы будете мечеными. Ваши руки навсегда останутся красными, словно запачканными кровью, которую вы собирались пролить.

Кардан ободряюще улыбается мне, а Рандалина явно раздражает то, что все приговоры я выношу одна, без участия Совета. Он кашлем прочищает горло, однако прервать меня так и не решается.

Следующая просительница – леди Ноури из Двора Зубов.

Следом за ней трусит королева Сурен. К ее лбу все так же пришита корона, и, хотя поводок снят, пробитое в запястье отверстие по-прежнему осталось, и кожа вокруг него все еще покрасневшая, воспаленная.

Делаю знак слуге подойти ко мне с уздечкой, которую я так и не использовала.

– Мы бы примкнули к вам, – опустившись на одно колено, говорит леди Ноури. – Но мы сделали вам предложение, а вы сами отвергли его. Так что позвольте нам возвратиться на север. Разве мы уже не достаточно наказаны?

– Лорд Джарел пытался заманить меня в рабство. Вам известно об этом? – спрашиваю я, указывая на уздечку.

Поскольку лгать она не может, ей остается лишь промолчать.

– А ты? – спрашиваю я у Сурен.

Девочка издает пугающий, дикий смешок.

– Мне известно все, что они думали сохранить в тайне. – Голосок у нее тоненький, неуверенный. Очевидно, не слишком часто ей вообще доводится говорить.

Меня тянут за рукав. Я удивленно поворачиваю голову и вижу рядом с собой Оука. Он жестом просит меня наклониться к нему и, когда я это делаю, шепчет мне на ухо. Рандалина, кажется, сейчас хватит удар.

– Помнишь, ты сказала, что мы не можем ничем помочь ей, – напоминает мне Оук. – А теперь-то можем, правда?

Я откидываю голову назад и спрашиваю, глядя ему прямо в глаза:

– Ты хочешь просить за королеву Сурен?

– Да, – отвечает он.

Я отсылаю Оука назад к Ориане и уже с большим, чем когда-либо, оптимизмом начинаю думать о том, что когда-нибудь он захочет сесть на трон фейри.

– Мой брат попросил меня о снисхождении, – говорю я. – Королева Сурен, вы готовы поклясться в своей верности короне?

Сурен смотрит на леди Ноури, словно спрашивая ее разрешения. Леди Ноури кивает.

– Я ваша, Верховная королева, – говорит девушка и добавляет, скосив глаза в сторону: – Ваша и Верховного короля.

– А теперь я хочу услышать вашу клятву верности своей королеве, – поворачиваюсь я к леди Ноури.


– Да, конечно, – испуганно смотрит на меня леди Ноури. – Я клянусь быть верной Верхов…

– Нет, – качаю я головой. – Не мне. Я хочу, чтобы вы дали клятву ей. Вашей королеве. Королеве Двора Зубов.

– Сурен? – Глазки леди Ноури начинают бегать. Впервые за все время, что я знаю ее, леди Ноури выглядит испуганной.

– Да, – говорю я. – Поклянитесь ей. Она же ваша королева, разве нет? И вы либо дадите ей клятву верности, либо сами будете ходить в золотой уздечке.

Леди Ноури скрипит зубами, долго не может выдавить ни звука, но потом все же бормочет слова клятвы. Выражение лица королевы Сурен остается при этом каким-то странным, отстраненным.

– Хорошо, – киваю я. – Верховный Двор сохранит уздечку у себя и будет надеяться, что она никогда не понадобится. Королева Сурен, поскольку за вас просил мой брат, я отпускаю вас безо всякого наказания, но на этом Двор Зубов прекращает свое существование.

Леди Ноури ахает.

– Ваши земли, – продолжаю я, – переходят во владение Верховного Двора, ваши титулы отменяются, ваши крепости будут заняты. А если вы, Ноури, попытаетесь нарушить этот приказ, помните, что вы присягнули Сурен, и она будет иметь право наказать вас сама, наказать так, как сочтет нужным. А теперь ступайте прочь и благодарите Оука за его заступничество.

Сурен улыбается мне, и это совсем не дружественная улыбка, нет. Замечаю заостренные зубы Сурен, кончики которых испачканы чем-то красным, и это очень беспокоит меня. В голову впервые приходит мысль о том, что Сурен могли держать в узде просто из страха перед тем, что она может натворить.

Последним передо мной появляется Мадок. Его запястья и лодыжки закованы в тяжелые кандалы, а страдальческое выражение лица заставляет меня задуматься, не сделаны ли эти оковы из губительного для фейри железа.

Мадок на колени не становится. И прощения не просит. Он просто смотрит по очереди на всех нас, затем его взгляд останавливается на Оуке и Ориане. Вижу, как сжимаются при этом мускулы на его челюсти, но это все, что он может себе позволить.

Пытаюсь заговорить, но у меня рот словно заклеен, не могу выдавить ни слова.

– Тебе нечего сказать? – спрашивает его Кардан. – А раньше ты был очень разговорчивым.

Мадок отвечает, но не ему, а повернув голову ко мне:

– Я сдался на поле боя. Что вам еще? Война окончена, и я ее проиграл.

– И ты так стоически готов отправиться на казнь? – обретя, наконец, голос, спрашиваю я и слышу вслед тяжелый вздох с той стороны, где стоит Ориана.

Но Мадок остается невозмутимым, решительным и угрюмым.

– Я воспитал тебя бескомпромиссной, могу ли я сам оказаться не таким? Я прошу только одного – хорошей смерти. Быстрой и безболезненной. Ради нашей былой любви, которую мы испытывали друг к другу. И знай, что я не держу на тебя зла.

С того момента, когда закончилась битва, я уже знала, что именно мне придется вынести приговор Мадоку. Я прокручивала в голове самые разные варианты, вспоминала не только о его армии и брошенном им вызове, не только о нашей дуэли в снегу, но и о старом преступлении Мадока, всегда незримо стоявшем между нами. Должна ли я отомстить ему за убийство моих родителей? Этот долг должен быть оплачен? Мадок поймет это, должен понять, что любовь нельзя ставить выше, чем долг.

Но тут же задаюсь вопросом, а что, если к моему долгу перед родителями нужен более гибкий подход? Если здесь нужен несколько иной взгляд на такой, какой могли бы принять они сами?

– Однажды я сказала, что я стала такой, какой ты меня сделал, – говорю я. – Но на самом деле это не так. Ты воспитал меня бескомпромиссной, но я тем не менее научилась милосердию. И я готова даже к тебе проявить что-то наподобие милосердия, если только ты докажешь мне, что заслуживаешь его.

Он смотрит на меня с удивлением и некоторой тревогой.

– Сир, – не выдерживает Рандалин, раздраженный донельзя тем, каким оказывается каждое новое мое решение. – У вас, несомненно, есть что сказать по этому…

– Молчать, – обрывает его Кардан. Манеры его круто изменились, язык его стегает теперь как кнут. Кардан смотрит на Рандалина так, словно готов вынести следующий приговор самому министру ключей, а затем говорит, кивая в мою сторону: – Джуд только что подошла к самому интересному.

– Во-первых, – начинаю я, не сводя глаз с Мадока, – ты поклянешься забыть настоящее имя, которое тебе известно. Ты выбросишь его из своей памяти, и оно никогда больше не слетит с твоих губ и не будет написано твоими пальцами.

– Может быть, хочешь вначале сама услышать его? – с едва заметной усмешкой спрашивает он.

– Нет, не хочу, – отвечаю я. Не говорить же ему о том, что я это имя и без него знаю. – Во-вторых, ты должен поклясться нам в своей лояльности и покорности, – продолжаю я. – И третье. Ты обязан поклясться в этом до того, как я вынесу приговор по твоим преступлениям, которого ты все равно заслуживаешь.

Я вижу, как он борется с чувством собственного достоинства. Оно требует, чтобы Мадок сошел в могилу с высоко поднятой головой. Но, с другой стороны, ему вовсе не хочется идти в эту самую могилу.

– Я прошу милости, – говорит он, наконец. – Или, как ты сказала, чего-то наподобие.

Я делаю глубокий вдох и оглашаю свое решение:

– Я приговариваю тебя провести остаток своих дней в мире смертных и никогда больше не брать в руки оружие.

Губы Мадока сжимаются в тонкую линию. Он долго молчит, потом произносит, опустив голову:

– Да, моя королева.

– Прощай, отец, – шепчу я вслед ему, когда он уходит. Шепчу очень тихо и потому не думаю, что он слышит меня.





* * *