Королевство

Машина лежала колесами кверху. Задняя часть салона была смята, зато передняя более-менее уцелела, и вид ее позволял надеяться, что водитель и сидевший с ним рядом пассажир могли выжить. Маму с папой обнаружили возле машины – сперва «кадиллак» ударился о землю капотом, и родителей выбросило через лобовое стекло. Они не пристегнулись, и это подкрепляло версию о самоубийстве, хотя я и объяснял, что папа принципиально не признавал ремни. Не потому, что не понимал их назначения, а потому, что этого требовало государство, которое он называл опекунским. Ленсман Ольсен, правда, утверждал, будто неоднократно видел папу пристегнутым, вот только пристегивался папа, лишь когда чуял поблизости полицейских: штрафы он ненавидел еще сильнее, чем опекунское государство.

Ворон, сидевший на животе ленсмана Ольсена, настороженно посмотрел на меня. Когтями он вцепился в ремень с буйволиной головой. Упал Ольсен так, что его нижняя часть оказалась на самом краю автомобильного дна, а верхней я с того места, где стоял, не видел. Я двинулся в обход машины, и ворон повернул голову. Под ногами хрустело стекло, и, перелезая через пару валунов, мне пришлось ухватиться за них руками. Верхняя часть тела Ольсена свисала на капот со стороны номерного знака. Спина ленсмана переломилась под прямым углом, выглядел он неестественно, будто птичье пугало, бескостная кукла, кое-где набитая соломой и со щетиной от швабры вместо волос. Со швабры капала кровь – с тихим, мягким плеском она стекала в лужицу на камнях. Руки у Ольсена были подняты вверх, точнее, вытянуты к земле. Он как будто показывал, что сдается. Потому что, как говорил отец, «тот, кто умер, проиграл». Ольсен же был мертвее дохлой селедки. А воняло от него еще хуже.

Я сделал еще шаг, и ворон хоть и не шелохнулся, но каркнул в мою сторону. Видно, чуял во мне короткохвостого поморника, подлую морскую птицу, которая таскает пищу у других птиц. Схватив камень, я швырнул его в ворона, тот взлетел и скрылся, напоследок огласив воздух двумя криками: один, злобный, был адресован мне, а другой, горестный, – ему самому.

Скалы уже сочились темнотой, поэтому я побыстрее взялся за работу.

Надо было обдумать, как вытащить тело Ольсена наверх, когда под рукой только веревка, так чтобы тело не застряло в какой-нибудь расщелине и не выскользнуло. На самом деле человеческое тело – прямо как Гудини: обвяжешь его веревкой вокруг груди, так плечи сожмутся и веревка свалится. А если привязать веревку к ремню или обмотать вокруг талии (так труп с виду будет вылитая скрюченная креветка), то центр тяжести рано или поздно сместится и труп выскользнет либо из веревки, либо из собственных штанов. Я решил, что проще всего будет накинуть ему на шею петлю и завязать скользящим узлом. Центр тяжести будет так низко, что никуда уже не сместится, а когда голова и плечи находятся сверху, меньше опасность, что труп за что-то зацепится. Хотя тут, конечно, можно задаться вопросом: откуда я знаю, как вязать узел, который чаще всего умеют вязать те, кто надумал повеситься.

Действовал я размеренно, ни о чем, кроме практических задач, не размышлял. Это я умею. Я знал, что эти картинки ко мне еще вернутся: Ольсен, похожий на нелепую фигуру на носу галиона, но приделанный к черному космическому кораблю. Впрочем, это будет в другое время и в другом месте.

Когда я крикнул Карлу, что посылка готова к отправлению, уже стемнело. Кричать пришлось трижды, потому что он поставил в магнитолу диск Уитни Хьюстон, и теперь горы обволакивала «I Will Always Love You». Наконец он завел машину и переключил скорость, чтобы ехать не слишком быстро. Веревка натянулась, и я подтащил тело к скале, а там выпустил из рук и просто смотрел, как ленсман, словно ангел с вытянутой шеей, поднимается к небу. Совсем скоро он скрылся в темноте, и до меня доносилось лишь шуршание его одежды о скалу. И всего в нескольких метрах от меня что-то стукнулось о землю. Вашу мать, видать, труп задел камень, а значит, это и повториться может. Я спрятался в единственном месте, где можно было спрятаться, – влез через лобовое стекло в «кадиллак». Сидел и смотрел на приборную доску, пытаясь понять, что же показывают инструменты. Думал, что дальше. И как осуществить последний пункт плана. Обдумывал детали, где нельзя ошибиться и как поступить, если что-то помешает плану. И наверное, от этих размеренных мыслей мне и стало поспокойнее. Ясное дело, это все дико, я размышлял над тем, как спрячу труп, и это меня успокаивало. Хотя, возможно, вовсе не мысли меня утешали, а запах. Запах обтянутых кожей сидений, в которые въелся папин пот, запах маминых сигарет и рвоты Карла – это с того раза, когда папа только купил «кадиллак» и мы покатили в город. Мы еще и серпантин не весь проехали, как Карлу подурнело и его стошнило прямо на сиденья. Мама затушила сигарету, опустила стекло и достала из папиной серебристой коробочки пакетик снюса. Но Карла рвало всю дорогу до деревни, так внезапно и сильно, что в салоне воняло, как в газовой камере, хоть мы и опустили стекла. Карл тогда улегся на заднем сиденье, положив голову мне на колени, закрыл глаза и мало-помалу пришел в себя. Потом мама вытерла рвоту, протянула нам пачку печенья и улыбнулась, а папа запел «Love Me Tender» – медленно и с вибрато. Позже я вспоминал ту нашу поездку как самую лучшую.



Остальное получилось быстро.

Карл скинул мне веревку, я обвязался ею, крикнул, что готов, и зашагал по стене той же дорогой, которой спустился, будто в фильме, поставленном на обратную перемотку. Куда мои ноги ступают, я не видел, однако камни не отваливались. Если бы на голову мне время от времени не сыпалась каменная крошка, я решил бы, что скала совсем прочная.

Тело Ольсена лежало на Козьем повороте, в свете фар «вольво». Вообще-то, внешних повреждений у него было не сказать чтобы много. Волосы пропитались кровью, рука выглядела сломанной, и на шее синели отметины от петли. Может, это краска с веревки сползла, а возможно, если смерть наступила недавно, то на теле еще выступают синяки. Но позвоночник у него был сломан, это точно, и травм достаточно, чтобы патологоанатом установил, что его не повесили. И он не утонул.

Я сунул руку Ольсену в карман, вытащил ключи от машины и еще одни – те, которыми он запирал лодочный сарай.

– Притащи папин нож, – сказал я.

– Чего-о?

– Он на крыльце висит, рядом с ружьем. Давай живей.

Карл припустил к дому, а я взял лопату – такую любой житель гор круглый год возит в багажнике, – соскреб гравий, по которому протащилось тело Ольсена, и сбросил в Хукен. Камешки беззвучно полетели в пропасть.

– Вот, держи. – Запыхавшийся Карл протягивал мне нож. Тот самый, с насечками для крови, которым я убил Дога.

И сейчас, как тогда, Карл стоял у меня за спиной и смотрел. Ухватившись за волосы Ольсена – когда-то я так же держал за голову Дога, – я вонзил кончик ножа ему в лоб, надрезал кожу, пока лезвие не уперлось в череп, и повел нож вокруг головы, над ушами и выступающей костью на затылке, так что под лезвием ощущался череп. Папа показывал мне, как освежевать лисицу, но тут все было иначе. Я снял с него скальп.

– Карл, отойди-ка в сторону, ты свет загораживаешь.

Я слышал, как Карл повернулся ко мне, ахнул и метнулся за машину.

Я орудовал ножом, старясь снять скальп более-менее целым, и слушал, как Уитни Хьюстон снова запела – о том, что она, мать твою, никогда, вот прямо никогда не перестанет меня любить.



Мы разложили в багажнике моего «вольво» мешки для мусора, стянули с Сигмунда Ольсена сапоги и засунули обезображенный труп в багажник. Я уселся за руль ольсеновского «пежо», взглянул в зеркало и поправил скальп. Даже с белобрысой шваброй на голове на Сигмунда Ольсена я был не похож, но когда я нацепил его очки, то, увидев меня за рулем его машины в темноте, едва ли кто-нибудь усомнился бы, что перед ним ленсман.

Ехал я медленно, но не слишком медленно. Ни сигналить, ни как-то иначе привлекать к себе внимание мне не пришлось. По дороге я заметил пару прохожих – они машинально обернулись и проводили машину взглядом. Я понимал – машину ленсмана они узнали и наверняка почти неосознанно задались вопросом, куда это Ольсен направляется, но так как едет он к озеру, то полусонный деревенский мозг наверняка сделает вывод, что ленсман едет на дачу, – если, конечно, эти прохожие знают, где она находится.

Подъехав к даче, я остановился возле лодочного сарая и заглушил двигатель, но ключи оставил в зажигании. Выключил фары. Других домов поблизости не было, но точно никогда не знаешь. Вдруг какой-нибудь знакомый Ольсена, проезжая мимо, заметит его машину и вздумает поболтать. Я протер руль, рычаг переключения скоростей, ручку двери и посмотрел на часы. Карлу я велел отогнать мой «вольво» к мастерской, припарковаться так, чтобы все видели, открыть моими ключами и включить внутри свет, как будто я на работе. Труп Ольсена пускай лежит себе в багажнике. Потом надо минут двадцать подождать, удостовериться, что рядом на улице никого нет, и забрать меня с дачи Ольсена.

Я отпер лодочный сарай и вытащил лодку. Днище громко застучало по доскам, но вскоре лодка плюхнулась на воду со звуком, похожим на вздох облегчения. Я протер сапоги Ольсена тряпкой, сунул в правый сапог ключи, бросил оба сапога в лодку и оттолкнул ее подальше в озеро, а после, даже чуть гордый сам собой, стоял и смотрел, как великая тайна уносит ее прочь. С сапогами – это я, как говорится, прямо гениально придумал. В том смысле, что, когда они обнаружат пустую лодку и ключи, спрятанные в сапогах, в которых владелец в тот день ушел из дому, все станет очевидно. Где в таком случае он еще мог исчезнуть, кроме как за бортом? И разве сапоги сами по себе не что-то вроде прощального письма, известия о том, что землю топтать ты больше не собираешься? Желаю не хворать, с приветом, ленсман в депрессии. Получилось почти красиво, но уж больно по-идиотски. Свалиться в пропасть прямо перед носом у допрашиваемого. Даже верится с трудом. Да я и не знал, верю ли. А пока я стоял там и размышлял, эта идиотская история продолжалась: лодка медленно вернулась к берегу. Я толкнул ее посильнее, но все повторилось. Через минуту дно ее вновь ударилось о камни. Я растерялся. Судя по объяснениям учителя, благодаря горизонтальным течениям в озере Будалсваннет, направлению ветра и стокам воды лодку должно было бы унести подальше от берега. Может, как раз тут – заводь, где все движется по кругу и возвращается на прежнее место? Наверняка так и есть. Надо увести лодку подальше к югу, туда, откуда из озера вытекает речка Кьеттерэльва, – тогда участок, где Ольсен мог броситься за борт, получится большим, и никто не удивится, когда тело не найдут. Я залез в лодку и завел мотор, а отойдя от берега, заглушил его. Лодка медленно плыла дальше. Я вытер приводной рычаг, а кроме него, ничего вытирать не стал. Если кому-то вздумается проверить тут отпечатки пальцев и моих они не обнаружат, это будет подозрительно: ведь мы не далее как сегодня вместе рыбачили. Я прикинул расстояние до берега. Метров двести. Это я осилю. Сперва я хотел вылезти за борт, но решил, что так лодка может изменить курс, поэтому я встал на корму и прыгнул. Удивительно, но холодная вода слегка успокоила меня, точно охладив на несколько секунд мой раскаленный докрасна мозг. И я поплыл. Я и не предполагал, что плыть в одежде так сложно. Она сковывала движения, и я подумал о вертикальных течениях, про которые рассказывали в школе, – мне казалось, будто я чувствую, как они утягивают меня вниз, я напомнил себе, что сейчас не весна, а осень, и принялся неуклюже разводить руками, отгоняя воду. Никакого ориентира у меня не было – зря я не оставил фары включенными. Я вспомнил, как нас учили, что ноги сильнее рук, и стал дрыгать ногами.

Я затем вдруг меня что-то схватило.

Я нырнул и нахлебался воды, снова выплыл и задергался как бешеный, стараясь избавиться от того, что меня держало. Нет, это не течение, это было… что-то другое. Оно вцепилось мне в руку, и я чувствовал, как его зубы – челюсти-то уж точно – сомкнулись у меня на запястье. Я опять ушел под воду, однако на этот раз хоть рот не разевал. Сжав кончики пальцев, я дернул руку на себя. Свобода! Я снова вынырнул и вдохнул. И впереди, в метре от себя, я увидел на воде что-то светлое. Поплавок. Я запутался в чьих-то проклятых сетях.

Едва я отдышался, как по шоссе проехала машина с включенными фарами, и неподалеку я разглядел очертания принадлежавшего Ольсену лодочного сарая. Дальше заплыв мой прошел, как говорится, без происшествий. Ну разве что, выбравшись на берег, я понял, что сарай этот не Ольсена, а, скорее всего, того, кто раскинул тут сети. Впрочем, дача Ольсена оказалась совсем рядом, я вспомнил это, просто чтобы рассказать, как сильно можно сбиться с курса. С булькающей в ботинках водой я добрел через рощицу до шоссе, а оттуда – до дачи Ольсена.

Когда появился «вольво» с Карлом за рулем, я прятался за деревом.

– С тебя течет! – воскликнул Карл, как будто за весь вечер это было самое удивительное.

– У меня в мастерской есть смена одежды, – выдавил бы я, если б зубы не стучали, как восточногерманский «Вартбург-353», – поехали.

Через пятнадцать минут я обсох и переоделся в два рабочих комбинезона – один поверх другого, – но все равно трясся. Мы загнали «вольво» в мастерскую, вытащили труп из багажника и положили его на пол, разведя в стороны руки и ноги. Я посмотрел на него. Ему словно чего-то недоставало – еще на рыбалке это у него было, а сейчас нет. Может, волос. А может, сапог. Или чего-то еще? В душу я не сказать что верю, но прежде было в нем что-то, делавшее Ольсена Ольсеном.

Я снова вывел «вольво» наружу и припарковал его возле мастерской, у всех на виду. Теперь перед нами опять стояла чисто практическая задача: нам предстояло поработать руками, и для этого нам не требовались ни удача, ни вдохновение, а лишь правильный набор инструментов. А уж инструменты у нас имелись. Не вдаваясь в подробности, скажу, что сперва мы сняли с Ольсена ремень, потом срезали одежду, а напоследок – распилили тело на куски. Точнее, это все я проделал, потому что Карла снова затошнило. Я обшарил карманы ленсмана и сложил в отдельную кучу все металлические предметы – монетки, ремень с пряжкой и зажигалку «Зиппо». При случае выкину в озеро. Потом я сложил и расчлененное тело, и скальп в ковш трактора, которым дядя Бернард чистил зимой снег – как по заказу муниципалитета, так и в частном порядке. Закончив, я принес шесть металлических канистр с чистящим средством «Фритц».

– Это еще что? – спросил Карл.

– Мы этим моем пол на мойке, – ответил я, – оно все разъедает: дизель, асфальт, даже известку. И мы разбавляем его водой – пять литров воды на децилитр этой жидкости. Значит, если вообще не разбавлять, она все, что угодно, растворит.

– Ты точно знаешь?

– Дядя Бернард так сказал. Точнее, сказал он вот что: «Если оно капнет тебе на пальцы и ты руки не помоешь, то прощай пальцы». – Я вроде как пошутил, но Карл даже не улыбнулся. Словно это я во всем виноват. Эту мысль я отгонять от себя не стал, потому что знал, что рано или поздно она приведет меня к тому же выводу: именно я и виноват, причем давно уже. – По крайней мере, – продолжал я, – продают их в металлических канистрах, а не в пластмассовых.


Мы завязали носы и рты тряпками, отвернули от канистр крышки и стали выливать содержимое в ковш, одну канистру за другой, пока серовато-белая жидкость не накрыла куски Сигмунда Ольсена.

И принялись ждать.

Ничего не происходило.

– Может, выключить свет? – промямлил Карл из-под тряпки. – Вдруг кто-нибудь заглянет узнать, как дела.

– Вряд ли, – бросил я, – там же моя машина стоит, а не дядина. А ко мне…

– Ну да, – перебил меня Карл, так что договаривать мне не пришлось. Ко мне никто заглядывать не станет.

Прошло еще несколько минут. Я старался не шевелиться, чтобы комбинезон не давил на мои, как говорится, самые нежные органы. Уж не знаю, чего я ожидал, но в ковше этого не происходило. Получается, «Фритц» вовсе не такой крутой?

– Давай лучше закопаем его, – предложил Карл и закашлялся.

Я покачал головой:

– Тут вокруг полно собак, барсуков и лис – они его сразу же выкопают.

Так оно и было, на кладбище лисы вырыли нору прямо в семейной могиле Бонакеров.

– Слушай, Рой…

– Чего?

– Если бы, когда ты спустился в Хукен, Ольсен был еще жив…

Я знал, о чем он хочет спросить, и предпочел бы, чтобы он промолчал.

– …ты бы что сделал?

– Зависит от обстоятельств. – Меня ужасно тянуло почесать яйца, – оказывается, под свой собственный я поддел комбинезон дяди Бернарда.

– То же, что и с Догом? – пристал Карл.

Я задумался.

– Если бы он выжил, у нас был бы по крайней мере один свидетель того, что это несчастный случай, – сказал я.

Карл кивнул. Переступил с ноги на ногу.

– Разве когда я говорю, что Ольсен сам свалился, это не…

– Тш-ш, – шикнул я на него.

Из ковша доносилось тихое шипение, прямо как от яичницы на сковороде. Мы заглянули в ковш. Сероватая жидкость побелела, тело скрылось, а на поверхности появились пузырьки.

– Опаньки, – сказал я, – а «Фритц»-то молодец.



– А что потом? – спросила Шеннон. – Тело целиком растворилось?

– Ага, – ответил я.

– Но не той ночью, – добавил Карл, – кости остались.

– И что вы сделали?

Я перевел дух. Выглянувшая из-за скал луна смотрела на нас троих, а мы сидели на капоте остановившегося на Козьем повороте «кадиллака». С юго-востока дул редкий здесь теплый ветер, такой сухой, что я представил, как он дует сюда прямо с Таиланда и из других далеких стран, где я никогда не был и куда никогда не попаду.

– Мы почти дождались рассвета, – сказал я, – отогнали трактор в мойку и перевернули ковш. На решетку выпали кости и мелкие кусочки мяса – тогда мы засунули их обратно в ковш и опять залили «Фритцем». После мы отогнали трактор за мастерскую и подняли ковш – я вскинул руки над головой, – чтобы никто из прохожих не вздумал заглянуть внутрь. А через два дня я опять заехал на тракторе в мойку и смыл остатки.

– А дядя Бернард? – спросила Шеннон. – Он ни о чем не спрашивал?

Я пожал плечами:

– Спросил, почему я отогнал трактор, но я сказал, что мне трое дачников позвонили – вроде как хотели машины в мастерскую пригнать, поэтому я и освободил для них место. Странновато, конечно, вышло, когда никто из этих троих не появился, но бывает и так. Дядя больше опешил, когда увидел, что я «тойоту» для Виллумсена не починил.

– Опешил?

– Удивился, – пояснил Карл, – к тому же и его, и всех остальных больше волновало, что ленсман утонул. Они нашли его лодку, а в ней – сапоги и начали искать труп. Но это я тебе уже рассказывал.